Текст книги "Теории внимания"

Глава 13. Слушать со вниманием

Похоже, что следующие примеры из словаря Евгеньевой: «слушать со вниманием, отвлечь внимание противника» – прямо продолжают предыдущий разговор. Возможно, они позволят глубже понять, что значит «направить внимание».

Слушать со вниманием – это, с одной стороны, направлять внимание на то, что слушаешь. С другой, если вспомнить определение этого словаря, это «сосредоточенность… слуха на каком-либо объекте». Тут сразу возникает вопрос: направлять внимание и сосредоточивать слух – это одно и то же? Если исходить из требований логики, то получается, что так.

Но в таком случае направленность и есть иное имя для внимания. Как, впрочем, и сосредоточенность. Что, по сути, означает, что вниманию отказывается в собственном существовании. Однако само русское выражение «слушать со вниманием» звучит так, что усомниться невозможно: внимание существует и распознается носителем языка. Причем распознается как нечто дополнительное к слушанию или любому иному восприятию.

Но ведь и сосредоточенность или направленность тоже дополнительны к восприятию. Можно слушать с сосредоточенностью или с направленностью. Можно, но все же подобные словосочетания не ощущаются естественными для русского языка, в отличие от «слушать со вниманием». Гораздо естественней – слушать сосредоточенно.

А уж направленность вообще не сочетается ни со слухом, ни со зрением. «Смотреть направленно» или «слушать направленно» звучит просто глупо. Хотя при этом мы понимаем, что вполне можем направить и слух, и зрение на что-то определенное. Однако направленное внимание звучит естественно, а направленный слух – как искусственная конструкция.

Слушать со вниманием – естественно!

И это опять возвращает меня к тому, что внимание каким-то образом добавляется к восприятию, и это вполне доступно нашему наблюдению. И, наверное, самонаблюдению. Что, кстати, еще вопрос! И вопрос важный.

Вот я слушаю нечто со вниманием. И вдруг решил проверить, со вниманием ли я слушаю. Для этого мне необходимо куда-то поглядеть, обратить свой внутренний взор, то есть поток восприятия, на свое собственное состояние. Естественно, оно в этот миг отвлекается от того, что я слушал. Следовательно, пропадает и внимание? И я обнаруживаю, что пытаюсь рассмотреть самого себя, но не обнаруживаю того внимания, с которым слушал.

Как же в таком случае я могу знать, что слушаю со вниманием? При этом я определенно знаю про себя, когда такое случается. Есть два предположения: либо я вспоминаю это задним числом, либо внимание не есть сосредоточенность восприятия, а является чем-то самостоятельным и может сохраняться какое-то время и после того, как восприятие завершено. И в такие мгновения, если направить внутреннее созерцание на него, его еще можно ухватить. Пусть как отток чего-то, какой-то среды, которая только что заполняла мое сознание.

Первое предположение гораздо вероятней. Мы ведь действительно помним, что были весьма сосредоточены на чем-то – настолько сосредоточены, что нас ничто не отвлекало и даже ничто не существовало. Мир как бы сжался в узкий коридор света, и было только то, что внутри этого коридора. Именно это состояние языковеды и пытаются передать словом «сосредоточение», хотя это явно нечто иное.

Очень правдоподобное предположение, но вот беда: мы не просто помним подобные состояния, мы их как-то умудрились запомнить! А для этого их надо было видеть прямо во время их существования. И если это и ощущалось как восприятие со вниманием, значит, мы видели свое внимание прямо во время его существования. И, значит, внимание можно наблюдать непосредственно.

Если бы это было не так, мы бы имели опыт наблюдения себя только без внимания, поскольку оно ускользало бы от нас с каждым переключением восприятия. Но мы, похоже, действительно способны наблюдать себя в состоянии внимания, ухватывая то ускользающее нечто, что только что было направлено на слух, а вот уже перетекает в наблюдение за восприятием. Знаменитый парадокс, описанный в прошлом веке как наблюдение за наблюдателем…

Не хочу сейчас вдаваться в это дзэнско-чаньское, а в действительности йогическое упражнение и всю его метафизику. Пока для меня важнее то, что собственное внимание всегда можно ухватить за хвост, то есть успеть заметить. И оно не исчезает, как только я задумал переключиться на наблюдение за ним. Этот как раз признак того, что внимание не есть явление метафизическое!

Оно явление психологическое, то есть имеющее некую, условно говоря, плоть и кровь. Метафизика, как она исходно была заложена Аристотелем и развивалась в Новое время после Декарта, болела некой отстраненностью от действительного мира. Во времена после Аристотеля она строилась по законам логики. Это сохранилось и после Декарта, однако значительно усилилась некая математичность самого подхода к метафизическим понятиям.

Психологизм, как это видно на примере многих философов прошлых веков, изгонялся из философского способа думать, чтобы произошло некое очищение исследуемых понятий. Особенно ярко это отразилось на феноменологии Гуссерля, которая в сущности является разновидностью логики. Почему я говорю о ее математичности?

Да потому, что никто, включая Канта или Гуссерля, не задался вопросом о действительной природе того же Логоса или Разума. Точнее, им казалось, что будет очень хорошо, если их оторвать от живого человека и рассматривать как некие космические явления, которые существуют сами по себе. И которые редкие философы могут использовать, а остальные люди только портят своей низменной связью с миром и обычной жизнью.

В итоге метафизические понятия оказались подобны знакам или числам. И если меняешь в таком знаке хоть черточку, меняется весь знак всецело. И если у тебя только что была единица, то двойка – это полностью иное, и в ней нет и следа от единицы! Это переключение из черного в белое, из света в тьму! В сущности, это возрождение платонической страсти к математике, где математические символы и стали основой всех идей.

Аристотель лишь пытался по-своему повторить с помощью логики то, что Платон сделал с помощью математики. Если вдуматься, то в этих их усилиях была воплощена мечта о точном языке философствования. А точнее того, как мы думаем. Именно эта мечта подвигла Канта на критику чистого разума, а Гуссерля – на очищение феноменов.

Однако психологизм не просто портил жизнь Гуссерлю. Он действительно должен был быть изгнан из подобного описания Логоса, если мы строили гипотезу того, как должен работать этот вселенский Разум в чистом виде. Психологизм, можно сказать, пачкал следами живого все чистые построения философов. Он лишал их знаки однозначной точности, какой удается достичь в математике.

Внимание, будь оно знаком внимания, исчезало бы сразу, как только мы переключили восприятие, на которое оно направлено. А оно не исчезает! Мы умудряемся его заметить. Очевидно, что оно не знак, а вещь или даже вещество!

Последнее вовсе не обязательно. Но внимание явно ведет себя как свойство чего-то вполне вещественного. К примеру, как боль. Мы ведь тоже считаем, что она есть и что мы ее наблюдаем в себе. Хотя при этом есть вещество тела и есть его состояние, которое мы описываем словом «болит». И длится не боль, длится состояние тела, которое называется этим словом.

С вниманием происходит нечто подобное. И это значит, что оно либо некая очень тонкая среда, подобная сознанию, либо свойство подобной тонковещественной среды. Если вообще не какого-то органа вроде того же самого Логоса или хотя бы Разума, который мы еще не научились созерцать.

Глава 14. Отвлечь внимание

Последний пример из словаря Евгеньевой – «отвлечь внимание противника», – вероятно, говорит именно о внимании. Но он определенно имеет не один смысловой слой.

Во-первых, вызывает большое сомнение, что мы умеем оказывать на внимание подобное воздействие. Честно говоря, я совершенно не представляю, как можно отвлечь внимание и что для этого надо сделать. Просто попробуйте прямо сейчас отвлечь свое внимание – и вы тут же почувствуете всю абсурдность подобного предложения.

Следовательно, и это во-вторых, речь идет вовсе не об отвлечении внимания, а о его привлечении. И как раз в примере с противником очевидно, что задача именно в том, чтобы привлечь внимание противника к чему-то иному, тем самым уводя его от себя. Вот привлечь внимание мы можем.

Если речь в примере идет о разведчике, которому надо снять часового, то он может, допустим, бросить камушек таким образом, чтобы взгляд, а значит, и все восприятие часового направилось вслед за ним куда-то в удобном для разведчика направлении. В итоге он оказывается вне поля восприятия часового и может к нему подкрасться.

Но на этом примере еще ярче видно, что речь идет вовсе не об отвлечении внимания – внимание часового и не было направлено на разведчика. Иначе он уже давно поднял бы тревогу. Более того, оно вообще не было направлено. Любая узкая направленность внимания часового, в сущности, это привлеченность его к чему-то определенному, а значит, уязвимость. Часовой же, наоборот, должен уметь держать внимание рассеянным, чтобы воспринимать окружающее как можно шире.

Точно так же и внимание противника в рукопашном поединке в принципе не должно быть привязано к чему-то определенному, от чего его можно было бы отвлечь. Как раз наоборот: именно привлечение его к подобным вещам и является действительным отвлечением внимания. Что для этого используется? Угрожающие движения руками, ногами, взгляды, крики. Все, что способно привлечь внимание и тем сузить его – и есть способы «отвлечь внимание» противника.

Пример явно неточен. Можно ли ему доверять?

Мое языковое чутье говорит, что это правильное выражение. Значит, на слух русского человека высказывание верное, из чего следует, что оно описывает какую-то действительность внимания. Какую?

Для начала попробуем разобраться, действительно ли здесь речь о внимании?

Вот когда мы говорим о том, чтобы просто привлечь внимание какого-то человека, и для этого прыгаем, машем руками, кричим, мы действительно совершаем именно те действия, которые притягивают непроизвольное внимание. Зачем – не в бытовом смысле, а в психологическом? Понятно, что благодаря этому человек на нас поглядит. Если мы знакомы, то он узнает меня, и мы с ним встретимся или увидимся, если встретиться невозможно.

А если это совершенно незнакомый человек? К примеру, девочки-фанатки изо всех сил стараются привлечь внимание своего кумира. И иногда им это удается. И что дальше? Узнать он их не может. Запомнить – тоже. Что происходит в его сознании?

Думаю, то же самое, что и в сознании знакомого человека. Будучи привлечен неожиданным движением или звуком, человек обращает взор на их источник и видит нечто движущееся. То, что движется, может быть опасным. Поэтому разум мгновенно проводит распознавание: опасно – не опасно. Если он узнает человека без оружия и без признаков желания напасть, он исследует его на предмет полезности. В эту категорию входят и знакомые.

Они условно полезны в отличие от всех прочих людей. Более того, именно знакомые бывают полезны. И если ты хочешь что-то получить от человека, его надо сделать знакомым. Поэтому распознав человека, разум принимается перебирать образы из прошлого. Обычно это происходит так быстро, что мы этого даже не замечаем. Просто вдруг узнаем человека и все!

Но бывают случаи, когда к вам обращается человек, чьего лица вы не помните. Вот тогда вы можете заметить, как перебираете образы из памяти. И иногда даже находите нечто, что позволяет вам посчитать, что вы с этим человеком знакомы, только забыли, кто он. В итоге вы ему дружески улыбаетесь и даже пытаетесь пожать руку, с удивлением наблюдая, как он все с той же улыбкой проходит мимо вас к совсем другому человеку.

Где в этой большой работе внимание? И участвует ли оно в ней?

Безусловно, причем постоянно. Вот только на человека оно направляется вспышками. Вначале – когда он привлек внимание, затем – когда вы сравниваете каждый извлеченный из памяти образ с обличьем человека. И если быть наблюдательным, можно рассмотреть: внимание буквально пульсирует, когда вы действительно пытаетесь узнать человека.

После этого, когда началось общение, внимание вполне может отвлечься. Но пока разум решает задачу узнавания, все ваше внимание здесь, распределенное между человеком перед вами и образами из памяти в глубине вашего сознания.

Что делает боец во время схватки?

В каком-то смысле то же самое. Только он пытается узнать не человека, а то, что тот задумал, его приемы и действия, – и точно так же постоянно сличает их с образами из своей памяти. И пока он это делает, у него есть шанс вовремя распознать атакующее действие и защититься. Вот поэтому его внимание надо отвлечь.

Отвлечь от той работы, что оно проделывает, сличая образы восприятия с образами из памяти, то есть с узнаваниями. И если это удастся хоть на мгновенье, в это мгновенье можно проскользнуть и нанести удар или сделать бросок. Но для этого внимание противника следует увести от того, чем оно занято.

Конечно, внимание можно привлечь к чему-то внешнему. Но это очень трудно исполнить в бою. Вы слишком заняты противником, чтобы управлять чем-то внешним. Поэтому бойцы придумывают гораздо более изощренные способы управления вниманием противника.

Его надо даже не отвлечь, а загрузить какой-то сложной работой. Например, сделать нечто такое, что он не распознает как определенный прием, – чтобы он посчитал, что сейчас ты применишь нечто необычное. Вот тогда он какое-то время будет гадать о том, что ты задумал. И это лучший способ отвлечь внимание противника от того, что вы действительно собираетесь сделать.

Той же цели служит последовательность обманных движений, каждое из которых призвано лишь спрятать действительно готовящийся прием. Пока противник занят их распознаванием, его можно подловить.

Но вот беда: он в это время либо гадает, либо занят распознаванием – и это определенно не действия внимания. Это работа разума!

Следовательно, пытаясь отвлечь внимание противника, мы вовсе его не отвлекаем. Мало того, что мы его привлекаем, но мы еще обращаемся к разуму противника и подкидываем ему задачи. А внимание само устремляется вслед за разумом.

Внимание ли это? Определенно, внимание. Вот только пример не имеет к нему никакого отношения. Внимание осталось где-то позади действий, описанных словами «привлечь внимание противника». Оно по-прежнему где-то в тени и само по себе делает то, что от него ожидается, пока мы обращаемся к разуму или мышлению другого человека, управляя ими.

При этом подобные действия, безусловно, имеют итогом изменения в работе и направленности внимания. Значит, мы умеем им управлять. Но вот только делаем мы это через несколько передаточных звеньев. По крайней мере, пока воздействуем на другого человека.

Рождается что-то из разряда «чужая душа – потемки». А чужое внимание – нечто в иной вселенной, недоступное посторонним. Но ведь это не так! Существует целая индустрия развлечений, в которой люди профессионально захватывают наше внимание и удерживают его часами. Значит, возможно видеть и управлять не только своим, но и чужим вниманием!

Почему же у меня все время что-то не сходится? Вероятно, я все еще не полностью осознал свое собственное понятие о внимании. То самое, которое позволяет мне и видеть, и управлять. Но не позволяет себя высказать и выразить в слове. Нужны еще примеры.

Глава 15. Заострить внимание

Примеры, прямо иллюстрирующие определение словаря Евгеньевой, исчерпаны, но есть еще множество дополнительный примеров, которыми в этом словаре поясняются дополнительные смыслы понятия «внимание» и производных от него слов. Поэтому я имею возможность продолжить с их помощью исследование моего собственного понятия внимания.

Вот я беру пример «заострить внимание» и понимаю, что могу его довольно свободно использовать. Это значит, что такое языковое выражение мне как носителю русского языка не только знакомо, но и вполне понимается мною. То, что я понимаю, что такое «заострить внимание», я не просто знаю – я это прямо чую каким-то странным, глубинным чутьем. Само по себе это чутье на смысл понятий заслуживает исследования. Но не сейчас.

Сейчас мне важнее то, что оно дает мне возможность свободно использовать это выражение в речи. И не просто как слова, а как способ управлять другими, заставлять их проделать вполне определенные действия. И при этом мне было бы вовсе не так легко сказать, что же я чую, знаю или понимаю, когда испытываю это чувство.

Каким-то образом я владею верхней частью собственного понятия, а все остальное скрыто в некой глубине, и попытайся я сходу дать ему определение (то есть попросту объяснить тем, кого я прошу заострить внимание, что нужно сделать), я, как говорится, «заплаваю», то есть потеряю четкость и ясность понимания и буду с трудом подбирать слова.

По крайней мере, так было бы, если бы меня попросили устно рассказать, что значит «заострить внимание». А что будет, если я то же самое понимание попробую изложить письменно?

Итак, что значит «заострить внимание»? И вообще, относится ли это к вниманию?

Начну с того, что любое, так сказать, умственное действие и даже любое телесное действие требуют внимания. Иначе говоря, внимание есть условие любой человеческой деятельности. Иначе мы либо не сделаем то, что хотели, либо погибнем. Поэтому внимание так или иначе присутствует в любом выражении, упоминающем внимание.

Следовательно, это присутствие внимания можно вынести за скобку как общий знаменатель и не рассматривать. Меня интересует не отблеск внимания в высказывании, использующем его имя, а то, описывает ли это высказывание внимание или же оно лишь использует это имя в ином значении. Но если это так, то почему используется именно это имя, а не какое-то иное. Даже такое опосредованное понимание внимания позволяет его разглядеть.

В данном случае мне кажется, что, предлагая заострить внимание, мы вообще не говорим о внимании. Заостряют внимание или предлагают заострить внимание, когда произносят речь или рассказывают о каком-то сложном произведении. Речь эта может быть и производственным заданием или инструктажем. И приказ заострить внимание сотрудников на чем-то важном отдает начальник тому подчиненному, который будет проводить инструктаж, например: «И заостри их внимание на том, что если заказ не будет получен, премий не будет!» Или: «Заостри внимание на фактах коррупции, которые ни в коем случае нельзя пропускать при проверке».

Складывается впечатление, что то «внимание», которое используется в этих выражениях, весьма подобно оружию, которое надо наточить перед боем. Даже не подозревал, что в моем сознании хранилось именно такое понятие о том, как «острить внимание».

Но остается вопрос: а что именно надо заострить, когда велят «заострить внимание»? Очевидно, что каждый раз перед человеком ставится задача не пропустить какие-то важные вещи или сделать какие-то важные действия. Иначе говоря, он постоянно должен помнить о них и быть готов в нужный миг совершить некое усилие, которое и позволит не пропустить или сделать.

Это усилие – своего рода толчок, без которого ты останешься пассивным наблюдателем, а впоследствии скажешь, как это часто бывает: «А я видел, видел это! Я даже подумал, что надо бы сказать!»

Мы все имеем органы восприятия и видим все, что происходит перед нашими глазами. Это с одной стороны. С другой – мы имеем множество знаний о том, что мы видим и как с этим поступать. Условно говоря, мы имеем множество готовых ответов на самые сложные вопросы. Но стоит только кому-то задать этот вопрос так, чтобы лишить нас уверенности в том, какой именно ответ правильный, как мы становимся нерешительными.

Во время проведения занятий по прикладной психологии мне довольно часто приходится задавать подобные вопросы слушателям, например: «Вот знакомое вам всем явление. Скажите, а что оно значит в действительности?» Сначала люди замирают в нерешительности. Очевидно, не хотят рисковать, когда можно выказать себя дураком. Затем начинают делать предположения. В общем-то, тоже нерешительно.

А вот когда слышат правильный ответ, обязательно кто-то подпрыгивает и заявляет: «Я знал! Я так и думал! Я хотел сказать! Эх, надо было сказать!..»

Что же помешало? Та самая нерешительность? А что это такое? На верхнем уровне за ней могут стоять множественные причины, тянущиеся из культуры и личной истории человека, – что-то вроде житейской мудрости, вколоченной в сознание: не высовывайся! молчи, за умного сойдешь!

Но на уровне глубинном, где и прячется внимание, человеку не хватило не решительности, а некой силы, что толкнула бы его в ту пропасть, перед которой он стоит, колеблясь, высказывать ли свои мысли и начинать ли действовать.

Когда я требую от кого-то заострить внимание на определенных условиях, это условия задачи, которую он должен будет решить. И условия эти предполагают некое действие, которое необходимо сделать, если условие будет выполнено или узнано как совпадающее с заданным.

Вся бригада проверяющих, естественно, и так знает, что факты коррупции надо выявлять. Но кроме них в их непосредственные задачи входит множество других вещей. И пока они ими занимаются, а это работа большая и утомительная, какие-то мелочи, указывающие на коррупцию, могут быть пропущены.

Естественно, живой человек с работающим восприятием их увидит. Но не придаст значения и не назовет, не даст то имя, которое могло бы включить определенную программу действий. Этот фактик будет как-то помниться и долго мучить человека, как мучают следователя замеченные, но неосознанные детали. Он что-то увидел – и его восприятие не подвело. Но не может это использовать, не может начать действовать, пока не поймет, что же это было, что оно значило и как соотносилось со всей остальной картиной преступления.

Чтобы исключить такие болезненные состояния, начальник и дает приказ заострить внимание на чем-то определенном. Что происходит теперь в сознании подчиненных?

Теперь среди множества вещей, которые они обязаны искать и как-то обрабатывать, одна или несколько имеют особое значение. Они выделены и снабжены «программой», то есть особым образом действия, который включается не после череды умозаключений, а непосредственно после узнавания.

Следовательно, «заострение внимания» – это некая установка, которая создает особый образ действия, включающийся при узнавании того, на чем заостряется внимание. И снабжение этого образа дополнительной силой, которая позволяет преодолеть сомнения, колебания и нерешительность, проистекающие от неуверенности в себе, в том, что все узнал и понял правильно.

Человек с «заостренным вниманием» будет действовать как энкавэдэшник во время войны – при малейшем подозрении он не будет сомневаться, а сходу арестует. И будет разбираться в своих сомнениях потом, в удобных для него условиях, где точно отсутствует риск совершить ошибку и упустить врага. Для него «перебдеть» простительнее, чем «недобдеть».

И где же тут внимание?

Очень похоже, что внимание, до этого рассеянно плававшее по сознанию, включается тем узнаванием, которое происходит при встрече с искомым. Как только сознание отметило: вот то, о чем говорилось, – оно взрывается, сонливость и рассеянность разлетаются осколками и в рабочее пространство сознания врывается внимание.

А с ним приходит полная и даже предельная работа разума, который теперь исследует то, что принесло восприятие, как задачу, требующую решения. Разум сам узнал, что перед ним как раз тот случай, который был оговорен. Но именно внимание включает способность разума бодрствовать и работать на полную силу.

И пока оно будет присутствовать, работа разума будет идти именно так. Но стоит только разуму почувствовать, что поклевка была ложной, как он – даже продолжая исследование, чтобы ничего не упустить, – заскучает. И внимание тут же начнет утекать из этой задачи, перебегая вместе с разумом в другие, которые становятся для него важней…

С одной стороны, очевидно, что внимание сопутствует разуму и течет всегда в наиболее важном для разума направлении. Но ведь внимание самостоятельно не может определить, что важно, а что не важно для разума. Поэтому на деле это значит, что оно просто перетекает в те задачи, которыми разум занят непосредственно в данный миг.

Похоже, что внимание лишь некое свойство или качество разума, но, пожалуй, правильнее будет считать его свойством или качеством той среды, которая является телом разума. Иначе разум окажется слишком уж сложной вещью, которую невозможно исследовать.