Текст книги "Самые страшные войска"

Бунт-2

Лето 1980 года, Северная Карелия, 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок.

Мы тогда стояли вахтой возле моста через Киз-реку. Точнее, мост мы, стройбатовцы, сами и построили, рядом с ним поставили вагончик-камбуз, а рядом на пригорке – стояли вагончики-бытовки военных строителей, где они жили всю неделю.

Наша дорожно-строительная колонна, или просто дурколонна, состоящая из экскаватора (Вася Шустер), погрузчика-опрокидывателя – в миру просто мехлопата (Леха Афанасьев), два бульдозера (Юра Кремнев и Толя Муска) и десятка МАЗов-самосвалов. Если уж совсем точно, то вахты тогда еще не было, мост только-только начали строить, но мы, дурколоновцы, уже раскопали экскаватором карьер и начали отсыпать песком дороги на вахту, а лесозаготовительные бригады, их вагончики и камбузы появились у Киз-речки позже. Так что наш вагончик-бытовка располагался не на вахте, которой еще не было, а прямо у карьера, сами и готовили себе. Кухарил в дурколонне наш автомеханик, мой земляк с Керчи Игорь Савельев.

Продукты, как водится, закончились неожиданно, хотя Игорь предупреждал об этом нашего взводного прапора Серегу Корюхова (фамилия изменена), еще за пару дней. Но тот все отнекивался и откладывал: потом, мол, завтра поеду на Хапу на попутном лесовозе, а обратно на ремонтной летучке привезу.

Мне кажется, ему просто было лень тащиться за пятьдесят верст куда-то, возиться с получением продуктов на складе, доставанием машины для их перевозки и прочее, куда проще валяться в вагончике и покуривать в потолок. Когда жрать стало совсем нечего, он наконец-то, собрался, и пошел к лесовозной дороге, чтобы уехать на Хапу. Нам при этом наказал: работу не прекращать, он к вечеру вернется с продуктами. Так мы и работали не жравши целый день, который летом здесь очень длинный, запивая кипятком с ягодами. Грибов тогда еще не было, начало лето, да и плохо они в той местности росли.

Вечером Серега так и не вернулся, спать легли голодными, но пока еще не злыми, мало ли чего с Серегой могло случиться, все бывает на Севере в тайге.

На следующее утро посовещались, и порешили: работу продолжаем, но наш механик Игорь, временно выполнявший обязанности повара, также добирается с попутным лесовозом на Хапу, и если с Серегой что случилось, то получает продукты сам и возвращается с ними.

Игорь вернулся быстро, всего через пару часов, крайне расстроенный. Рассказал нам, что на дороге ему повстречался уазик, в котором ехал командир отряда полковник Трофимов. Трофимов строго спросил Игоря:

– Кто такой?

Игорь доложился:

– Военный строитель-рядовой Савельев, механик дорколонны, следую на Хапу за продуктами.

– Какие, на хуй, продукты!? – Заорал, по своему обыкновению, комбат. Он почти всегда орал на солдат. – Что ты мне мозги ебешь! Дорколонна твоя работает, а ты на Хапу свалить захотел, пробалдеть там день, да? А ну обратно, в карьер! Бегом!!! Я сегодня же проверю, чтоб ты там пахал. И вообще, сейчас объеду участки, а потом к вам в карьер заеду, посмотрю, как вы там работаете, или, может, только харю давите в вагончике.

И Игорь, злой и обиженный, что его еще и в отлынивании от работы обвинили, развернулся и побежал в карьер. Напрямик, через болото и лес, чтобы не пересекаться больше с комбатовским уазиком. Кстати, комбат так и не приехал к нам тогда в карьер, не собрался.

Мы посочувствовали Игорю: обвинение в сачковании, отлынивании от работы – очень серьезное в стройбате, за это запросто на губу угодишь, а при систематическом сачковании – могут и в дисбат посадить. Принято считать, что в стройбате нет никакой дисциплины и порядка. Это не совсем так. При всем внешнем распиздяйстве, разгильдяйстве и расхлябанности военных строителей, трудовая дисциплина там очень высока. Производство – это в стройбате святое, за выполнение плана дерут в три шкуры, не вынимая.

И мы продолжали работать второй день, без жратвы. Надеялись, что взводный все же приедет к вечеру. Но он не приехал, мысленно наши посылали ему самые горячие пожелания, включая все виды половых извращений.

На третий день мы забастовали: не будем больше работать! Итак уже еле ноги таскаем. А вот это уже серьезно: явный отказ от работы – это пять суток, минимум, а там еще добавят. А может, даже до трибунала дойдет. Вечером мы собрали большой военный совет, решить вопрос: что делать дольше? Так дальше продолжаться не могло, третий день без еды, причем два дня при этом работали, скоро ноги уже таскать не будем. Кстати, за три дня к нам так никто из офицеров больше и не заехал, не поинтересовался нашей работой. А мы надеялись на это, тогда можно было и рассказать им о нашем бедственном положении со жрачкой.

Наш формальный начальник дурколонны, гражданский Миша Гаджиев (фамилия изменена), дагестанец, попавший к нам на два года по распределению после института, и вместе с нами голодавший три дня, взял на себя ответственность и распорядился:

– Сейчас уже темно, ложимся спать, а завтра утром садимся в МАЗ и едем на Хапу.

– Чей МАЗ поедет? – спросил Мишу Гена с Тихвина, наш дорожный мастер и командир отделения дорожников.

Все поняли смысл вопроса. Кто повезет нас на Хапу, тот и будет назначен виноватым, за то, что уехал с карьера. Поскольку ты уже непросто самовольно оставил рабочее место, но еще и машину без разрешения угнал с карьера. А это уже другая ответственность. Всем хотелось уехать на Хапу – будь, что будет за оставление работы, но уж всяко покормят там. Но вот самому вести МАЗ с «дезертирами с трудового фронта» никому не хотелось, каждым водителем овладела малодушная мысль, чтобы это досталось не ему, а товарищу. Миша, однако, дипломатично ответил Гене:

– Это вопрос не производственный, а военный. Ты командир отделения, ты и назначай водителя.

– Поведет МАЗ, – Гена обвел нас взглядом и всем водителям сразу захотелось стать невидимыми, – Ты, Саня.

И он кивнул мне. Понятно, водитель я был молодой, неопытный, и не самый лучший, если уж честно. Гена решил пожертвовать мной, чтобы дурколонна потерпела наименьший ущерб, если один из ее водителей сядет на губу.

Я понял это, но браво мотнул головой:

– Ладно, чего там. Поеду, конечно.

Тут подошел Игорь и сказал:

– Мужики, чайник вскипел, пойдемте «чай» пить.

Чаем была заваренная чага, нарост на березовых стволах, и еще ягоды в чайник добавляли.

После чая ко мне подошел наш водитель Володя Кисин (фамилия изменена), с Западной Украины, и сказал мне:

– Саня, зачем ты согласился завтра везти нас на Хапу? Ты понимаешь, что ты же и крайний потом будешь, тебя же и накажут, за то, что машину с карьера на Хапу погнал?

– А ты что хотел, чтоб я сказал: «Нет, я не поеду, пусть лучше вместо меня Володя Кисин поедет»?

– Нет, конечно.

– А кто тогда? Кого я должен вместо себя подставить?

– Но ведь так можешь сам под трибунал попасть!

Я глубоко вздохнул:

– Володя, помнишь «Как закалялась сталь» Островского? Перефразируя его слова, скажу, что жизнь надо прожить так, чтобы потом не было мучительно стыдно за свои некрасивые поступки, за свои шкурные мысли, за свою подлость. Чтобы ты мог честно ответить за каждое свое слово, за каждый поступок, чтоб не пришлось сочинять, краснея от стыда, «жалкий лепет оправданий». Что будет со мной, говоришь? Страшно не то, что с тобой будет, страшно лицо свое потерять, страшно перестать быть человеком, перестать уважать себя. Страшно вдруг понять, что ты стал подлецом, прячущемся за спины других.

– И тебе удается жить по таким принципам? – усмехнулся Володя.

– Ну-у-у... далеко не всегда, если честно... но хотя бы знаю, к чему надо стремиться. А насчет того, что со мной потом будет – да не переживай ты, ничего страшного не будет. Дальше Хапы не сошлют, меньше МАЗа не дадут. Все это пыль, хуета хует.

Рано утром я завел свой МАЗ с наката: тронулся, выжав сцепление, на передаче с пригорочка. Потом отпустил сцепление, после чего дизель от колес и включенной передачи провернулся, зачихал, и наконец, завелся. Кабина у наших МАЗов была просторная, доставшаяся самосвалам по наследству от бортового грузовика МАЗ-500, со спальным местом позади сидений. У нас это место называли плацкартой. Итак, восемь человек набились в кабину, расположившись на сиденьях и плацкарте, остальные залезли в кузов. Разрывая таежную тишину ревом дизеля (глушителей почти у всех наших МАЗов не было), я выехал из карьера на лесную дорогу, объезжая камни и пеньки. Где-то километров через пять, когда повернул с вахтовой дороги на основную лежневку, навстречу опять попался уазик с комбатом. Уазик моргнул фарами и я остановил МАЗ. Да и по любому пришлось бы остановиться, лежневка была узкая, двум машинам не разъехаться. Через каждые 200-300 метров на лежневке были разъезды, «карманы», куда въезжали встречные машины. Кто из встречных машин должен был ехать прямо, а кто заезжать в разъезд – решалось на ходу. Принято было обязательно пропускать груженые лесовозы. И само собой – уазики комбата и начальника комбината Хацкевича.

Трофимов вальяжно вышел из уазика, его водитель Ласин глядел на нас с ухмылкой: «Попались, голубчики!». Я еще подумал тогда: «Сейчас комбат орать на нас начнет». И не ошибся. Смерив нас долгим взглядом, комбат заорал на нас:

– Построиться!

Мы выстроились на лежневке в одну шеренгу, только гражданский Миша остался в сторонке.

– А тебе, Гаджиев, что – отдельное предложение? Становись в строй! Ты в армии, а здесь порядок и дисциплина прежде всего. И пока я здесь командир отряда, ты у меня тоже будешь соблюдать порядок!

– Я вообще-то, гражданский. И не у вас в отряде служу, а в комбинате работаю.

Мы слушали эту перепалку с большим интересом. Мишу Гаджиева у нас в дурколонне недолюбливали, мужик он был гнусный, но сейчас мы все были на его стороне.

Полкан вскинул руку под козырек и, грозно сверля глазами Мишу, приказал:

– Гаджиев, я вам приказываю: становитесь в строй:

О, как, комбат даже на Вы вдруг перешел. Миша было дернулся с места, но Леха Сулейманов с Кизляра сказал ему тихо:

– Махмуд, не позорь Кавказ. Если ты встанешь в строй, я всем твоим родным в Кизляре расскажу об этом, когда на дембель уйду.

Сулим угадал безошибочно – позора, осуждения своих родных на Кавказе боятся больше смерти. И Миша остался на месте, ответив Трофимову с усмешкой:

– Не могу я встать в строй, одет не по форме. Это нарушением дисциплины будет.

– Ладно, – проскрипел зубами Трофимов. – На получку ты у меня вместо денег будешь лапу сосать.

– Не беда, – огрызнулся Миша, – я уже итак второй месяц с солдатами питаюсь, у них же и живу в вагончике.

– Так, – продолжал Трофимов, – куда это вы едете?

Командир отделения Гена кратко доложил ему положение.

– Что!? – Опять заорал Трофимов, вращая глазами. – Оставили работу? Бросили производство? Да это же дезертирство! Да на фронте вас бы за это – расстреляли бы на месте! Па-чему? Я спрашиваю – па-ачему? Почему не приняли меры для доставки продуктов? Кто у вас кашеварит?

Игорь Савельев сделал шаг из строя.

– Я готовлю.

– Почему не поехал на Хапу за продуктами, когда ваш взводный не вернулся в тот же день?

– Я поехал на следующий день, но вы же сами приказали мне вернуться обратно в карьер.

– Ты мне голову не морочь, я спрашиваю, почему не привез тогда продукты с Хапы?

– Так вы же сами мне запретил на Хапу ехать!

– Значит, надо было вернуться и снова ехать на Хапу за продуктами. Да на фронте старшина под огнем термосы с горячим обедом на передовую доставлял, под пулями! Я спрашиваю, почему ты не вернулся обратно на Хапу, а пошел в карьер?

Всем нам было понятно, что полковник говорил очевидную ерунду. Он приказал тогда вернуться Игорю в карьер и теперь его же обвиняет в выполнении собственного приказа. Очевидно, комбат и сам понял, что катит что-то неколесное, и переключился на меня:

– Ну а ты, военный строитель, как это так: взял самосвал и поехал на нем на Хапу? Это тебе что? А? Я тебя спрашиваю, это что? Это где? Частная лавочка, твой собственный велосипед? Вот просто так сел на МАЗ и поехал, куда захотел? Это государственная техника, она выполняет в карьере задание, военное задание. Потому как мы – военные строители. Ты присягу давал? И что, просто так – захотел и ушел с работы? Да еще и МАЗ угнал? А ведь у нас любая работа – это боевая задача, любая машина – боевая техника. И ты – дезертировал с боевой задачи, украв боевую технику! Да на фронте тебя расстреляли бы за это. А здесь с тобой знаешь, что будет? В глаза, я сказал – в глаза мне смотреть! А здесь вместо дембеля поедешь лес валить. Только не в Карелии, как солдаты нашего отряда, а в Сибири, под конвоем!

Все с интересом посмотрели на меня, ожидая, что ляпну в ответ свое обычное: «Я сам родом из Сибири, вы меня Родиной не пугайте!» Но я лишь пожал плечами и буркнул:

– В Сибири на морозе – водка легче пьется.

У комбата аж перехватило дыхание, он побагровел и я приготовился к новому залпу его луженной пропитой глотки. Но Гена вдруг сказал:

– Смотрите, еще уазик едет!

Мы повернули головы на дорогу, к нам подъехал уазик начальника комбината. Но вместо полковника Хацкевича из него вылез незнакомый нам, щеголеватый, во всем новом, майор. Он подошел, представился, это был проверяющий из Москвы.

Вот оно что. Комбат, зная о приезде проверяющего, решил перед ним проехаться по делянкам, проверить все и предупредить всех, подготовиться. И тут вдруг такое ЧП. То-то он и орал на нас так, зная, что ему самому за это достанется еще больше, чем нам.

Майор коротко выслушал нас, и сказал комбату:

– Ну что ж, я думаю, пусть они сейчас едут в гарнизон, поедят там, отдохнут, поспят, а завтра уже поедут в карьер работать. А за это время разберемся, куда делся их взводный с продуктами. Как вы думаете, товарищ полковник?

И Трофимов, поскольку командир был все же он, а не проверяющий майор из Москвы, хмуро мотнул нам головой:

– Езжайте на Хапу, воины.

А куда же пропал тогда Серега-взводный? Сев у вахты на попутный лесовоз, он решил, что на Хапу еще успеет, и поехал в Тунгозеро, поселок в тридцати пяти километрах от Хапы. Там он, затарившись основательно водочкой, навестил одну веселую вдовушку, которая не имела привычки отказывать военным, особенно если у них с собой были выпивка и деньги. И от любви и водки Серега позабыл про все на свете, для него начался многодневный сексуально-водочный марафон. Нелегко ему было, ну да и здоровье у могучего уральского парня было крепкое, а стройбатовской работой прапорщик себя не утруждал, командир все-таки.

Брали его классически, как в кинофильмах. Поздним вечером к дому, где он чахнул все эти дни, подъехал комендатурский ЗИЛ-130, из кузова высыпали и неслышно рассеялись вдоль забора солдаты-комендачи, вооруженные автоматами. Начальник губы подошел к двери и негромко постучался:

– Хозяюшка, водички попить у вас можно?

Серега, увидев в окно комендатурский ЗИЛ, мгновенно протрезвел и все понял. Он распахнул окно и как был – выскочил в огород. Из одежды на нем был только презерватив, да и тот использованный. Таким его и взяли.

Полковника Трофимова вскоре сняли. Нет, не тогда же, а через несколько месяцев. Дело в том, что ему понравилось каждый выходной объявлять «Ударным коммунистическим воскресником», и солдаты работали без выходных уже два месяца. И не пожалуешься никуда. «Солдат, ты не работаешь – ты служишь Родине. А Родине служат не пять дней по восемь часов, а ежесекундно, ежечасно, невзирая на трудности и лишения». Комбату это понравилось – перевыполнение плана, премии, благодарности. Но потом он увлекся, и заставил нас работать 7 и 8 ноября – в годовщину Великой Октябрьской революции, главный политический праздник в СССР. Замполиты моментально настучали об этом в ГлавПУР. Работу в праздничные дни признали политической ошибкой Трофимова, и его тут же ушли на пенсию.

Почему к нам никто из командиров не заезжал в карьер в те дни, пока мы голодными были? А забыли про нас просто, как и взводный Серега, который отделался за эту историю строгим выговором.

Ша, пацаны!

Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Северная Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

Ша, пацаны, ша! Молчать, шпаки, герои тыла, слуги народа, готовые служить этому народу за депутатские льготы и пайки, но не служившие этому же народу в казармах, а также все примкнувшие к ним и сочувствующие. Сейчас поддал я неплохо на дне рождения шефа (он тоже служил) и расскажу, как это было на самом деле.

И не хрен кидать в меня какашками: "Ах, какой ты бяка, какой подонок!" Кто там был – тот меня поймёт, а кто не был, тот мне не судья.

Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет – слабо? Только не надо хлестаться: "Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!" Как говорит украинская поговорка: "Зарекалась свинья дерьмо не есть". Вот и вы не зарекайтесь. Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на "Титанике", чтобы отдать свой спасательный жилет ребёнку, как грузинский профессор Жордания, спасший тем американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам – для такого поступка надо вырасти, всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль – храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тётки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про "опиум для народа" и вдруг – уверовали... "Не верю!"

Я приму упрёки (справедливые!) в свой адрес, только от тех, кто побывал в таких скотских условиях как я, или в ещё худших.

Итак, Карелия: занесённый снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окружённый глухими лесами. Сорокаградусные морозы, небо в жёлто-зелёных сполохах северного сияния, сборно-щитовые казармы на берегу озера Верхняя Хуаппа-Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделённые сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую ещё не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие – это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие, мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми расстреляли бы командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном похуизме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало.

Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъёме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно, и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя, как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?

Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», – этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал – не перенёс бы этого. Пусть что угодно, только не это.

Итак, ворвались мы в столовую на ужин (чёрная полусгнившая толченая картошка, «пюре», и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное – жареную рыбу – дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально были не готовы рвать глотку другому ради своего выживания, не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня:

– Чо, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал!

Ничего не сказал я ему, но, вдохновлённый голодом и целым днём работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моём взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением, и моё свидание в казённом доме с трефовым прокурором.

И он промолчал. Жить-то хочется. А рыба, ну что рыба – пусть плывёт себе дальше.

И сел я с алюминиевой миской, в котором лежали половник «пюре» и отвоёванный кусок трески. А напротив сидел тракторист с лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки (я с Крыма призвался), не друзья. С одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Ещё дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише:

– Держи, братан.

– Спасибо, – сказал Миша.

А за моей спиной стоял наш прапорщик, ротный старшина. Его совсем недавно назначили старшиной, и он тихо охреневал, глядя на наши порядки.

Старшина взял мою тарелку и отдал Мише, а его тарелку поставил мне. Большего стыда я за всю жизнь не испытывал. И одного такого случая более чем достаточно, более чем все проповеди о любви к ближнему. Это ведь просто слова, пиздеть – не мешки ворочать.

На всю жизнь тогда усвоил правила чести. А для тех, кто этого в жизни не испытал: что такое делиться последним куском, когда сам падаешь в обморок от голода, им не понять, что означает: «сам погибай – а товарища выручай!» Для них это просто слова, пустой звук, как и честь, долг, Родина.

И огромное спасибо нашему старшине. Обычный советский прапорщик, с типичной для советского прапорщика фамилией Купченко. Сейчас я почёл бы за честь поздороваться с ним, проставиться ему. Но увы, не видел его после службы никогда.

А порядок в нашей роте старшина вскоре навёл. Не уставной порядок, чтоб верхняя пуговица с крючочком были застёгнуты и кровати-одеяла по линеечке выровнены, а настоящий порядок. И дедушек поприжал. И на кухне жратву стали меньше разворовывать. И за стол садились по порядку, не хватали как звери.

А вы говорите...

Нет, вы – те, кто не служили, не судьи мне. Вы не делились ПОСЛЕДНИМ.

*

От автора.

Вот так мы и служили. Честное слово, я ничего не придумывал. Мои здесь только буквы, остальное – сама жизнь.