Текст книги "Самые страшные войска"

Парад партизан

Молодость – это не возраст, а состояние души.

Осень 2001 года, Н-ская гвардейская ракетная бригада, Ленинградская обл.

И только это я приехал домой из екатеринбургской командировки, сумку поставил, но раздеться не успел, как дочки мне сразу радостно выложили:

– Папа! А тебе повестка с военкомата.

Хм-м. Вспомнили, наконец-то. Беру повестку, внимательно читаю. Фамилия-имя-отчество, адрес – всё правильно указано. Только вот место работы моё почему-то странно прописано: водитель ресторана «Крестофор», хотя я НИИ инженером «подъедаюсь». Напутали что-то в военкомате. А может, всё же зайти в ресторан, вдруг мне там деньги должны?

И не раздеваясь, пошёл в военкомат, благо до него – две минуты ходу. Другой кто скажет: да на кой туда попёрся, мог бы выкинуть повестку и всё. С этими я даже спорить не буду, не наши это люди, случайно на этот сайт забрели. Это ж когда я ещё такая возможность представится, в армию на месяцок сходить, молодость вспомнить. А то, что-то давно не уже не вызывали, за последние двадцать лет после дембеля – первый раз. А отмазаться мог запросто, хотя бы потому, что ещё хромал после перелома ноги.

И таким образом я, прямо с командировки, не заходя даже на работу, загремел на сборы. Мой товарищ по работе писал за меня отчёт по командировке.

И вот мы, солдаты-резервисты, по народному – партизаны, помаявшись два с половиной часа в электричке, попали в просторные светлые казармы, построенные ещё до революции для гвардейского гусарского полка. Скинули штатские шмотки, оделись как люди – в камуфляж и бушлаты.

На сборах, 2001г. Полевые стрельбы.

Незабываемое, неповторимое ощущение. «Словно домой вернулись» – таким было общее мнение ребят.

Если это так, то «дома» явно стало лучше. С умилением я разглядывал цветной телевизор в ленкомнате, которая стала «комнатой досуга», казарменные тапочки и коврики. Не баловали нас таким в стройбате в 79-81 годах. Да и кормят здесь явно лучше, тут даже сравнивать нечего.

Но я не об этом хотел рассказать, не стал бы внимание ваше отнимать зря. Хочу же поведать о марше нашей «партизанской бригады им. Щорса», как сами себя прозвали. Утренний развод на работу – это было святое мероприятие в этой части. Все дивизионы сначала строем проходили по плацу мимо начштаба, впереди барабанщик, задавал такт. Потом дивизион занимал место в строю. Барабанщиков мы, партизаны, моментально окрестили «энерджайзерами». Ну, помните рекламу про зайца-барабаншика, «будет работать, работать и работать...» Нам тоже хотели барабан всучить, но такое в партизанском дивизионе не проходит.

Итак – утро. Воздух чист и резко, пронзительно свеж, каким бывает только воздух осенних полигонов и военных городков. После смрада городских миазмов хочется не просто дышать, а пить этот воздух, наслаждаясь и смакуя, осторожно втягивая его меж губ. Старинные кирпичные казармы с высокими окнами и метровой толщины стенами. Увядающие последней, отживающей красотой листья деревьев ярко играют на солнце всеми оттенками красно-золотой палитры. Лёгкие облачка пробегают по ярко-голубому небу где-то очень высоко, за пределом досягаемости ручного зенитно-ракетного комплекса «Стрела-2М».

Перед начштаба проходят по плацу дивизионы солдат-срочников. М-да-а-а... Кормить солдат стали лучше, обмундирование у них стало куда лучше, не чета нашему хэбэ образца 70-80х. А вот что до самих солдат. Это упадок какой-то. Хилые, тщедушные, сутулые. Бледные, невзрачные дети городских окраин. Тщётно пытаясь печатать шаг, им всё же удавалось идти в ногу и соблюдать равнение в строю, а что до выправки – уж не обессудьте. И это ещё показательная часть. Что же в других тогда творится.

И тут начштаба кивнул нам, давайте, мол. Командир нашего партизанского дивизиона, подполковник, в свою очередь приказал нашему замкомвзвода Жене:

– Командуйте.

Негромко так сказал. Знал, что Женя не подведёт. И тогда наш замок, сержант Соловьёв, бывший воин-интернационалист, раненный в Афгане, а ныне – мастер-пивовар компании «Балтика» – рявкнул свирепым голосом:

– Р-р-равня-а-айсь!

И тут же встрепенулись вороны на берёзах вокруг плаца. Встрепенулись и успокоились. А зря. Потому что следом послышался новый рёв:

– Смир-рна-а!

И снова взмыли в воздух эскадрильи «карельских соловьёв».

– Шаго-ом...

Мы уже привстали на цыпочки и стоим не шелохнувшись. И словно полуденным гулким выстрелом из гаубицы, с Константиновского равелина Петропавловской крепости:

– А-а-рш-ш!!!

И мы врезали. Так в этой части, могу забиться, давно никто не маршировал. Под страшными слитными ударами ног тяжко застонал плац и покрылся трещинами. Мы шли, с молодецкой бравадой, откормленные здоровенные тридцати-сорокалетние мужики, расправив плечи и пуза, вдруг почувствовавшие, что было что-то у нас в прошлом, что-то хорошее, о чём жалеем и вспоминаем. Были у нас не только дедовщина и неуставняк, дуроломы-прапора и иуды-замполиты. И жаль нам было этих сопливых пацанов, которые не застали те легендарные времена, когда была у нас могучая армия, которую боялись все и уважали. Пусть изгаляются и зовут нас коммуняками, тоскующими об имперском прошлом, пусть несут что угодно эти маменькины сынки, откосившие от службы. Не понять им, что такое настоящая мужская жизнь. Не объяснишь глухим, что такое музыка.

Пожилые офицеры и прапора с умилением смотрели на нас, украдкой смахивая слезу. И говорили своим срочникам:

– Вот так надо маршировать, сынки. Учитесь, сотрите – как в Советской Армии умели строем ходить.

Тем временем наша колонна неотвратимо и страшно, словно «Тигр» на Прохоровском поле, сотрясая плац, приближалась к середине, казалось – ничто нас не могло остановить, но вот мы чётко повернулись влево и:

– Стой! Раз-два. – Замерли, не шелохнувшись.

Какое-то время все молчали. Такое надо было пережить. Даже вороны стихли. И только мы стояли довольные, улыбались. Сумели показать себя. Командир наш явно благодарность получит сегодня.

После этого начштаба развернулся и, приложив руку к козырьку, строевым шагом отправился к командиру бригады. Тот, стоявший до этого в углу, также начал маршировать в направлении начштаба. Посередине они должны были сойтись и командир должен был принять доклад о построении.

И тут случилось то, что на целый день подняло нам настроение. На построение всегда прибегала местная шавка, которая жила объедками со столовой. Любила она эти построения чрезвычайно, даже сама в строю сидела, самая крайняя. Впрочем, сидела тихо, никому не мешая, поэтому на неё не обращали внимания. Но, видимо, наш «партизанский» марш на неё тоже произвёл впечатление, и она побежала вслед за начштаба к командиру. Когда начштаба раскрыв рот, начал докладывать, шавка одновременно с ним залилась радостным лаем. Вроде как тоже докладывала.

И плац ещё раз содрогнулся, уже от хохота. Командир невозмутимо выслушал доклад до конца и процедил:

– Убрать псину! Немедля!

Тут же подсуетились бойцы из хозвзвода, утащили куда-то шавку, искренне не понимающую: "За что её-то?".

А берёзы по-прежнему горели на солнце своим прощальным золотистым нарядом. Они тоже, как и солдаты в «партизанской» бригаде, грустили об ушедшей молодости. И также хотели, чтобы их запомнили в лучшем виде.

У пусковой установки.В камуфляже: слева Женя Соловьев (замок), справа я (комод).

Пояснение для штатских: замок – заместитель командира взвода, а комод – командир отделения. Сержантские должности, но замок круче комода.

Вы пили?

Ноябрь 2001 года, военные сборы, Ленинградская область.

На выходные нас отпускали домой. Офицерам ведь тоже надо от нас отдохнуть. А в воскресенье вечером мы ехали обратно в часть на электричке. От Питера до нашей станции – два с половиной часа езды. Всю дорогу мы пили, пели, закусывали. Воины на службу едут, это вам не хухры-мухры.

В часть пришли с песней, хорошо набравшись. В казарме первым делом оделись как люди: в военную форму. А то ходили, как лохи, в штатском.

Потом в ленкомнате, которую теперь в армии называют комнатой досуга, сдвинули столы и застолье продолжалось всю ночь.

На подъеме с трудом проковырял глаза и начал поднимать своих ребят своего отделения (я был командирам отделения – «комодом»). В половине седьмого утра (это важно!) ко мне обратился командир дивизиона, подполковник:

– Вы сегодня пили?

– Нет, только вчера.

– А во сколько вы закончили?

– В пять утра!

PS: Товарищ командир – огромный вам привет! Вы – лучший командир, с которым мне доводилось служить. Больших вам генеральских звезд!

Главное – здоровье! Остальное будет...

Когда я был на сборах в 2001 году, в Ленинградской области, то начфин рассказал нам, «партизанам», такую историю.

Офицер одной из воинских частей Ленинградского ордена Ленина военного округа сильно пил. В армии этим вообще трудно кого-то удивить, но этот офицер допился до хронического алкоголизма, до цирроза печени, до "белочки" (белой горячки). Вобщем, командование части поставило вопрос об увольнении этого офицера из Вооружённых Cил "за систематическое пьянство". То есть – без пенсии, без выслуги, без льгот – он попросту будет выброшен за КПП без каких-либо надежд на обеспеченное будущее и с волчьим билетом: "уволен за пьянство".

Перспектива была не из самых лучших, прямо скажем – мрачная перспектива. Перед угрозой такого кошмарного исхода этот офицер даже перестал пить и засуетился, начал собирать справки, и т. д. Кто-то из сослуживцев надоумил его сходить к юристу. И юрист подсказал командиру гениальный ход (в чём гениальность вы поймёте чуть позже) – этот товарищ пошёл в наркологический диспансер и официально зарегистрировался как хронический алкоголик, и взял об этом в диспансере соответствующую справку. Потом с этой справкой он обратился в соответствующие инстанции с заявлением: поскольку алкоголизм – это болезнь, то он просит командование возместить ему ущерб от заболевания, полученного во время прохождения воинской службы (не путать с профессиональным заболеванием) и уволить со службы по состоянию здоровья.

Не буду томить – суд он выиграл, офицера признали больным, заболевшим за время прохождения службы, ему возместили ущерб здоровью и уволили с армии уже не за "систематическое пьянство", а с гораздо менее страшной статьёй "по состоянию здоровья", с пенсией, выслугой, льготами и т. д.

Всё это настолько повлияло на теперь уже отставного офицера, что пить он перестал, стал преуспевающим бизнесменом.

Как говорится: хотите верьте, хотите нет!

Порядок – прежде всего!

1994 год, Санкт-Петербург, Эрмитаж.

Мы с заведующим нашей мастерской охранной сигнализации Игорем идём по директорскому коридору в сторону Советской лестницы. На себе тащим бухту кабеля и ящик с инструментами (я тащу), а также папку с чертежами и схемами (а это у Игоря, сачок он, однако).

В самом конце коридора, у Эрмитажной лестницы, пост охраны. За столом сидел какой-то мужик, которого мы с Игорем никогда раньше на посту не видели. Так-то мы всех охранников в лицо и по именам знаем, а они нас, даже пропуска не показываем. А этот видно новенький. Мужик был зрелых лет, примерно 45 ему, короткая аккуратная стрижка, подтянутый, волевое лицо, спокойный умный взгляд. Что-то толкнуло у меня в груди, я полез за пазуху, достал свой пропуск и предъявил его в раскрытом виде. Глядя на меня, то же самое сделал Игорь.

Мужик спокойно посмотрел на наши пропуска, сверил фото с нашими обличьями и с вежливым достоинством сказал:

– Пожалуйста, проходите.

А уже вечером мне рассказали про этого мужика занятную историю. Он действительно был новеньким в охране и первый раз сидел на посту. А когда мимо его поста проходил директор музея Михаил Борисович Пиотровский, этот новый охранник потребовал у него пропуск.

Директор несказанно удивился, такого в музее ещё не было.

– Я генеральный директор Эрмитажа Пиотровский!

– А у меня в инструкции не написано, что директор имеет право проходить без документов. Предъявите пропуск!

Пришлось директору вернуться в свой кабинет и достать свой пропуск из сейфа. Охранник этот недавно демобилизовался, а был он до того гвардии майор, командир мотострелкового батальона, ветеран Афгана.

Здесь вам не тут, господин Пиотровский! У военных – не забалуешь.

Что потом было этому военному, за то, что «построил» самого директора музея? А ничего не было. Надо отдать должное Питровскому – он проявил себя порядочным человеком.

Давным-давно, была война...

Фашисты наседают на наши позиции, бойцы Красной Армии отстреливаются из всех стволов. Вдруг пулемёт «Максим» у наших замолк и пулеметчик завопил истерично:

– Товарищ политрук, патроны кончились, отстреливаться нечем!

– Боец Камельков – но ведь вы же коммунист! Возьмите себя в руки.

И пулемет застрочил с новой силой…

Страх

Давным-давно, в далёких ныне 70-х годах прошлого века, в легендарном полумифическом государстве СССР, я жил в Крыму, а учился в школе N12 города Керчи. Наш класс образовывал пионерский отряд им. Героя Советского Союза ... э-э-э... совсем одолел, склероз проклятый... Кажется, Логунов была его фамилия, но не уверен, в Интернете не нашёл данные на такого ГСС. Но пусть он так и будет в рассказе под этим именем. Этот герой-лётчик проживал там же в Керчи, мы приглашали его на торжественные пионерские сборы, повязывали ему красный пионерский галстук, а он нам прочувствованно рассказывал о героических военных свершениях.

А через много лет, уже после армии, я работал в той же Керчи водителем железно-рудного комбината. А Логунов, как оказалось, будучи уже пенсионером, работал в том же гараже автомехаником. И вот, как-то вечером, после смены, сидели мы с ним в компании в гараже, выпивали, натурально. Поддав с устатку, он часто вспоминал войну. Хорошо понимаю его. Именно там, на войне, остались его самые насыщенные и наполненные дни.

И вот как-то, где-то уже по полкило домашнего вина мы в себя влили, и послали самого молодого ещё у бабки банку трёхлитровую прикупить, кто-то из водил спросил его:

– А скажи честно, бывало страшно на войне?

Механик ответил не сразу, хмыкнул с видом: «Ну ты и спросишь!», размял беломорину, прикурил неспешно и начал свой рассказ. Уж сколько лет прошло, а всё мне душу бередит его история.

Зима 1942 года, Ленинградский фронт.

– Вы не поверите, – начал он, – но в бою лётчик пугается редко. Пока летишь – всё внимание сосредоточено на управлении. Если кто думает, что управлять устаревшим тогда И-16 легче, чем более современным ЯК-1, то он очень глубоко заблуждается. «Ишачок» создавался Поликарповым для манёвренного воздушного боя. А значит – с очень небольшим запасом продольной и поперечной устойчивости. Приходилось «держать самолёт на ручке». То есть очень плотно удерживать ручку управления и педали, в готовности мгновенным точным движением скомпенсировать рыскание по крену, курсу и тангажу. Иначе ровный горизонтальный полёт превращался в беспорядочное кувыркание с разрушением планера. Так что не расслабишься в полёте. Это уж позже допёрли конструкторы, что для лучшей управляемости можно просто увеличить площадь рулей, скомпенсировав нагрузку на них аэродинамически, а самолету оставить нормальную, устойчивую продольную центровку. Легкий в управлении ЯК – лучший тому пример, любили его лётчики.

К тому же, у «ишачка» был открытый фонарь, ледяной зимний ветер нещадно треплет пилота в кабине. Ремешок от шлемофона потоком ветра бьёт по лицу, как не запихиваешь его, не перекручиваешь, всё равно размотает и стегает по щеке и подбородку, аж застрелиться хочется. Красиво сидит форма на лётчиках, девушки восхищённо заглядываются, да мало кто знает, что пневмония, гайморит и радикулит были постоянными спутниками пилотов. Да и на более современных ЯКах старались летать, не закрывая фонарь. Оно, конечно, теряется скорость из-за этого, да только не заклинит его, когда понадобится с парашютом покидать сбитый самолёт.

А уж когда воздушный бой начался – только успевай крутить головой по сторонам, некогда переживать. Да и потом озлобление в бою появляется. Когда видишь падающий горящий немецкий самолёт – испытываешь искреннюю радость – так тебе, суке, и надо. А ещё злость испытываешь, когда видишь падающие наши самолёты, как гибнут твои товарищи. Так что – нет, не боялись мы ни черта, когда дрались в воздухе.

Но вот однажды случилось, что испугался я так, как никогда в жизни, не забуду, как тряслись тогда коленки и дрожали губы.

Тогда нас, истребителей, защищавших небо блокадного Ленинграда, срочно подняли по тревоге. С поста ВНОС сообщили, что на колонну машин, идущих с Большой Земли в блокадный Ленинград с продовольствием, немцы начали авианалёт. С бреющего полёта двухмоторные Ме-110 расстреливали грузовики очередями авиапушек. А на выходе из атаки хвостовые стрелки ещё добавляли свои пулемётные очереди. Сверху их прикрывали лёгкие 109-е «Мессера», или, как мы их называли – «худые».

И вот приблизились мы к Дороге Жизни, как называли ледовую трассу по Ладожскому озеру. 110-е утюжат колонну полуторок и ЗИСов, по ним отстреливаются девчонки-зенитчицы из счетверённых «Максимов». Да только против самолётов это слабенькое оружие, и калибром, и дальностью огня. Захожу на своём ястребке в хвост последнего 110-го. Он моментально огрызнулся очередью хвостового пулемёта. Видать, у стрелка нервы слабенькие. С такой дистанции не попасть, надо было подождать, пока подойду поближе, и влепить очередь в упор.

Правда, и « ястребок» может всадить в упор своими 20-милиметровыми пушками ШВАК, так что тут уж – у кого нервы крепче окажутся. А бороться с такими вот отпугивающими очередями слабонервных стрелков я уже давно научился. Надо зайти повыше и спикировать на цель покруче. Угол обстрела вверх у хвостового пулемёта MG15 ограничен, да и на больших углах возвышения пули сильно сносит воздушным потоком назад, попасть в атакующий «ястребок» нереально. Захожу на этого мародёра, а боковым зрением вижу, как сзади-сбоку пара «худых» на меня заходит. А мне-то побоку: вот собью «стодесятого», а уж там буду крутыми виражами уворачиваться от «худых». Такая у нас была установка тогда по жизни: сбить вражину, а уж потом о себе думать. О своей шкуре мало заботились, только о том, как прикрыть машины с помощью для осаждённого Ленинграда. Эх, нынешние хапуги-начальники с нашего автопарка против тех ребят и гроша ломанного не стоят! Да только вот те замечательные ребята сгинули бесследно, их косточки с обломками машин гниют в Синявинских болотах под Ленинградом. Как говорится: кто сражался и трудился, тот давно п…й накрылся, а кто прятался-скрывался, тот в начальники пробрался.

Ну так вот, «Мессера-стодевятые» – шустрые машины, нагнали они меня, и срезали одной очередью. Хорошо ещё, пушки у них только в крыльях стояли, а через винт стреляли только два пулемёта винтовочного калибра. (Судя по описанию – это истребитель модификации Bf-109E. К тому времени на Восточном фронте их практически не осталось, возможно, пилот просто заблуждается. – Автор.)

Так вот, бронеспинка выдержала попадания мелкокалиберных пулемётных пуль, только по спине словно кувалдой прошлись. А уж от плоскостей и оперения вовсе ничего не осталось, одни лохмотья фанерно-полотняные. Одно слово – «рус фанера». А фрицы, сволочи, на цельнодюралевых машинах летают. И рухнул я своим ястребком прямо брюхом на хвостовое оперение «стодесятого», аккурат перед изумлённо выпученным взором его хвостового стрелка. Решил видно, что озверевший русский Иван совершил самоубийственный таран, очень такие вещи им на нервы действовали. Не страшились немцы воздушных схваток, и вояки они толковые. Но вот тарана боялись панически.

Как не убился я при столкновении с фрицем – это чудо просто какое-то. Видно есть бог на небе. Ну да жить захочешь, во что хочешь поверишь, кому угодно помолишься: и богу и аллаху и чёрту, и Ленину с его бородатыми подельниками. Но пора и о себе позаботиться, спасаться с парашютом. Непросто выбраться из кабины бешено кувыркающейся подбитой машины. Земная поверхность, такая огромная и незыблемая, вдруг взбесилась, встала на дыбы и норовила всей своей махиной шлёпнуть меня по башке.

Отстегнул я ремни и – кости за борт. Только остатки оперения мимо лица просвистели, могло бы и убить. И тихо так спускаюсь под куполом, прикидываю, куда меня ветер сносит: к нашим, или к немцам. Мы ведь в горячке боя уже не над озером, над сухопутьем дрались. Немцы парой пронеслись мимо меня, но добивать не стали – торопились, видать. А может, не совсем ещё совесть потеряли. А внизу два костра догорают: моего самолёта и немецкого.

Отнесло меня к нашему берегу, а там уже бойцы бегут, орут чего-то. Я аж всплакнул: «Живой! Не убили меня фрицы, уцелел. Так что повоем ещё». Да только первый же подбежавший боец-ополченец саданул мне прикладом трёхлинейки в живот, больно так. Я вскрикнул, так он кулаком мне добавил. Я ему:

– Что ж ты делаешь, товарищ? Я ж свой, советский! За вас воюю!

А он мне:

– «Твои» в серых шкурах по лесу бегают. И не товарищ ты мне, сволочь фашистская!

Да ещё мне в морду. Прикончил бы меня ей богу, да только остальные бойцы прибежали, скрутили меня, к своему командиру волокут.

И что интересно – никто не верит, что я красный лётчик. Ни форма моя, ни документы, ничто их не убедило. Среди бойцов Красной Армии ходили упорные слухи, что все фашистские лётчики поголовно летают в нашей форме и с нашими поддельными документами, и даже язык наш выучили, чтобы, оказавшись на нашей территории, спастись от расправы красноармейцев и внедриться в Красную Армию со шпионским заданием. Разубеждать бойцов, что это нереально, было бесполезно. Доставили к ихнему комиссару, бывшему инспектору по режиму завода «Большевик», как потом оказалось. Ну, вы знаете режимщиков. Они и маме родной не поверят, не то, что сбитому лётчику. Посмотрел он мои документы, прищурившись, а потом сказал двум бойцам своим:

– А ну-ка, ребятки, отведите этого погорелого летуна в штаб полка, в Особый отдел. Там разберутся, что это за птица.

– А может шлёпнуть его, и вся недолга? – спросил один из этих назначенных в конвой бойцов. – Чего его, фашиста, жалеть?

– Не надо, – строго одёрнул его комиссар, – даже если он шпион, то может много чего знать, что нашим контрикам интересно. А уж там сумеют ему язык развязать.

И вот повели меня в ночь, в зимнюю стужу. А холодно, чёрт возьми. Это в горячке боя я весь мокрый был, хоть бельё выжимай, а тут остыл, тот же пот замерзать на мне стал. А идти далеко, километров семь, темно, да ещё пурга поднялась. И тут среди бойцов какой-то нехороший разговор начался. Один из них, тот что давеча шлёпнуть меня предложил, опять начал канючить:

– Слушай, – говорит он своему товарищу, – пока мы в штаб доберёмся, пока там сдадим этого фрица, пока обратно – обед давно закончится, и кашу и щи придётся холодными жрать (Горячее им в полевой кухне раз в сутки привозили, по темноте, чтоб не обстреливали.). Ты как хочешь, но вот без горячих щей мне свет белый не мил, на этом холоде. Да кто он такой, этот фашист, чтобы защитник Ленинграда из-за него околевал от холода и голода.

– Ясное дело, шлёпнуть гада, – согласился второй. – Доложим потом: убит при попытке к бегству. За фашиста нам ничего не будет.

– Ну, за убитых фашистов пока ещё не наказывают, слава богу, только награждают.

Тут они оба рассмеялись и сняли винтовки с плеча, передёргивая затворы.

Вот тут-то я и испугался, как никогда в жизни. Бухнулся на колени перед ними и взмолился к ним таким проникновенным голосом, как никто в жизни, поди, богу не молился.

– Да вы что, ребятки! Да я ж свой, советский! У меня отец ещё на Путиловском заводе до революции работать начал, ныне Кировском, а сам я на Васильевском жил, в Гавани. Да я ж на каждую первомайскую и ноябрьскую демонстрацию ходил! Да летать ещё в Осоавиахиме начал. Свой я, ребятки, советский насквозь, лётчик, коммунист! Вы ж партбилет мой сами видели, все взносы уплачены.

– А чего ж ты тогда за жизнь свою скулишь, если советский, да ещё партейный?

– Оттого и страшно, братцы, что не в воздушном бою погибну, как летчик, защитник Ленинграда, а как фашистскую собаку пристрелят. Да я, как до свого аэродрома доберусь, вам по литру спирта каждому потом проставлюсь, клянусь.

Много чего ещё им тогда пообещал, даже вспоминать совестно. Вобщем, спел я им и «Катюшу», и «Эх, хорошо в стране советской жить...», и сплясал им. Поверили, вроде, оттаяли. Да и весело им, что ваньку валяю перед ними, всё развлечение во фронтовой жизни.

– Ну, ты, прям, массовик-затейник, – сказал один из них. И они закинули винтовки за плечо. И дальше пошли уже рядом, вроде как не под конвоем я уже, а приятели мы просто. Скоро и до штаба полка дошли. И первого, кого я увидел, был мой комэск.

– Живой! – вскричал он. – А мы-то уж обыскались тебя, обзвонились. Хотели за тобой посылать к ополченцам, да те позвонили, что уж навстречу тебя отправили.

– Вот, товарищи, – сказал комэск моим конвоирам, показывая на меня рукой, – познакомьтесь. Герой-лётчик, таранивший сегодня фашистский самолёт. Спасибо, что привели его к нам.

Я не стал говорить комэску, что вовсе не собирался таранить немца, просто врезался в него, когда меня сбили. И комэск энергично стал трясти руки бойцам. А потом сказал мне:

– Ну, садись в полуторку, к нашим поедем. Комполка уж на тебя представление к Герою написал.

– Погоди, – говорю. – С бойцами попрощаюсь.

Вышли мы на крыльцо и я тихо попросил их:

– Вот что, ребята. Вы того... Не говорите никому, как я вас умолял не расстреливать меня. А то если наши узнают, то мне только и останется, что самому застрелиться.

– Да вы сами, того, не проболтайтесь. Вы ж слыхали – искали вас уже. Если б мы вас не довели, нас бы самих расстреляли.

– Закурить не желаете? – спросил второй, чтоб перебить нехороший осадок.

Я кивнул, и бойцы быстро скрутили самокрутки себе и мне. Задымили. Да видно от переживаний курево мне впрок не пошло, закашлялся. Дым кислый какой-то, и затхлым отдаёт.

– Не понравилось? – спросил один из них.

– Чего-то, не распробовал... странный какой-то табачок.

Они оба рассмеялись.

– Да нет уж у нас давно табачка. Опавшие листья под снегом собираем, высушиваем на печке, измельчаем и курим.

И так мне вдруг вспомнилось ясно, как мы, лётчики, пижонски дымили «Казбеком» перед техническим составом, что аж плохо мне стало. Конечно, летунам никто из них не завидовал. Мы – смертники, а они ничем на земле не рисковали, разве что денатуратом отравиться. И всё ж таки, некрасиво как-то.

Вот так-то, ребята, – закончил свой рассказ бывший лётчик-истребитель, а ныне механик автоколонны.

– А к ребятам тем ты заехал? – спросил водитель водовозки. – Ты ж обещал проставиться.

– Заехал как-то, погода была нелётная. Да только не было уже их в живых, весь тот батальон народного ополчения погиб в боях на Невском пятачке.