Текст книги "Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха"

Спектакли театра «Мир искусства» Александр Михайлович предварял вступительными речами, пока голосовой аппарат окончательно не предал его. Это были великолепные, яркие, незабываемые преамбулы. Александр Михайлович умел настроить публику.

– Театр, – говорил он на открытии одного из сезонов в театре Стаса Намина, – существует в каждом из вас, независимо от того, сколько у вас звёзд и какого вы возраста. Мы-то видим в вас прежде всего персону, личность, потому что театр обращается к каждому из вас индивидуально как к личности, а не как к толпе. Вот к примеру, сидит в зрительном зале девочка лет пятнадцати, которая только что влюбилась и испугалась первого в своей жизни чувства, она смотрит «Ромео и Джульетту» одними глазами; а вот грустная женщина лет сорока, от которой ушёл её Ромео, видит иной спектакль; рядом пожилая женщина, которая всю жизнь прожила в любви и потому прекрасна и лучится любовью, смотрит совсем по-иному на то же самое. Все три дамы смотрят разные спектакли. Одна – ещё даже не Джульетта. Вторая уже понимает, в чём дело. А третья проживает заново любовь и гибель обоих. Вот что такое театр! Он обращён в душу каждого из вас!

Как бы Орфей себя ни чувствовал, его мимика всегда поражала, она вмиг приковывала к себе глаза зрителей всех возрастов: он был изумителен и тем, что говорил, и тем, как говорил каждым своим жестом, точным и убедительным, и каждой интонацией, и реакцией, которую никогда невозможно было предугадать, и даже паузой, проникновенной, ласковой или напряжённой. Сидящие в зале школьники, казалось пришедшие поразвлечься, вмиг серьёзнели, их лица светились неподдельным любопытством. Во всем этом не было никакой магии, экстрасенсорики – просто этот человек знал о жизни и обо всех нас очень много, он находился на вершине Олимпа, достичь которого удаётся избранным.

На спектакли по школьной тематике ребята, сопровождаемые их родителями и учителями, даже иногда не гуманитариями, к сожалению, зачастую приходили «неподготовленными». Я оказалась свидетелем нескольких конфликтных случаев, когда классные дамы, приведшие с опозданием своих подопечных на спектакль и выслушавшие по этому поводу нарекания от Александра Михайловича, злобствовали и возмущались: «Напишем в департамент культуры! Найдём на него управу! Ещё будет он нас отчитывать! Подумаешь, опоздали!» Как правило, раздобревшие мамаши с подхалимством подтягивали им, соглашаясь с тем, что в театре исключительно одни хамы, недоброжелательные люди, что пришли они сюда непонятно зачем, но раз уж пришли, то будьте благодарны им хотя бы за то, что они уже пришли, потратили драгоценное время на «ихнюю» ерунду, а так уж лучше бы их чада дома в гаджетах посидели…

 
В отдаленье от искусства
Замурованное чувство,
Распрощавшись с красотой,
Отдавало пустотой.
 
 
В эту серую слежалость
Змейка злобы забежала…
 

(А.М. Кравцов. Март, 2006)

Жалобы ли со стороны зрителей – Орфей никогда не мирился с каким бы то ни было проявлением неуважения к актёрскому труду – или какие-либо другие причины тому поспособствовали, но однажды спектакли «Мира искусства» на театральной площадке Стаса Намина прекратились, и Александр Михайлович со своим верным соратником Серёжей Блохиным начали поиски нового помещения. Немного поучаствовала в этом и я, но мои усилия успехом не увенчались. Орфей долго и подробно рассказывал мне обстоятельства происходящего по телефону, и я даже это переспрашивала, чтобы хоть что-то понять, но все мои попытки результата не приносили. Дело в том, что к этому времени у Орфея уже совершенно пропал голос, его телефонный шёпот я почти не понимала, как ни старалась, боялась в этом признаться, чтобы лишний раз не расстроить Александра Михайловича. Для меня он всё равно продолжал находиться на вершине Олимпа и был Победителем – я постоянно видела, как мужественно и уверенно боролся он с болезнью и теми условиями, которые ежедневно ставила перед ним жизнь, и какой мощи душевная сила давала возможность совершать ему настоящие каждодневные подвиги.

Театр отмечал двадцатипятилетие в Центральном доме работников искусств, в том самом месте, где двадцать седьмого января тысяча девятьсот девяносто второго года рождение театра ознаменовала самая первая постановка – «Кюхля» Юрия Тынянова в исполнении Сергея Кокорина. Александр Михайлович гордился этим спектаклем, много рассказывал о нём, об авторе – Юрии Николаевиче Тынянове – и, конечно, о своём незабвенном, ныне покойном, духовном сыне – заслуженном артисте Абхазии Сергее Дмитриевиче Кокорине. Тогда, на премьере тыняновского моноспектакля «Кюхля», зал был битком. Волнение артиста было едва заметно, но Александр Михайлович, уловив его по выражению глаз Серёжи, подошёл к нему, слегка потрепал по плечу и подбодрил добрым напутствием, затем он вышел в зал к зрителям, чтобы произнести вступительную слово – подготовить зрителей к восприятию сложного произведения в необычном исполнении одного актёра.

– Спасибо, – живо отреагировал он на бурные зрительские овации и произнёс большую речь, – мне хватит на всю жизнь аплодисментов. Остальное отдайте актёру, если захочется. А теперь по сути того, что сейчас перед вами будет происходить. Театр одного актёра – это совершенно иной вид искусства. Но это тоже театр! Там тоже есть образы, персонажи. Но все эти образы воссоздаёт один человек, актёр. От имени кого он обращается к вам? Поясню на примере. Александр Сергеевич Пушкин мог написать «Повести Пушкина», а взял и написал «Повести Белкина». Что это такое? Зачем ему было трудиться вдвойне? Тем более что больше за это не платили. Надо было находить лексикон Белкина, психологию этого мелкопоместного помещика, его осторожность, которая не свойственна была яростному Пушкину, и так далее. Он придумал себе образ, от которого рассказываются все эти повести. Николай Лесков написал повесть «Тупейный художник», и там вся трагическая история ведётся от имени крепостной актрисы Любови Анисимовны. И таких примеров в русской литературе немало. В театре одного актёра повествование часто ведётся не от имени актёра, актёр сам перевоплощается в некий образ, от имени которого и ведёт рассказ. А в самом повествовании этот образ уже перевоплощается в действующих лиц. Так сказать – двойное перевоплощение! На такое способны единицы среди актёрской братии. Поэтому это редкое, уникальное искусство. Кстати, сам автор романа «Кюхля», Юрий Николаевич Тынянов, в совершенстве владел этим искусством. Корней Чуковский вспоминал: «Он приходил ко мне, и через какое-то время я начинал ощущать, что Пушкин, Крылов, Батюшков, Баратынский, Вяземский и иже с ними начинали занимать у меня пространство. Они сидели на подоконниках, они сидели на диванах, и с течением времени я начинал различать, у кого какой цвет носа». И таким редким искусством владеет Сергей Дмитриевич Кокорин, которого вы увидите в скором времени на сцене. Ещё раз повторю: внутри образа рассказчика актёр должен ещё и создать образы персонажей настолько, чтобы они были объёмны, ощущаемы, как в кино. За это я ручаюсь, что так и будет…

Закончился спектакль. Взволнованные зрители долго не отпускали актёра. И у прежде раздражённых «училок», родителей, пэтэушников горели глаза отражённым светом Искусства, которое зажёг в них своим талантом Актёр.

…К двадцать четвёртому октября две тысячи восьмого года в Центральном доме работников искусств я затеяла мемориальный вечер к 85-летию со дня рождения любимой миллионами телеведущей Валентины Михайловны Леонтьевой, точнее, хотелось устроить тёплый вечер встречи её друзей и почитателей. Поколение, хлебнувшее горя войны, всегда вызывает во мне особенный трепет, каждая такая судьба – горькое страдание и великая победа над смертью, от которой «гнутся горы» и «не течёт великая река», в этих людях могучая частичка святости – животворящая, необъяснимо восхитительная, придающая им удивительное величие. И Валентина Михайловна, и Александр Михайлович – оба были такими, казалось, они смотрели «поверх человечества», видели этот мир «объёмнее» и «глубже» остальных, не покупаясь на дешёвую мишуру лести, бестолковый внешний декор и очередной политический «гипноз».

Я знала, что Александр Михайлович не просто был знаком с Валентиной Михайловной, их тёплая человеческая дружба – дружба двух корифеев – не ограничивалась выступлениями на совместных площадках; зная натуру Орфея, я понимала, что наверняка его воспоминание о Валентине Михайловне будет событием – он умел видеть и выделять в жизни и людях то ценное, мимо которого обычный человек проходил, и это ценное оказывалось бесценным. Его выступление оставляло ощущение любования бриллиантами, изумлявшими наши души. Как сценарист этого вечера я сразу поняла, что более правильного решения, как отдать мастеру вступительное слово, придумать невозможно. Не в его правилах было вмешиваться в то, что организовывалось не им самим, он принял предложенную ему роль – задать правильную тональность всему вечеру, установить вибрацию струн человеческих душ в зрительном зале, ту самую, которой всегда так дорожила при общении со зрителями и сама Валентина Михайловна…

В назначенный день в здании ЦДРИ яблоку негде было упасть, на вечер пришло огромное количество зрителей, вместе с народными артистами к выступлению готовились детские коллективы: за месяц до этого я организовала и провела в одной из московских школ Юго-Западного административного округа детский конкурс «В гостях у сказки», посвященный тёте Вале, и на этот вечер были отобраны лучшие конкурсанты по разным номинациям. Были здесь и феерические танцевальные номера, и сказки, сочинённые самими детьми… Кстати, одним из таких сказочников был мой шестилетний ученик – учащийся НОУ СОШ «Международная школа "Дом Филиппа"» Олег Сергеенко. Название же самого вечера «Объяснение в любви» я позаимствовала из названия книги Валентины Михайловны, потому что оно должно было стать главной мыслью всего действа, и я искренне верила и верю в то, что ушедшие живы нашей памятью, слышат нас и продолжают общаться с нами, и в равной степени их присутствие в нашей жизни важно, как и наше в их – в Царствии Небесном.

Таким благоговейным отношением к Валентине Михайловне было проникнуто абсолютно всё, начиная с выхода блистательной ведущей – диктора Центрального телевидения Аллы Георгиевны Данько и заканчивая финальными аплодисментами зрителей, их одухотворёнными лицами. Согласно моему сценарию Александра Михайловича должна была представить Алла Георгиевна, что она и сделала, как всегда, с высоким эстетическим вкусом, подобрав нужную интонацию, в которой было столько уважения и трепетности к происходящему, что казалось, сама Валентина Михайловна, улыбаясь и слыша ее слова, вот-вот оживёт на большом портрете. Неожиданно после вопроса Аллы Георгиевны, какой микрофон Александру Михайловичу наиболее удобен, между ними начался трогательный диалог.

– Мне всё удобно, – улыбнулся Орфей, отходя от микрофона, – они меня даже так услышат.

Ему действительно всё на свете было удобно. Он так и говорил, что человеку, прожившему семьдесят семь лет, нельзя чувствовать неудобства, – иначе он просто зря на свете жил. Это был один из последних вечеров, когда я слышала голос Орфея, да ещё без звуковых усилителей, – и разве могли тогда мы знать, что нас ждёт дальше?

– Друзья мои, я вдруг понял, что так много могу рассказать живых новелл, связанных с Валентиной Михайловной, что специально сделал эту маленькую шпаргалочку, – продолжал Орфей, вынимая из левого верхнего кармана пиджака сложенный вчетверо исписанный лист бумаги, – чтобы не заехать по времени в лишние пространства. Я не буду рассказывать о том, какая она была на телевидении, у нас с ней была личная дружба, а вот какой она человек – это от меня.

Конечно, лист оказался в руках скорее символически – Орфей так в него ни разу и не заглянул. Но он приковывал к себе внимание – что там? И это был режиссёрский ход. Загадка?

– Ну вот ведь чепуха на постном масле кажется! – задумчиво произносит он и делает небольшую паузу. – Это сейчас так кажется, а те, кто помнит время дефицита, помните, что это такое было? Кошмар какой-то! Вдруг звонит Валя: «Саш, нас с Вами пригласили на сало наши друзья!» А у нас тогда оказался почему-то странный круг. Это были врачи и крупные медицинские учёные – в основном медики. Я даже не могу сказать, откуда это всё взялось и как мы попали в это. Но дружили мы с ними в основном. Так вот, пригласили на сало… Я сказал: «Да, спасибо. А мне позвонила Любовь Иннокентьевна, как раз врач, и тоже пригласила». Как я жалею, что я ей это сказал! Она так переживала, что «вторичной» оказалась. Ну ей так хотелось быть первым глашатаем доброй вести!

Орфей улыбнулся и продолжил:

– «Чужого горя не бывает, – написал когда-то Симонов, – кто это подтвердить боится, наверно, или убивает, или готовится в убийцы». Так вот это не про Валентину Михайловну. Было много вещей, которые её мучили. Очень было много людей, за которых она болела, сострадала им. В общем, это ничего не меняло в их жизни, а в её – меняло. Ну, как один из таких моментов: была такая видная, очень известная народная артистка, исполнительница Кармен, меццо-сопрано Авдеева, в Большом театре. И она была женой звезды – звёзды просто должны померкнуть и умереть, если я назову эту фамилию! – Евгения Светланова. Солнце, да? Она была женой самого Солнца и главного дирижёра. Что-то между ними произошло, один Бог ведает, вообще в такие вещи нельзя ввязываться. Потому что это очень индивидуальные вещи. Почему люди, дожив почти до седых волос, расходятся? Они разошлись. А Валя была её очень близкой подругой, и можно было подумать, что разошлись с ней. Она это оплакивала, она мне жаловалась, она говорила: «Как помочь? Я не знаю, как её поставить на ноги!» Авдеева была вообще полной дамой, но очень быстро похудела, и было видно, как сильно её угнетала эта внутренняя история… Валентина Михайловна была полностью предана телевидению. Мы это знаем.

Но тут Орфей многозначительно замолкает на несколько секунд, а затем вновь продолжает:

– Полностью, понимаете? Её призвание, её предназначение в жизни, её появление на свет было для телевидения и только для телевидения, для всех нас. Она не была рабой славы, она была рабой искусства… Она и это, и это, и вплоть до «От всей души». А вот когда она прикоснулась к передаче «Спокойной ночи, малыши!», вдруг всё стало звучать совершенно по-другому. Вот что такое Валентина Михайловна Леонтьева! Но это должно было привести к какому-то конфликту в жизни. И конфликт был связан с сыном. Когда начинают говорить, какой плохой, как невнимательно относился к ней, – неправда. Она бы просто резко прекратила этот разговор. Он ревновал. Есть дети, которые ревнуют. У меня другая очень близкая приятельница, недавно умершая, Наталия Дурова переживала то же самое. Этот Мишка, её сын, все говорили, он такой-сякой. Может быть, он и «такой», и «сякой», но дело в том, что с детства обида была по поводу только одного: «Зверей любят больше, чем меня! И детей этих, – я ж по телевизору вижу! – она с ними целуется, а я тут сижу, – их больше, чем меня любит…» И так выросло существо с высшим образованием и с дико не ненавистным, а ревнивым и злым, каким-то вздорным, отношением к матери. И она это переживала, безумно переживала. Точь-в-точь, ну сколок с чертежа, то же самое было с Валентиной Михайловной. Это – накладной расход за преданность нам с вами всем. И вот ещё. Она готовила к изданию книжку, готовила её с удовольствием. И вдруг в разговоре со мной она начинает имена называть. Я говорю: «Валя, Вы что, Вы их всех помните, что ли?» Она меня просто «режет» именами, а они там такие «задиристые» – Абдумомуновы, Абдыкадыровы и так далее, и так далее… А она это всё мне выкладывает наизусть. Более того, в какой передаче – как вы уже догадываетесь в какой, да? – «От всей души» были героями эти люди. Она их всех помнила. Вот вам основание для ревности. Но вот вам и подтверждение некой уже ге-ни-аль-нос-ти… Вот несколько этих бликов – и вы поймёте, что это был за человек… Не могу не сказать и ещё одной вещи. Однажды нас пригласил муж одной из крупных врачей 4-ого Главного управления, – такой деловой человек, хватка мёртвая, человек, который несколько опередил своё время, и сегодня он с большими деньгами. Он устроил своё пятидесятилетие в пышном особняке, специально снятом для этого. А время было дефицитное, и туда собрались и окружили нас продавцы магазинов, из которых в общем самым как-то более или менее нормальным для общения человеком был господин Юрий Соколов, директор гастронома № 1, которого потом, как вы знаете, расстреляли. Ну а остальное было – «халда на халде». Сидят и думают, что они нас продали или купили. Они смотрели на нас как на покупки. Понимаете, вот такие люди. А мы были друзьями с семьёй юбиляра. Мы были втроём: она, я и молодой заслуженный артист Серёжа Кокорин, которого она безумно любила. Когда-то он снимался у них, и однажды она, находясь в гримёрке с ним и другими ребятами, сказала: «Мальчики, быстро переодевайтесь и отвернитесь, пожалуйста, не смотрите – а то ослепнете!» А тридцатилетний Серёжа потом, выходя, подошёл к ней и тихонько сказал: «Тётя Валя, я посмотрел и не ослеп», – и пошёл дальше. И она его запомнила. Запомнила и всегда болела за него. Он очень рано, в девятнадцать лет, заслужил многое, стал победителем профессионального конкурса, в двадцать три – заслуженным артистом, и она болела за каждый его шаг, она обожала его, она ходила на его моноспектакли, они дружили. Дружили мы втроём. Он – мой ученик, я – его режиссёр, его учитель, имел к нему прямое отношение. Валентина Михайловна на том же вечере мне говорит: «Ребята, куда мы попали! Как быть, а? Я не люблю, мне неприятно играть роль “свадебного генерала”». – «Валя, – отвечаю, – а Вы скажите, что Вы – не генерал, а что Вы – капитан 2-го ранга, по-чеховски, да?» – «Это не поможет, они меня знают. Что делать?» – «Ничего. Они же сейчас на меня сбросят все свои томадийные дела, а Вы сидите и кивайте головой, как Воробьянинов, вот и всё, я Вас загорожу», – сказал я и загораживал её весь вечер. Моментально, как только возникла маленькая паузочка, – нам куда-то надо было убежать. Вот так это всё происходило. Она не была «человеком без выбора», не работала на то, что Богдан Титомир назвал «пипл хавает» – это их искусство, не ходила по рукам, не терпела пошлости. Она была очень полноценной, настоящей личностью!..

Какая это была большая удача, что выступление Орфея оказалось записанным!

Дальше детский хор ДМШ имени А.П. Бородина под руководством Заслуженного работника культуры России Елены Седовой исполнял моё произведение, посвящённое В.М. Леонтьевой. Вокруг были лица, светящиеся радостью… Со мной рядом стоял диктор Центрального телевидения и Гостелерадио СССР, лауреат Государственной премии СССР, народный артист СССР Игорь Леонидович Кириллов. Народная артистка СССР Татьяна Шмыга и народная артистка РСФСР Валентина Толкунова поднимались на сцену. Для обеих эти встречи со зрителями окажутся одними из последних…

В этом же вечере принимал участие народный артист России Михаил Михайлович Новохижин, ещё одна глыба русской культуры, фронтовик, награждённый восемнадцатью боевыми наградами, с тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год возглавлявший Театральное училище им. Щепкина. Я познакомилась с Михаилом Михайловичем некоторое время назад, на пути к созданию мемориального вечера народному артисту СССР Евгению Матвееву. С Матвеевыми Новохижины дружили «домами», поэтому воспоминания Михаила Михайловича для меня были бесценными, как, впрочем, и то, что Михаил Михайлович явился первым исполнителем песни моего учителя Тихона Николаевича Хренникова «Московские окна». С Александром Михайловичем Новохижиных связывали тоже очень длительные человеческие, творческие необычайно интересные отношения, насыщенные пёстрыми событиями и эмоциями, как это обычно бывает у больших мастеров; Александр Михайлович был важной страницей в их жизни. Ко всем членам этой семьи, правда, он относился по-разному. О Капитолине Артемьевне Кузьминой – жене Михаила Михайловича, выдающейся актрисе Московского театра оперетты, народной артистке РСФСР, он всегда говорил с особым трепетом, высоко ценил её талант и человеческие качества. На Машу, дочь Михаила Михайловича, к которой он, конечно же, тоже с нежностью относился, за какую-нибудь очередную невыполненную или непонятую просьбу ворчал: «Опять всё перепутала, ничего не может нормально сделать!..» Это «ничего не может нормально сделать» относилось и к самому Михаилу Михайловичу, которым Александр Михайлович бывал по какому-либо поводу недоволен, при этом он великолепно проводил творческие вечера Михаила Михайловича и мастерски меткими фразами отзывался о нём в прессе.

 
Мы живём, чтобы стали наветы смешны,
Будто смеркла российская повесть.
Если сердце страны – ветераны войны,
Ветераны искусств – её совесть.
 

(А.М. Кравцов. 3 декабря 2006)

Когда Михаил Михайлович участвовал в вечере памяти Валентины Михайловны, ему исполнилось восемьдесят семь лет, но он был в превосходной форме и сколь угодно долго мог держать публику «на одном дыхании». На сцену его выводила Маша, усаживала на стул, подавала гитару, и в своей особенной манере (на фронте он получил прозвище «наш Лемешев») в дуэте с гитаристом Петром Ганышем он наизусть исполнял песни, делая небольшие связки от одной к другой.

Чуть больше года спустя, шестого мая две тысячи девятого года, в этом же зале пройдёт последний творческий вечер Михаила Михайловича Новохижина, посвящённый Дню Победы, – «До последнего выкрика ты держался в бою, до последнего вылета нёс гитару свою…». Александр Михайлович произносил вступительное слово, и опять за несколько дней до этого по какому-то поводу искренне упрекал Машу и Михаила Михайловича в «безалаберности и безответственности», напоминая о поддержке Михаила Михайловича в присвоении ему звания «народного артиста России» и «полном отсутствии благодарности». Я не вникала в суть этих обвинений и с расспросами не приставала. Тем не менее было совершенно очевидно, что он искренне любит и ценит всю эту семью, потому что, когда он называл Новохижина «человеком подвигов», его отношение сомнений не оставляло. Он не забывал напоминать о том, что щепкинское училище своим спасением обязано именно Михаилу Михайловичу Новохижину, который возглавлял его в тяжёлый исторический период и принимал на себя удары, при этом он никогда не искал «сближения» с чиновниками.

По просьбе Марии Михайловны я снимала этот вечер целиком, запечатлев на плёнке и Михаила Михайловича Новохижина, и моего дорогого Орфея. К ним обоим я бы отнесла слова Константина Симонова: «Того, с кем путь наш честно прожит, согнуть труднее, чем сломать…»

В сентябре две тысячи двенадцатого года я навестила Орфея и сообщила радостное известие о поступлении на лечебный факультет Московского медико-стоматологического университета имени А.И. Евдокимова. Он работал над новой пьесой, но был искренне рад моему визиту, стал вспоминать своё блокадное детство, военный госпиталь, где после того, как был вывезен из Ленинграда, трудился вместе с матерью, помогая оперировать раненых.

– Несмотря на эти интересные обстоятельства моей жизни, мне бы хотелось оставаться в курсе всех событий вашего театра, – глядя в глаза Орфею, этими словами, как мне казалось, я показывала свою верность и духовную причастность к его жизни и творчеству.

– Хорошо, – и Орфей протянул мне несколько листов бумаги с печатным текстом, – Вам хочется быть полезной? Так вот, этот материал чрезвычайно актуален сегодня и его нужно разместить в интернете – «…но злость не знала никаких удил».[8]8
  Данный материал был также размещён в газете «Слово», № 32, 12.09.2008, C.11.


[Закрыть] Сможете это сделать?

– Да-да, конечно. Спасибо за доверие, – я бережно положила драгоценные для меня листы бумаги в папку.

 
Я жил бедой Апсны с моей Россиею,
Не зная, как ненастье отвести!..
 

(А.М. Кравцов. Июль, 2002)

Вечером, прочитав материал (он был о конфликте в Абхазии), я обратилась к знакомому с просьбой помочь найти этим терпким строкам нишу во всемирной сети.

Спустя полчаса после публикации материала на просторах интернета разразился скандал. Глубокий исторический очерк спровоцировал жаркие кавказские дебаты. Кто-то просто хотел спорить, кто-то, как шавка, набрасывался на автора с безудержной бранью и обвинениями в незнании предмета вопроса. Конструктивизма тем не менее не прослеживалось ни в одной реакции, и Орфей потом, просматривая отклики, горестно произнёс:

– Ничего, кроме гнусной брани, от людей, которых я никоим образом не собирался унизить, – и это называется беспамятство по отношению к истории собственного народа, государства, своего рода – своих же предков, наконец, достойно проживших жизнь. Беда тому народу, который истории своей не знает и не хранит, он живёт подобно Ивану, не ведающему родства своего. Как много ценного было в нашей общей совместной истории и как важно для всех нас не терять эту давнюю родственную связь! Я рассчитывал прежде всего на уважение, нет, не ко мне, но к тому, что этот великий народ за великую свою историю пережил, к потрясающим культурным традициям, испытанным веками. Я привёл достаточно аргументов, чтобы суть сказанного была объективно понятной. Прочтите ещё раз! Меня обвиняют в том, что я искажаю факты, неверно их излагаю или вообще не имею представления об этих исторических событиях. Какая-то безумная дерзость во всем этом звучит: «Кто этот писателишка, который пытается учить нас жизни, рассуждает о том, что должно быть у нас в приоритете!» Сколько презрения в этих словах. Словно бы и не было у нас никаких общих исторических страниц. И вспоминаются слова одного из лучших поэтов Второй мировой войны:

 
Но злость не знала никаких удил.
Она звенела в сейфах у банкиров,
Ползла хитро и скалилась мертво,
Змеилась, под землёй траншеи вырыв,
Та западня для сына моего…
 

(П.Г. Антокольский, поэма «Сын»)

Мне было горько осознавать и слышать всё это, тем более что я поневоле чувствовала себя и организатором, и участником этого происшествия, сильно расстроившего Орфея, взяв на себя ответственность за устройство публикации. Было и ещё одно обстоятельство. Я росла в советское время, ездила отдыхать в детские лагеря, – в Анапу, в Евпаторию, – куда съезжались ребята из разных тогдашних республик, и дети хорошо дружили, впоследствии обменивались адресами. Я и сама потом долгое время переписывалась с девочками из Армении, Азербайджана, эти письма хранят детское тепло, в них столько доброты и уморительных курьёзов. А ещё мне нравились некоторые эстрадные исполнители союзных республик. И так как в моём видении они являлись представителями своего народа, я испытывала самые трепетные чувства ко всем людям этих национальностей, когда погружалась в их искусство. Многое изменилось с тех давних времён. Если раньше Орфей мог сказать, что «сердце страны – ветераны войны, ветераны искусств – её совесть», и современная молодёжь в силу особенностей времени не воспринимала это всерьёз и смеялась над этим, то теперь по этому поводу не то что никто не смеялся, этого просто никто не слушал…

 
В Эшерских скалах с чёрных плит
Глядят абхазские ребята —
И, точно снова в сорок пятом,
Стою, печально в землю влит…
 

(А.М. Кравцов. Август, 2002. Пицунда-Сухуми)

Улучив мгновение, я постаралась перевести разговор на другую тему.

– Да, вот теперь у меня начинается учёба в медицинском институте, словно извиняясь, произнесла я, – и сложно будет даже изредка приходить на спектакли, но я буду мысленно всегда с Вами.

Орфей несколько секунд постоял молча, затем проследовал в дальнюю комнату, и несколько минут его не было, его большой пёстрый кошак, внезапно откуда-то появившись, взглянул на меня, муркнул и куда-то снова исчез, а вскоре хозяин вынес карточку почтового размера и протянул её мне:

– На этой карточке меня изобразил Антон Куманьков, Вы его помните, – это один из самых удачных моих портретов, который мне очень дорог и который я подписал и хочу подарить Вам на память.

С этой карточкой я больше никогда не расстаюсь, она находится при мне, в одной из книг Орфея, которые я то и дело перечитываю, пересматриваю, перелистываю, испытывая в этом духовную потребность.

Опасения мои, к сожалению, оправдались. Великолепная премьера спектакля «Расстрелянная соната», на которой я присутствовала одиннадцатого июня две тысячи двенадцатого года, была одной из последних работ театра, на которую я смогла вырваться, – учёба в медицинском институте и работа ради оплаты этой учёбы, поскольку получала я не первое образование, полностью поглотила меня.

Однако связь с Орфеем я не теряла, несмотря на то что видеться мы стали крайне редко и даже по телефону созванивались нечасто: Александр Михайлович от этого не стал дальше, он постоянно находился рядом и по-прежнему продолжал вдохновлять меня и в жизни, и в неоставляемом мною творчестве…

«Мир искусства» также жил насыщенной жизнью: актёры собирались на Сущёвке у Александра Михайловича и репетировали спектакли. Здесь же обсуждались новости мировой и отечественной культуры, готовились новые творческие проекты. Александр Михайлович, как и раньше, был строг в отношении дисциплины и дотошен в деталях работы – во время репетиций кипели нешуточные страсти; театр существовал на «накалённом нерве» – и потому что выживать на самоокупаемости в наши дни было трудно, и потому что мастер обладал непростым характером и был чрезвычайно требователен в профессии, и потому, наверное, что сам он, хотя и никому не признавался, чувствовал, что здоровье и силы постепенно его покидают.

Орфея преследовали болезни, тяжёлые, мучительные, которым он, как истинный блокадник, сдаваться не собирался и с которыми мужественно боролся. Однажды по телефону он, уже почти потерявший голос, стал объяснять мне, что это последствия миастении, заболевания, которое большими периодами в последние годы заставляло его говорить шёпотом, причиняя тем самым массу неудобств в быту и профессии, и выразил надежду, что я стану отменным врачом и помогу ему справиться с этой болезнью навсегда, – он верил в меня и поддерживал меня каждый раз, когда мы разговаривали, даже не подозревая, через какие тернии мне самой приходилось проходить к осуществлению своей мечты.

Многие трудности в жизни я легче переживала потому, что сильный духом и мужественный Орфей жил рядом со мной и боролся за каждый новый наступающий день. Голос к нему уже больше никогда не вернётся, но я никогда не услышу от него ни звука роптания – почему-то, казалось, наоборот, в период этой борьбы его творческая интенсивность настолько возросла, что он невольно стал напоминать мне Бетховена.