Текст книги "«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году"

Москвичи: «Англичане нам помогут!»

Еще одно занятное обстоятельство, кажущееся нам самым невероятным сегодня, заслуживает своего внимания. Многие москвичи, неизвестно, с какой стати надеялись, что город будет спасен от французов… англичанами:

«2-го сентября 1812-го года пред вступлением неприятеля в Москву были распущены в массах среднего сословия жителей ни на чем не основанные нелепые слухи (вероятно, от гр. Ростопчина в видах сдержанности населения и особенно распущенных фабричных), что якобы скоро должны прибыть к нам вспомогательные английские войска; чему простодушно тогда верили и неглупые, на первый взгляд, люди… Вследствие такой настроенности вступающих французов многие приняли за англичан-союзников», – рассказывал купеческий сын Егор Харузин историку Михаилу Погодину в 1872 году.[109]109
  Харузин Е. «Мелкие эпизоды из виденного и слышанного мною и из моих детских вопоминаний…»//1812 год в воспоминаниях современников. – М., 1995. – С. 164–169.


[Закрыть]

Мнимых англичан решили встретить хлебом-солью и даже маслом:

«Владелица дома (существующего и теперь на своем месте, против Рождественского монастыря), где жили наши родные и где мы с матушкой были захвачены, поспешили с такой радости отличиться гостеприимством, выславши с своим сыном и служанкою за ворота двора два горшка с маслом и с полдюжиною хлебов. Следовавшие мимо французы, видя такую любезность, спешились и начали хватать подаваемые им помазанные маслом ломти хлеба; к ним присоединились прочие их товарищи, и припасы угощенья мгновенно были вырваны из рук угощателей, которые едва успели убраться на свой двор и закрыть ворота. Но разлакомившиеся вояки, покончивши с горшками, недолго думая, перелезли через забор и покушались было войти в дом, чему, однако ж, воспрепятствовала наступившая темнота и обманчивая особенность дома, стоящего на крутом косогоре; с переднего фасада он двухэтажный, а пройдя боковой стороной к задней его части, – вход во второй этаж без лестницы. Французы несколько раз входили в сени второго этажа, но, предполагая лестницу, забирались только на чердак. Итак, побродивши безуспешно, оставили нас на этот раз в покое».

Не оценившие русского гостеприимства французы, тем не менее, заявились к хозяевам уже на следующий день:

«Однако ж не попавшие в наш дом с вечера раздосадованные французы, утром 3-го числа пришло их трое. Мы заперлись, да и думали, что так от них отделаемся; не тут-то было! Они стали ломиться в двери, и, найдя потом в сенях топор, начали рубить двери. Старшие от страха все попрятались: кто в темный чуланчик, кто за печь, кто под печь, а меня одного оставили и приказали мне отпереть врагам двери, утешая меня, что они мне ничего не сделают. До сих пор в доме было молчание, как будто никого из живого существа в нем нет; принявши поручение отпереть двери, которые продолжали снаружи рубить и яростно браниться, я подал им свой детский голос и просил их обождать. Французы, конечно, русской речи не могли понять, но догадались, что им отопрут, перестали ломать двери. Я наскоро обрезал веревки, которыми двери были притянуты, и, найдя в шкафе белый хлеб, снял два крючка… в распахнувшиеся двери с бешеным азартом вбежал передовой из них с топором на плече, готовясь поразить свою жертву, но, увидя кроткого мальчика, подающего ему, с покорным поклоном, хлеб, – он спустил с плеча топор и, посмотревши на меня испытательно, улыбнулся и принял от меня хлеб; в то же время вошли двое его товарищей, с которыми первый, переговорив, дал мне знак, чтоб я шел вперед – в комнаты. Они молча все осмотрели и, к общему удивлению, ничего не взявши, ушли мирно и даже не заглянули в стоявшие сундуки с добром. Явным чудом милосердия Божия я уцелел!»

Москвичи собирались и на улицах, чтобы радушно встретить войско англичан-спасителей, «которое послано нашему царю на подмогу от заграничной родни». Как странно слышать слова про заграничную родню, ведь сам Наполеон, сватавшийся еще до войны к сестрам русского царя, имел все шансы войти в семью Александра I. И что интересно – когда перед одной такой толпой, что стояла на Смоленском рынке, появились наконец-то мнимые англичане в медвежьих шапках, то народ стал снимать перед ними головные уборы и подносить хлеб-соль. Понимал ли Наполеон, за кого принимают его солдат в эти первые минуты вступления в Москву?[110]110
  Щукин П.А. Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. – М., 1898. -4. 3. – С. 256.


[Закрыть]

Французы хозяйничают в Первопрестольной

Один из первых приказов, отданных войскам, касался переименования московских улиц. Как же без этого оккупантам! Углем (через несколько часов его будет в Москве в избытке) офицеры начертили на углах домов новые названия улиц и площадей. Появились площади Сбора, Парада, Смотра, Гвардии.

Улицам решили дать имена рот и батальонов. Пройдет всего несколько дней – и от занятого французами города останутся одни названия…

Французские генералы начали по-хозяйски занимать опустевшие дворцы и усадьбы, обилие которых так поразило их еще на Поклонной горе. Разгорелась даже борьба – кому где жить. Чем роскошнее выглядело здание, тем более высокий чин готовился превратить его в свою штаб-квартиру. Так, в усадьбе Баташева (ныне Городская больница № 23 – Яузская ул., дом 11, построена в 1796–1802 гг. для богатейшего российского заводчика И.Р. Баташева), обосновался маршал и по совместительству Неаполитанский король Мюрат. Его встретил управляющий Баташева, Максим Соков, оставшийся присматривать за имуществом. В своем письме к хозяину Соков подробно рассказал содержание тех дней:

«Второго сентября, в пятом часу вечера, вступили в Москву французские войска. Король Неаполитанский, ведя авангард на Коломенскую дорогу, остановился у Вашего дома, будучи верхом; уверял всех нас, чтобы мы ни малейших обид не страшились. Назначил своею квартирой Ваш дом, поставил большой караул и, проводя за заставу многочисленную кавалерию, составляющую страшный авангард, в седьмом часу вечера возвратился в дом наш с тридцатью генеральскими и множеством чиновников.

Для всех приготовили мы ужин, нарочито сытый; только белого хлеба и калачей найти было невозможно, ибо калашни и хлебные во всей Москве были разбиты и хозяевами оставлены, почему и был только черный ржаной хлеб. Королю же нашел четверть сайки у дворцовых детей. Генералы сперва гневались и говорили, что свиньи только кушают такой хлеб; однако ж, быв голодны, принялись и за него. Король, войдя в дом, потребовал меня как вашего приказчика. Явясь со свечой в руках провожал его по парадному этажу через все покои; он пожимал плечами, казалось, что все ему нравилось. Возвратясь в желтую гостиную, спросил, где же твой господин и кто он таков. Я объявил, что Вы заводчик и всегда на лето уезжаете в свои заводы. Ему подали кушать в красную гостиную одному, а генералам и прочим – в столовой и в зале. Свита бесчисленная. Ужин кончился. Всякий генерал требовал пышной постели, но постелей набрать было негде, ибо на холопской постели никто спать не хотел, а потому с угрозами всякий требовал такую, какую ему хотелось. Свечи горели всю ночь и в люстрах, и в лампах…

Как проснулись, то требовал всякий того, что хотел: иной – чаю, иной – кофе, иной – белого вина, шампанского, бургундского, водки, рейнвейна и белого хлеба. Словом, каждый с величайшими угрозами требовал, чтобы его прихоти и требования тотчас были выполнены. Третье число прошло в суматохе. Пожар сильный свирепствовал на Покровке, опустошал немецкую слободу и около Ильи Пророка.

В среду, четвертого сентября, король, пообедав, поехал к армии. Ветер подул с запада, самый жесточайший: загорелись дома за Москвой-рекой от Каменного моста, и пожар сделался ужастен, что никак описать невозможно. Я, видя, что спасенья нет, собрав все оставшиеся бумаги, отнес их под контору в чаянии, что пожар туда не проникнет… Мы решились и пошли все через Яузу на Хованскую гору. Тут на переходах солдаты французские начали проходящих грабить – у кого, что было, остановили и меня… Тут мы увидели, что загорелся главный корпус нашего дома, пламя пожирало все Зарядье».

Пожар заставил наполеоновского полководца и его свиту покинуть дом и искать новое пристанище, которое он нашел в доме графа А.К. Разумовского на Гороховом поле (ныне это дом 18 по улице Казакова). При этом французы не преминули захватить с собою и наиболее ценное имущество усадьбы, которое не удалось эвакуировать Баташеву. То, что не увезли до пожара, досталось мародерам. Соков попытался было искать защиты у Мюрата, в итоге по приказанию последнего управляющему выдали аттестат о запрещении грабить дома. Но кому она была нужна, эта бумажка, и какую силу могла иметь против огромной армии алчущих воров и мародеров? И потому «на офицеров билет сей действовал, но солдаты продолжали грабить с прежним зверством», – жаловался Соков.

А к концу сентября усадьба Баташева была забита до отказа французскими ранеными, мечтавшими о куске хлеба: «Хлеба нигде достать не можно, да и впредь надежды не видать. Капуста, редька и картофель – все истреблено солдатами… Москва представляет жалостный вид: большие улицы наполнены солдатами и на каждых десяти шагах лежит издохшая лошадь, да и людей без погребения валяется множество. Жители, страшась своих победителей, скрываются или в погребах, или в развалинах».

Большое впечатление произвел на французских солдат и дворец на Лубянке, во дворе которого за несколько часов до этого произошло убийство Верещагина: «Дворец губернатора был довольно велик и совершенно европейской конструкции. В глубине входа помещались справа две прекраснейших лестницы; они сходят в бельэтаж, где имеется большой зал, с овальным столом посередине; в глубине висит большая картина, изображающая русского императора Александра на коне. Позади дворца обширный двор, окруженный зданиями, предназначенными для прислуги».[111]111
  Воспоминания сержанта Бургоня. СПб, 1898.


[Закрыть]

Дом Ростопчина облюбовал генерал Лористон, которому вскоре предстоит униженно просить мира у Кутузова. А еще до Лористона, не получившим приказа разместиться в ростопчинском доме солдатам, тем не менее, было позволено поживиться там всем необходимым, чем они немедля и воспользовались. Прежде всего, потрепанных и изголодавшихся французов интересовала еда. И вскоре площадь перед домом уже напоминала базар, только вот продавцов на нем не было, а лишь одни покупатели: «Площадь была покрыта всякой всячиной, чего только душе угодно; тут были разных сортов вина, водка, варенье, громадное количество сахарных голов, немного муки, но хлеба не было».[112]112
  Там же.


[Закрыть]

Все перечисленные продукты лились на площадь как из рога изобилия. Сколько бы ни пребывало новых голодных солдат, вместо уже наевшихся, всем хватало еды. Интересно, что тот же сержант Бургонь, пришедший к особняку Ростопчина на следующий день, вновь был поражен открывшейся ему картиной: «Вся площадь была усеяна лакомствами, каких только душе угодно – винами, ликерами, в большом количестве; был небольшой запас свежего мяса, много окороков и крупной рыбы, немного муки, – а хлеба не было». Отсутствие хлеба французской сержант отметил дважды, значит, действительно, хлеба в Москве не хватало. Да и откуда ему было взяться, если все ближайшие мельницы были выведены из строя.

Усадьба И.Р. Баташева (ныне Яузская больница)

Дом Мамонова (ныне Мамоновский переулок, дом 7, Глазная больница) занял «вице-король Италийский» и пасынок Наполеона принц Евгений Богарне. Маршал Мортье обживал усадьбу В.П. Разумовской на Маросейке (совр. дом 2/15). На Девичьем поле в доме Всеволожских обосновался генерал Компан, командир дивизии из корпуса Даву.

В последующие дни французы были озабочены все той же проблемой поисков пропитания. А когда все сгорело, они вынуждены были прямо на улицах печь себе оладьи из муки, обнаруженной в московских амбарах.

Известно, что почти половина наполеоновской армии состояла из представителей самых разных национальностей. В старую русскую столицу пожаловали граждане почти всех европейских стран. Порывшись в кладовых дворянских особняков, разноплеменные оккупанты и обрядились соответственно: «Наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками».[113]113
  Воспоминания сержанта Бургоня. СПб, 1898.


[Закрыть]

Фузилер линейной пехоты французской армии. 1812 г.

Вступив на московские мостовые, французы удостоились и скупых знаков женского внимания: «В ту минуту, как остановилась колонна, мы увидали трех дам, выглядывающих из окна нижнего этажа. Я очутился на тротуаре, вблизи одной из этих дам; она подала мне кусок хлеба, черного, как уголь, и перемешенного с мякиной. Я поблагодарил ее и в свою очередь подал ей кусок белого хлеба, полученный мной от тетки Дюбуа, маркитантки нашего полка. Дама покраснела, а я засмеялся; тогда она, не знаю зачем, тронула меня за рукав и я продолжал путь».[114]114
  Там же.


[Закрыть]

Не стоит, однако, думать, что москвичи встретили непрошенных гостей хлебом-солью. Как только начались первые пожары, оккупантам пришлось столкнуться с ожесточенным сопротивлением оставшихся в городе москвчией. Сержант Бургонь вспоминает, как в составе французского патруля числом в пятнадцать человек его отправили на разведку в загоревшийся дом. Не успели они подойти близко к зданию, как были встречены оружейным огнем. Удивительно, что французы подумали, будто это стреляют их же пьяные однополчане, ошалевшие от такого огромного количества бесплатного спиртного. Отрезвление пришло в тот миг, когда один из патрульных был ранен. И тогда французы решили «поближе рассмотреть, в чем дело». Они приблизились к горящему дому, откуда раздавались выстрелы и, взломав ворота, столкнулись стрелявшими. Это оказались девять дюжих молодцов, вооруженных копьями и ружьями. Завязался неравный бой:

«Мы первым делом уложили на месте троих, первых подвернувшихся нам под руку. В одного капрала попал удар пикой между кожаной амуницией и одеждой; не чувствуя себя раненым, он схватил пику своего противника, бывшего несравненно сильнее, так как у капрала только рука была свободна, в другой он принужден был держать ружье; поэтому он с силой был отброшен к двери подвала, не выпуская, однако, из руки древко пики. В эту минуту русский упал, сраженный двумя ударами штыком. Офицер своей саблей отсек кисть руки у другого русского, чтобы заставить его выпустить пику, но так как тот еще угрожал, то его живо усмирили пулей в бок и отправили к Плутону.

Тем временем я с пятью солдатами держал остальных четверых, еще остававшихся у нас противников (трое улизнули) до того тесно прижатыми к стене, что они не в состоянии были пустить в дело своих пик, при малейшем движении мы могли проткнуть их нашими штыками, скрещенными у их груди, по которой они били себя кулаками, как бы для того, чтобы бравировать нас. Надо прибавить, что эти несчастные были пьяны, – напившись водки, которую предоставили им в волю, так что они были точно бешеные. Наконец, чтобы покончить скорее, мы принуждены были поставить их в невозможность сражаться».

Последнее словосочетание на редкость выразительно: «Поставить их в невозможность сражаться», что значит просто убить. Но всех убивать было бы очень непредусмотрительно, ведь кто-то должен был стать проводником для французов по Москве. Добровольцев нашлось немного. Поэтому на роль проводника пришлось брать людей из все тех же колодников: «Мы не сделали ему никакого вреда, но удержали при себе, чтобы он мог нам служить проводником. Он был, как и другие, отвратителен и безобразен, – каторжник, как и прочие; на нем был овчинный тулуп, подпоясанный ремнем».

Пользоваться услугами таких вот проводников было даже опасно, потому как неизвестно, куда еще мог завести московский Иван Сусанин. Проблема была и в том, что французы и пойманные ими на улице проводники разговаривали на разных языках. Они могли общаться лишь жестами. И потому проводников использовали для того, чтобы тащить французских солдат, раненых москвичами-партизанами.

Пленные русские солдаты, то тут, то там по одиночке попадавшиеся французам, также не хотели объяснять, как ориентироваться в Москве. Хорошо уже было то, что их удавалось уговорить разоружиться: «Весь вечер и всю ночь наши патрули только и делали, что приводили нам русских солдат, которых находили в разных частях города – пожар заставлял их вылезать из своих сокровенных убежищ. Между ними было два офицера, один из армии, другой из ополчения; первый беспрекословно позволил себя обезоружить, т. е. отдал свою саблю без возражений и попросил только, чтобы ему оставили золотую медальку, висевшую у него на груди; но второй, человек совсем еще молодой и имевший на себе, кроме сабли, пояс с патронами, ни за что не соглашался дать себя обезоружить, и так как он очень хорошо говорил по-французски, то объяснил нам, в виде довода, что принадлежит к ополчению; но, в конце концов мы убедили его повиноваться».

В Кремле. Москва, 17 октября 1812 г. Худ. Х.В. Фабер дю Фор. 1830-е гг.

Комический случай произошел, когда сержант Бургонь в ночь с 3 на 4 сентября с несколькими сослуживцами отправился на экскурсию в Кремль. Уж очень хотелось им посмотреть эту древнюю русскую крепость, о которой они уже много слышали от своего императора. Вместо того чтобы взять с собою проводника, французы не нашли ничего лучше, как захватить с собою свечи! И это в охваченной пожаром Москве, в которой ночью было светло, как днем. Свечи, полагали французы, должны были освятить им подвалы русских бояр.

Некоторые из «туристов» уже побывали в Кремле 2 сентября и были настолько самоуверенны, что надеялись найти дорогу в Кремль самостоятельно. Им и в голову не могло прийти, что огонь спалил все привычные ориентиры в городе. Вполне естественно, что вскоре французы заблудились: «Пробродив несколько времени без всякого толка, смотря по тому, как позволял нам огонь, мы, к счастью, встретили еврея, который рвал на себе волосы и бороду, глядя, как горела его синагога, где он состоял раввином. Он говорил по-немецки и мог поведать нам свое горе: оказывается, он и его соплеменники сложили в синагогу все, что у них было самого драгоценного, и вот теперь все погибло. Мы пытались утешить сына Израиля, взяли его за руку и велели вести нас в Кремль.

Не могу без смеха вспомнить, что еврей, среди такой-то суматохи, стал спрашивать нас, не имеем ли мы что продать или выменять. Я полагаю, он задавал нам эти вопросы просто по привычке – разве в подобный момент мыслима была какая-нибудь торговля? Пройдя по нескольким кварталам, в большинстве объятым пламенем, и заметив много прекрасных улиц, еще не тронутых, мы прибыли на маленькую площадь, слегка возвышенную, неподалеку от Москвы-реки, и оттуда еврей указал нам на башни Кремля, ясно видневшиеся, как среди бела дня, при свете окрестных пожаров; на минуту мы остановились в квартале, чтобы осмотреть подвал, откуда выходило несколько улан гвардии. Мы забрали оттуда вина, сахару и много варенья; все это мы нагрузили на еврея, состоящего под нашим покровительством. Уже рассвело, когда мы прибыли к первой ограде Кремля; мы прошли под воротами из серого камня, увенчанными маленькой колокольней с колоколом в честь св. Николая; под воротами, в углублении, находилось изображение этого святого в богатых ризах, и, проходя мимо, каждый русский набожно кланялся ему, даже каторжники – то был святой, покровитель России».

Первой оградой через которую прошел Бургонь со своими спутниками, была, вероятно, китайгородская стена. А вскоре им открылась и другая стена, увенчанная высокими башнями с золочеными орлами на верхушках. Наконец, они очутились на площади, против того самого дворца, который избрал своей резиденцией Наполеон и откуда вскоре из-за начавшегося пожара он вынужден был в срочном порядке выехать в Петровский путевой дворец. Здесь уже располагался егерский полк. Егеря накормили пришедших мясом. Но долго отдыхать им не пришлось. Начавшиеся пожары заставили французов немедленно покинуть Кремль вслед за своим императором.

3 сентября: Наполеон в Кремле

Именно 3 сентября было обозначено Александром I в «Манифесте о вступлении неприятеля в Москву» как дата начала французской оккупации. Государь обратился к народу с воззванием, в котором говорилось:

«С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалью сим возвещается, что неприятель Сентября 3 числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ Российский.

Напротив да поклянется всяк и каждый вскипет новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Неприятель занял Москву не от того, чтоб преодолел силы наши, или бы ослабил их. Главнокомандующий по совету с первенствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель (здесь и далее выделено автором). Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что Первопрестольный град Москва вмещает в себе врагов Отечества своего; но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, сделаться повелителем всего Российского Царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит; но он обманется в надежде своей и не найдет в Столице сей не только способов господствовать., ниже способов существовать. Собранные и отчасу больше составляющиеся силы наши окрест Москвы не перестанут преграждать ему все пути, и посылаемые от него для продовольствия отряды ежедневно истреблять, доколе не увидит он, что надежда его на поражение умов взятием Москвы была тщетная, и что по неволе должен он будет отворять себе путь из ней силою оружия.

Положение его есть следующее: он вошел в землю нашу с тремястами тысяч человек, из которых главная часть состоит из разных наций людей, служащих и повинующихся ему не от усердия, не для защиты своих отечеств, но от постыдного страха и робости. Половина сей разнородной армии его истреблена частью храбрыми нашими войсками, частью побегами, болезнями и голодною смертью. С остальными пришел он в Москву. Без сомненья, смелое, или лучше сказать, дерзкое стремление его в самую грудь России и даже в самую древнейшую Столицу удовлетворяет его честолюбию и подает ему повод тщеславиться и величаться; но конец венчает дело.

Не в ту страну вошел он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска, и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их. Всеобщее повсюду видимое усердие и ревность в охотном и добровольном против врага ополчении свидетельствует ясно, сколь крепко и непоколебимо Отечество наше, ограждаемое бодрым духом верных его сынов. И так да не унывает никто, и в такое ли время унывать можно, когда все состояния Государственные дышат мужеством и твердостью? Когда неприятель с остатком отчасу более исчезающих войск своих, удаленный от земли своей находится посреди многочисленного народа, окружен армиями нашими, из которых одна стоит против него, а другие три стараются пресекать ему возвратный путь и не допускать к нему никаких новых сил? Когда Гишпания не только свергла с себя иго его, но и угрожает впадением в его земли? Когда большая часть изнуренной и расхищенной от него Европы, служа по неволе ему, смотрит и ожидает с нетерпением минуты, в которую бы могла вырваться из-под власти его тяжкой и нестерпимой? Когда собственная земля его не видит конца проливаемой ею для славолюбия своей и чужой крови?

При столь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который перенеся все неизбежные с войною разорения наконец терпеливостью и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим Державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют.

Наполеон I. Худ. Ж. И. Ложье с оригинала Ш.О.Г. Штейбена. 1830-е гг.

Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром.

Боже Всемогущий! Обрати милосердные очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Российскую Церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. С ими да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его, и спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств».[115]115
  Прибавление к «Санкт-Петербург-ским ведомостям» № 75 от 17 сентября 1812.


[Закрыть]

Жаль, что Наполеон не прочитал во время это воззвание, иначе его взгляд на происходящие в Москве события был бы иным. Александр уже изначально, ничего не скрывая, объяснил задачу: продержать Наполеона в голодном и пустом городе короткое время, чтобы затем вынудить его отступить.

В этот день французский император был занят своими, казавшимися ему более первостепенными делами. Переночевав в грязном кабаке на постоялом дворе у Дорогомиловской заставы, Наполеон возник в Кремле 3 сентября. Ему было… весело. Радость наполнила сердце Наполеона, после получения известий от Мюрата, что преследуя неприятеля, он «захватывает много отставших; неприятельская армия двигается по Казанской дороге», что «Кутузов скрывал проигрыш сражения и свое движение на Москву вплоть до вчерашнего дня; власти и жители бежали из города в прошлую ночь, а частью даже сегодняшним утром; губернатор Ростопчин узнал о проигрыше сражения лишь за 48 часов до нашего вступления в Москву; до тех пор Кутузов говорил только о своих успехах». Мюрат, по отзывам Коленкура, «повторял эти сообщения во всех своих донесениях. Все эти сведения были приятны императору, и он вновь развеселился. Правда, он не получил никаких предложений у врат Москвы, но нынешнее состояние русской армии, упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге весть о занятии второй русской столицы, – все эти события, которые Кутузов, бесспорно, скрывал до последнего момента как от губернатора Ростопчина, так и от своего государя, должны были, говорил император, повлечь за собою предложение мира. Он не мог только объяснить себе движение Кутузова на Казань». А ведь именно это непонятный маневр Кутузова и должен был занимать все мысли Наполеона!

В эти часы Наполеон сочинял свой манифест к собственным солдатам:

«Солдаты! Каждый ваш шаг ознаменован победами. В три месяца вы истребили три войска, собираемые неприятелем три года. Ваши головы поникли под тягостью лавров, пожатых вами на полях чести. Победоносные ваши длани воздвигли Французские знамена на башнях Московских. Ваша беспримерная слава удивит потомство. Вы в Столице России, где триста тысяч жителей умоляют вас о пощаде и милосердии. И так жребий ваш всегда побеждать. Здесь долженствовали вы обрести награду вашим подвигам. Побежденные Русские стали жертвою ярости своей. Чем бы наблюдать выгоды свои и внимать рассудку, они рабски бегут к смерти неизбежной. Российский Император уже более воли не имеет: он под игом Англичан, наших врагов. Ему нужно Английское золото, чтоб нам сопротивляться и продолжать войну, грозящую ему новыми бедствиями. Бывший Московский Градоначальник, сей другой враг имени Французов, сей подлинный инициатор поджога, ныне председательствует в Совете и начальник приверженцев Англии.

Солдаты! Мы все препоны одолеем. Россия будет побеждена: я с вами. Подлое Русское дворянство оставило Столицу и увело с собою рабов своих, чтобы учинить их против нас орудием мщения. Вооружитесь мужеством, терпением и повиновением. Не забывайте, что вы победители Египта, Маренги, Сарагоссы, Иены, Аустерлиц и Можайска. Уничижите гордыню притеснителей морей, пятый раз соединенных с утеснителями Европы, чтобы сражаться с нами. От громоносных ваших ударов не восстанет страшная Русская пехота; войско бежит: оно рассеялось и не повинуется начальникам.

Солдаты! Вы достигли пределов славы, которая увековечит имена ваши: летописи Французские возвестят о подвигах ваших грядущим поколениям!»[116]116
  «Исторический, статистический и географический журнал», 1812, 4.4, кн.2–3 (ноябрь-декабрь), С. 114–115.


[Закрыть]

Тон послания к французской армии не менее исполнен духом шапкозакидательства, чем некоторые афиши Ростопчина, недаром Наполеон ставит его в один ряд с Александром, что не могло не потрафить графу. А вот Кутузова Наполеон даже не упомянул, будучи уверенным, что войско «рассеялось».

Появление Наполеона на улицах Москвы было обставлено неимоверно торжественно и величаво: «Проходил мимо нас на Сретенку и оттуда – в Кремль великолепный кортеж, которому предшествовала конная гвардия и несколько взводов кирасиров, в серебряных латах и сияющих касках, с конскими хвостами назади; музыканты играли торжественный марш. Кортеж этот состоял более, нежели из двухсот всадников, украшенных орденами, в разнохарактерно-богатых мундирах, касках, шишаках и шапках, в середине свиты два знаменщика, одетые герольдами, сомкнувшись рядом, везли большой, потемневший в походах, штандарт, на древке его сидел одноглавый золотой орел: тут был и сам Наполеон, но, за множеством свиты и суеты, я его не мог рассмотреть, фланговые кричали «Да здравствует император!» и заставляли то же повторять собравшихся из любопытства жителей, которым свитские адъютанты бросали мелкую серебряную монету величиною несколько поболее нашего двухгривенника. Легковерные зрители начали с удовольствием подбирать эту французскую манну, но по миновании главной кавалькады задние кавалеристы поотнимали у них эти подарки, да и все, что у кого нашли в карманах, очистили. Разочарованные и обобранные, зеваки разошлись, повесивши носы. Так отрекомендовался москвичам Наполеон и его честная прислуга!»[117]117
  Харузин Е. «Мелкие эпизоды из виденного и слышанного мною и из моих детских воспоминаний…» // 1812 год в воспоминаниях современников. – М., 1995. -С. 164–169.


[Закрыть]

Среди тех немногих горожан, с кем пришлось говорить Наполеону, оказался и Бестужев-Рюмин, писавший: «3-го Сентября, в 9 часов утра, явился я в Кремлевский дворец и просил Наполеона о покровительстве в сохранении архивов департамента, коих я, как сказал ему, был начальник. Послан со мною секретарь его, г. Делорн-де-Девилль, освидетельствовать оные, который, посмотрев их, повел меня обратно во дворец. По сей час никто из неприятелей в департамент не входил. Пришед во дворец, маршал, герцог Фриульской объявил мне благоволение своего императора, а вместе с оным и обещание, что архивы останутся в целости, и вследствие сего приказал одному полковнику дать 4-х часовых, для каждой галереи по одному. С сим полковником и часовыми пошел я в департамент, а пришед оной, нашел камеры департамента уже занятыми старой гвардии солдатами; кладовая, в которой ничего не было, взломана; семейство мое, совершенно обобранное маршала, герцога Истрийского, штабом, в присутствии самого его; они накинулись на кое-что, бывшее у меня съестное, как голодные волки, и отняли притом ларчик с бумагами, в котором находилось 3500 р. ассигнациями казенных денег и 800 р. моих собственных.