Текст книги "«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году"

Огненный ад вместо райской жизни

А что же стало с теми русскими, что оставались в Кремле? Бестужев-Рюмин рассказывает: «4 Сентября огонь сильно действовал круг Кремля, и Троицкая башня с часами уже выгорела, в рассуждении чего все старой гвардии солдаты, квартирующие в Сенатском доме, коих было около 5000 человек (о числе оных они сами сказывали), высланы были к потушению огня. Наполеон выехал из Кремля в Петровской дворец. Русским же, кои находились в Кремле, велено было всем оставить оной, и я, выходя со всеми, при мне бывшими, из департамента, в котором должен был оставить имущество мое и медную монету, казне принадлежащую, был на площади, что против Сената, совершенно обнажен: у меня отняли сюртук и капот, в присутствии самого командующего генерала, Ле-Гросса, которой был на сей раз пьян; а один солдат едва меня не проколол штыком ружья своего, называя нас зажигателями. С сына моего 12-ти лет, к которому в карман кафтана положил я 3000 р, сорван кафтан и фрак, и оставлен он в одной рубашке; у младенца же семи недель, при мне с матерью находившегося и которого мать от испуга не могла кормить грудью, отняли полбутылки молока; а двух приказнослужителей, тут же при мне бывших, Бутурлова и Пищулина, взяли в работу к себе. В таком горестном положении, по усильной просьбе моей, дал маршал, герцог Фриульской, до квартиры мне провожатаго. Сему провожатому, по имени Сабле, я и мое семейство обязаны жизнью. Он довел нас до Сухаревой башни благополучно, и в знак благодарности моей я отдал ему образ Божией Матери, сохраненный мною».

Любопытно, что на первых порах французские солдаты даже не пытались воспрепятствовать поджигателям или задержать их. Кажется, что им даже в голову не могло прийти, что Москва может быть зажжена: «Во время нашего странствия мы встречали проходивших мимо людей с длинными бородами и зловещими лицами; при свете факелов, которые они несли в руках, они казались еще страшнее; не подозревая их намерений, мы пропускали их. Дальше мы встретили гвардейских егерей и от них узнали, что это сами русские поджигают город и что встреченным нами людям поручено выполнять этот замысел. Действительно, минуту спустя, мы увидали троих русских, поджигавших православную церковь. Заметив нас, двое побросали свои факелы и убежали; мы подошли к третьему – тот не бросил факела, а напротив, старался привести в исполнение свое намерение; но удар прикладом в затылок сломил его упрямство. В ту же минуту мы встретили патруль егерей, заблудившихся точно также, как и мы. Командовавший ими сержант рассказал мне, что они видели каторжников, поджигавших несколько домов, и что одному из них он принужден был отсечь кисть руки саблей, чтобы заставить его бросить факел, но когда факел выпал у него из правой руки, он поднял его левой, с намерением продолжать поджоги; они принуждены были убить его», – вспоминал Бургонь.

Наполеон I. Сквозь пожар. Худ. В.В. Верещагин. 1899–1900 гг.

Французов обескуражил пожар, но еще более удивило их (а если быть точным – поразило, ведь речь идет о военном времени) поведение москвичей-поджигателей, которым рубили одну руку, держащую факел, а они, превозмогая боль, другой, единственно оставшейся рукой подбирали его. Останавливала их лишь смерть:

«Около десяти часов я видал генерала, подъехавшего верхом; кажется, это был генерал Пернетти, он привел с собой человека, еще молодого, в овчинном тулупе, подпоясанном красным шерстяным кушаком. Генерал спросил меня, не я ли начальник поста, и на мой утвердительный ответ сказал: «Хорошо, заберите этого человека и убейте его штыками, – я застал его с факелом в руках поджигающим дворец, где я квартирую».

Я тотчас же отрядил четырех солдат для выполнения приказа генерала. Но французский солдат мало склонен к подобным хладнокровным экзекуциям: удары, которые они наносили ему, не проникали сквозь овчину; мы, вероятно, пощадили бы его жизнь, если бы не генерал, который, желая удостовериться, исполнят ли его приказание, не уезжал до тех пор, пока несчастный не упал замертво, сраженный выстрелом, который один солдат нанес ему в бок, чтобы не заставлять его страдать от штыков. Мы так и оставили его на площади».[128]128
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.


[Закрыть]

Итак, действующей силой пожара стали поджигатели Ростопчина и ураганный силы ветер. Поджог Москвы осуществлялся системно. И запалили город не бродяги, как их называет французский император. Бродяги вряд ли способны были на столь организованную, одновременную и слаженную работу. Поджигали Москву дворяне, агенты полиции, ремесленники, священники, переодетые в простолюдинов, нацепившие на себя парики и бороды, веером рассеявшиеся по Москве. Одни распространяли огонь факелами и пиками, вымазанными смолой, другие закладывали в печках оставленных домов гранаты и ядра, взрывавшиеся, когда французы пытались развести в них огонь.

Сам генерал-губернатор Ростопчин дал пример своим подчиненным, позаботившись и о поджоге домов своих близких. Так, он приказал спалить дом Протасовых, родственников своей жены: «У барышень Протасовых был в Москве дом на Пречистенке; в 1812 году оставался в нем дворник, который хотел беречь его вопреки неприятеля; раз ночью, когда он караулил его, он увидал верхового, который поравнявшись с домом Протасовых, выстрелил из пистолета; дом загорелся, дворник принялся кричать, но верховой сказал ему: «Молчи, это приказал Федор Васильевич. Дворник пошел с этим известием к барышням, уверяя их, что дом, верно, прежде еще был чем-нибудь намазан, что так легко загорелся от выстрела. Он сгорел со всем, что в нем было», – рассказывала современница.[129]129
  Воспоминания Е.И. Елагиной и М.В. Беэр // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. – М., 2005.


[Закрыть]

Москва превратилась в одну сплошную огненную ловушку, в которую попали оказавшиеся впервые в чужом городе иноземные вояки. Высланные в разные концы города патрули потерялись, потеряв способность ориентироваться в море огня. Некоторых и вовсе не нашли. «Каково было наше изумление, когда мы увидели… настолько распространился пожар: пламя справа и слева образовало сплошной свод, под которым нам приходилось идти, а это было невозможно, при сильно дувшем ветре и ввиду того, что некоторые крыши стали проваливаться».[130]130
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.


[Закрыть]

Пройти сквозь огненную преграду и не погибнуть не было почти никакой возможности: «Чтобы добраться до другой, нетронутой улицы, надо было пройти расстояние шагов в триста; мы не решались пройти это расстояние, опасаясь горячей золы, которая могла ослепить нас. Пока мы совещались, один из моих приятелей предложил пробежать это расстояние бегом. Я советовал подождать еще, остальные разделяли мое мнение. Но тот, который внес первое предложение, видя, что мы в нерешимости и, не дав нам времени одуматься, крикнул:

– Кто меня любит, тот за мной!

Вид на Кремль во время пожара. Литография Шмидта.

И бросился бежать. Трое из нас пустились за ним следом, а я остался с тем солдатом, что нес нашу поклажу, все еще состоящую из трех бутылок вина, пяти бутылок водки и варенья.

Не успели они сделать и тридцати шагов, как исчезли с наших глаз, первый упал врастяжку: следовавший за ним кое-как помог ему встать. Остальные двое закрыли себе лица руками и таким образом избегли опасности быть ослепленными, как первый, который ничего не видел – они попали в вихрь горячей золы. Первый, лишившись зрения, кричал и ругался напропалую, другие принуждены были поддержать его, но не могли ни привести его назад, ни сами вернуться туда, где находился я и солдат с ношей.

Я тоже не решался пойти к ним, так как проход становился с каждой минутой все опаснее. Более часу пришлось мне ждать, прежде чем я мог присоединиться к товарищам. Тем временем тот, что почти ослеп, для того чтобы промыть себе глаза, принужден был смочить платок уриной, пока не удалось промыть глаза вином, которое было со мной, а покуда я с солдатом, оставшимся при мне, осушили одну из бутылок».[131]131
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.


[Закрыть]

Чтобы передвигаться по охваченным огнем улицам Москвы, французы вынуждены были прибегнуть к подручным средствам. Они подбирали остывшие листы железной кровли и, защищая ими свои головы от летящих потоков пепла, кое-как выбирались из города. Входя в Москву, они рассчитывали на райскую жизнь, а попали в сущий ад.

В добавок к карающей силе огня, вспыхнувшего с новой силой, полил дождь, нисколько не убавивший пламя, превращавший горы пепла в труднопроходимое месиво. Французы спасались от дождя, сооружая из валявшихся дверей близлежащих домов некое подобие шалашей.

Как французы Москву тушили

Русские и французы поменялись местами: первые хотели город уничтожить, вторые – спасти.

И когда поджигателей ловили разъяренные французы, то зачастую убивали прямо на месте. Монахиням Страстного монастыря (также разоренного французами), не сумевшим эвакуироваться, еще долго снился Тверской бульвар, увешанный телами пойманных французами русских поджигателей.

Раненые русские солдаты, для эвакуации которых не хватило ни подвод, ни времени, были обречены на смерть вместе со всей Москвой: многие из них погибли, так и не сумев выбраться из охваченных огнем домов. Иногда французы сами спасали русских раненых. Бургонь описывает такой случай. В поисках продовольствия он вместе с сослуживцами оказался в набитой всякой всячиной бакалейной лавке, в одном из помещений которой находились тяжелораненые русские: «Пять канониров гвардии с раздробленными ногами. Всех их было семнадцать человек, многие были азиаты, – их легко было отличить по манере кланяться». Они были даже не в состоянии принести себе воды и попросили об этом французов.

Нагрузив доверху найденные по близости кареты продуктами, французы хотели было уже ехать, пока не увидели, что к дому, где оставались русские раненые, приблизились какие-то вооруженные люди. У одного из них в руках была пика, у другого – сабля, у третьего – факел. Это были поджигатели: «Увидав это, мы пронзительно вскрикнули, чтобы испугать троих негодяев, но, к нашему удивлению, ни один не двинулся с места; они спокойно смотрели, как мы подходили, и тот, что был вооружен пикой, встал в горделивую позу с намерением защищаться. Но подойти нам было довольно трудно; с нами не было сабель. Капрал подоспел, однако, с двумя пистолетами, найденными в комнате у раненых. Он дал мне один из пистолетов, а другим собирался уложить человека с пикой. Но я пока остановил его, избегая поднимать шум, из опасения, чтобы нам не пришлось навязать себе на шею еще большее число противников.

Тогда один бретонец из числа наших людей схватил небольшое дышло от экипажа и, вертя его в руке, как тросточку, пошел на противника, тот, не умея сражаться таким способом, скоро свалился с перешибленными ногами. Падая, он испустил пронзительный крик; расходившийся бретонец не дал ему времени вскрикнуть еще раз и нанес ему в голову удар до того сильный, что пушечное ядро не могло бы оказать большего действия. То же самое он собирался с двумя другими, но мы остановили его. Человек, державший в руках зажженный факел, ни за что не хотел его выпускать, он побежал со своей горевшей головней во внутрь дома, двое наших людей бросились за ним. Потребовалось не меньше двух ударов саблей, чтобы вразумить его.

Пожар Москвы 3(15) сентября 1812 года. Вид из Кремля в сторону Воспитательного дома. Гравюра ИЛ. Ругендаса. 1813 г.

Но в самый момент отъезда мы вдруг увидели, что огонь охватил дом. Мысль, что несчастные раненые должны погибнуть в мучительных страданиях, заставила нас остановиться и поспешить к ним на помощь. Немедленно мы отправились туда, оставив всего троих людей стеречь экипажи. Мы перетащили бедных раненых в сарай, стоявший отдельно от главного здания. Вот все, что мы могли для них сделать…

Не успели мы сделать и двадцати пяти шагов, как несчастные раненые, которых мы только что перетащили на новое место, завопили благим матом. Опять пришлось остановиться и узнать, в чем дело. Капрал отправился с четырьмя людьми. Оказывается, загорелась солома, сваленная кучами во дворе; огонь уже добрался до того места, где лежали несчастные. Капрал со своими людьми сделал все возможное, чтобы предохранить их, но, по всей вероятности, они так и погибли».

Французам приходилось спасать от поджога дома, в которых еще находились не сумевшие покинуть город москвичи. Бургонь пишет: «Мы услыхали голоса женщин, звавших на помощь по-французски; мы вошли в дом, откуда слышались крики, думая, что это маркитантки армии в драке с русскими. Войдя, мы увидали разбросанные в беспорядке разнообразные костюмы, показавшиеся нам очень богатыми, и навстречу нам вышли две дамы, взволнованные и растрепанные. При них был мальчик лет 12–15; они умоляли нас оказать им покровительство против солдат русской полиции, которые хотели поджечь их жилище, не дав им времени унести свои пожитки, между коими была одежда Цезаря, шлем Брута, латы Жанны д’Арк; дамы объяснили нам, что они актрисы, что мужья их поневоле должны были уйти в поход вместе с русскими. Мы воспрепятствовали пока поджогу дома, забрав с собой русских полицейских; их было четверо».

Таких случаев в те дни в Москве было немало. А к кому же еще, спросим мы, вынуждены были обращаться оставшиеся в городе москвичи? Вот и шли они к французским офицерам в поисках защиты. Один из самых известных примеров – просьба оставшегося за начальника в Воспитательном доме Ивана Тутолмина к самому Наполеону отрядить французский караул, чтобы предотвратить мародерство и поджоги. Москвичи попроще шли не к Наполеону, а к тем, кто был ближе: «Житель Москвы, француз по происхождению, парижанин, выдававший себя за владельца бань, пришел просить у нас защиты, так как его дом собираются поджечь. Я дал ему четырех солдат, но они вскоре вернулись, говоря, что уже поздно – обширное здание бань все объято пламенем».[132]132
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.


[Закрыть]

Все свои силы захватчики направили на тушение Кремля, избранного Наполеном своей ставкой, и прилагающих к нему кварталов, занятых французскими генералами. Главным образом и по этой причине Кремль не сгорел. Генерал Арман Огюстен Луи де Коленкур пишет: «Пожар по-прежнему распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, в расстоянии более ста туазов (1,95 метра – А.В.) от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости. Воздух был так накален, горящие сосновые головни летели в таком количестве, что балки, поддерживавшие железную крышу арсенала, загорелись. Кровля кремлевских кухонь была спасена только потому, что там поставили на крыше людей с метлами и ведрами с водой, чтобы сбрасывать головни и смачивать кровлю. Лишь при помощи неслыханных усилий удалось потушить пожар в арсенале. Там был император, а в его присутствии гвардия была способна на все».

На Волхонке, где сегодня стоит Музей изобразительных искусств им. Пушкина, располагался Колымажный двор, над которым также возникла опасность уничтожения: «Я отправился в дворцовые конюшни, где стояла часть лошадей императора и где находились коронационные кареты царей. Потребовалась вся энергия и все мужество берейторов и конюхов, чтобы спасти их; одни из конюхов взобрались на крыши и сбрасывали горящие головни, другие работали с двумя насосами, которые по моему распоряжению были починены днем, так как они тоже были испорчены. Можно без преувеличения сказать, что мы стояли там под огненным сводом», – писал Коленкур.

Особняк князя Сергея Голицына (ныне Институт философии РАН в Малом Знаменском переулке, дом l) был избран Коленкуром для проживания его людей, участвующих в тушении огня наравне с москвичами: «Мне удалось спасти также прекрасный дворец Голицына и два смежных дома, один из которых уже загорелся. Людям императора ревностно помогали слуги князя Голицына, проявившие большую привязанность к своему господину. Каждый делал, что мог, чтобы поддержать принятые меры и остановить этот разрушительный огненный поток. Но воздух был раскален. Люди дышали огнем, и даже на обладателях самых здоровых легких это сказывалось потом в течение некоторого времени. Мост к югу от Кремля был до такой степени нагрет раскаленной атмосферой и падавшими на него головнями, что загорался каждое мгновение, хотя гвардия и в частности саперы считали для себя вопросом чести спасение этого моста. Я оставался там с генералами гвардейских частей и адъютантами императора; нам пришлось оставаться под огненным градом, чтобы поддержать энергию людей, боровшихся с огнем. Более минуты нельзя было оставаться на одном месте; меховые шапки гренадеров тлели на их головах».

Затем в доме Голицына нашли приют русские погорельцы и среди них шталмейстер H.A. Загряжский, служивший камергером еще при Павле I. Про Загряжского ходили самые разные слухи, в том числе и то, что он, сопровождая Наполеона в его поездках по городу, «умышленно оставшийся в Москве, прислуживает Французам и бывает часто у Наполеона, в шитом своем мундире», а на мундире этом красуется орден Почетного легиона. Коленкур же писал, что «шталмейстер императора Александра Загряжский, который остался в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором составляли смысл всей его жизни».

Послевоенное расследование установило, что Загряжский «лишился от пожара и разграбления двух своих домов» и сам нашел своего знакомого Коленкура с целью получить от него пропуск на выезд из Москвы. Последнее ему не удалось. Как свидетельствовал офицер-ополченец князь А.А. Шаховской, «отставной шталмейстер Загряжский никого не умилил. Хотя он и не был, как разнесся слух, в наполеоновой службе, но по прежней будто дружбе с Коленкуром в добром здоровье оставался под его покровительством в чужой Москве, для сохранения своего имущества, а может быть, и для приобретения к нему в случае им одним из русских желанного мира».[133]133
  Шаховской A.A. Первые дни в сожжённой Москве // Наполеон в России глазами русских. – М., 2004. – С. 269.


[Закрыть]

Пожар Москвы в 1812 году. Худ. И.А. Клейн. 1830 г.

Жил здесь и генерал-майор К.К. Торкель, немец по рождению, «который вышел в отставку после долголетней службы при императрице Екатерине. Эти несчастные потеряли все, и у них остались только солдатские шинели, в которые они кутались».

Москвичи победнее вынуждены были пережидать эти ужасные дни под открытым небом: «А в четверг, 5-го числа, запылала Покровка, Мясницкая, Сретенка, Труба, Петровка, Дмитровка, Тверская, Неглинная и другие смежные с ними улицы. Мы, с прочими местными жителями, в числе, наглядно, до пяти тысяч, выгнанные повсюдным огнем, провели эту страшную ночь без сна, под открытым небом, расположившись табором невдалеке от самотечного канала. Тут были все возрасты, от стариков до грудных младенцев. Сначала мы расселись было далеконько от канала, но вскоре загоревшаяся за ними передняя линия деревянных домов стала нас обдавать жаром, и мы все переместились уже к самой набережной канала. Занятая нами ложбинная местность представляла тогда поразительное зрелище сплошных пожаров, раскинутых панорамою по отдаленным возвышенностям. То там, то там происходят по временам взрывы хранившегося для охоты пороха, предшествуемые черными клубами дыма и сопровождаемые огненными столбами; там загоревшиеся склады спирта озаряют окрестность газовым светом, падения с грохотом подгоревших крыш на больших зданиях разносят тучами, подобно дождю, огненные галки, там, на видимых за Самотекой окраинах столицы, в Ямской, горят красным огнем запасы дегтя, картина неповторимая: страшная картина ада! Горят дома, горят церкви, колокольни. При нас загорелось в колокольне Высокопетровского монастыря; долго в ней горело; наконец, среди полуночной тишины раздался громоподобный удар: оборвался и загремел в падении большой колокол… Время было уже за полночь. Вдруг слышим, на конце народного сиденья поднялась тревога: явились два запоздалые пьяные поляка, вроде пана Капычинского, и начали шуметь и обирать кого попало. Женщины встревожились, поднялся плач испуганных детей. Соседние с ними мужчины поднялись, пошептались между собой, подошли к мародерам сзади, хватили их булыжником и тут же убитых затоптали в земляную канавку; управившись с недобрым делом, они, потряхивая оторванным капюшоном с шинели одного из этих несчастных, говорили, смеясь: «Вот только от буянов и осталось!» Теперь страшно и вообразить эту сцену публичного убийства; а тогда всем казалось, что так и надо!»[134]134
  Харузин Е. «Мелкие эпизоды из виденного и слышанного мною и из моих детских вопоминаний…»//1812 год в воспоминаниях современников. – М., 1995. -С. 164–169.


[Закрыть]

Но не всегда все так заканчивалось. Если от оккупантов можно было еще защититься, то сбившиеся в банды выпущенные из московских тюрем острожники, захватившие власть на московских улицах, не щадили никого. В один из сентябрьских дней пытавшихся укрыться от огня москвичей на Полянке окружила банда разбойников: «Площадь огласилась воплями мучимых страдальцев. Грабители разрывали узлы, отыскивали драгоценности и разбрасывали остальное; с мужчин снимали одежду и сапоги, в которых сами нуждались обносившись; с голов женщин срывали платки и шали, с злобою сдергивали и срывали платья, вытаскивали из карманов часы, табакерки, золотые и серебряные монеты, вырывали из ушей серьги и снимали с пальцев кольца и перстни. Пусть всякой дополнит воображением, какое зрелище представляла эта площадь, окруженная пожаром, освещенная заревом, наполненная дымом, смрадом и пеплом, оглашаемая воем и свистом бури…»[135]135
  Щукин П.А. Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. – М., 1904. -4. 8. – С. 77


[Закрыть]

Оккупанты не скрывали правды о происходящих в Москве событиях, объявляя новости дня в наполеоновских бюллетенях. Так, в бюллетене № 19 от 16-го сентября объявлялось о том, что «совершеннейшее безначалие царствовало в городе; пьяные колодники бегали по улицам и бросали огонь повсюду. Губернатор Ростопчин велел выслать всех купцов и торгующих, посредством которых можно бы было восстановить порядок. Более четырехсот Французов и Немцев задержаны по его приказанию. Наконец, он велел выслать пожарную команду и трубы. Тридцать тысяч раненых или больных Русских находятся в госпиталях, оставленные без помощи и пищи».[136]136
  Ростопчин Ф.В. Правда о пожаре Москвы. – М., 1823.


[Закрыть]

Насколько пристально наблюдали за происходившим на московских улицах французы, чтобы увидеть толпы колодников, зажигающих город? Вопрос об использовании заключенных московских тюрем в поджоге до сих пор остается открытым. Например, В.Н. Земцов высказывает такую интересную версию: узнав 2 сентября 1812 года, что арестанты Временной тюрьмы еще не эвакуированы из Москвы, Ростопчин вполне мог найти им нужное применение, а именно: освободить, потребовав от них клятвы перед иконами в исполнении «патриотического долга». Именно в этом французы и обвиняли московского генерал-губернатора не только в сентябре 1812 года, но и впоследствии, пытаясь возложить на Ростопчина всю вину за поджог Москвы. Действительно, Ростопчин вполне мог использовать колодников для организации поджога Москвы, как использовал он для собственного спасения других арестованных – Верещагина и Мутона, устроив 2 сентября публичную казнь у ворот своего дома.

Подспорьем существования этой версии служит любопытный рассказ некоего очевидца, «заинтересованного в этом деле», переданный П.И. Бартеневым: «Незадолго до вступления французов в Москву к дверям слесаря, немца Гурни, жившего в Немецкой слободе, подошел просить милостыни какой-то нищий в арестантском платье и с головою, наполовину обритою. Хозяйка дома дала этому несчастному все нужное для того, чтобы подкрепиться и потом еще несколько денег. «Сударыня, – сказал он ей, – в благодарность за вашу доброту ко мне, я дам вам совет: уезжайте как можно скорей». – «Зачем?» – «Этого мне нельзя сказать вам». -Но осажденный вопросами, он рассказал наконец, что все арестанты без исключения выпущены из острога; с них взяли слово, что они будут поджигать город, а для большей верности их заставили присягнуть перед иконами».

А вот следующий бюллетень, от 17 сентября: «Нашли в доме этого негодного Ростопчина (miserable Rostopschine – франц.) некоторые бумаги и одно письмо недоконченное. 16 числа восстал жестокий вихрь; от трех до четырехсот мошенников бросили огонь по городу в пятистах местах в один раз по приказанию Губернатора Ростопчина. Церквей, их было тысячу шестьсот. Эта потеря неисчислима для России; если оценить то в несколько тысяч миллионов, то еще не велика будет оценка. Тридцать тысяч Русских раненых и больных сгорели. И привели двести тысяч честных жителей в бедность; это злодеяние Ростопчина, исполненное преступниками, освобожденными из тюрем. Солдаты находили и находят множество шуб и мехов для зимы. Москва магазин оных».

Более чем красочной иллюстрацией трагедии, произошедшей в Москве и отразившейся, прежде всего, на остатках московского населения, служат следующие строки из октябрьских бюллетеней: «Кажется, что Ростопчин сошел с ума. В Воронове он зажег свой замок. Русская армия отрекается от Московского пожара; производители сего покушения ненавидимы в России… Большого стоило труда вытащить из загоревшихся домов и Госпиталей некоторую часть больных Русских; осталось еще четыре тысячи сих несчастных. Число погибших во время пожара чрезвычайно значительно… Жители, состоящие из двухсот тысяч душ, блуждая по лесам, умирая с голода, приходят на развалины искать каких-нибудь остатков и садовых овощей для своего пропитания». Пожилые монахини Страстного монастыря холодными октябрьскими ночами тайком пробирались на монастырский огород, чтобы выкопать мороженую картошку.

А семейство Бестужевых-Рюминых кое-как спасалось в эти дни и от мародеров, и от голода: «5 Сентября. В сей день горели Сретенская часть, что у Сухаревой башни, и самой тот дом, в котором я ночевал, обе Басманные улицы и Немецкая Слобода. Я с семейством моим и другими приставшими ко мне людьми укрывались от мародеров, везде грабивших, в одном огороде, близ церкви Спаса что во Спасском, которая, в два часа пополудни, загорелась. Среди сего огорода был пруд, и мы овощами утолили несколько голод, нас мучивший, но не избегли, однако ж, прозорливости мародеров; двое из них пришли нас грабить; и виду же оных было более ста человек. Бедные творения! И они были без сапогов, без рубашек, платье едва наготу их прикрывало; они, обнажив тесаки, требовали наши сапоги и другие вещи, в которых самую необходимость имели. Безумное дело, казалось, сопротивляться, и потому отдавал им, что надобно.

…Нас было в оном около 50 человек; большая часть были женщины. Пришедшие два мародера, видя, что мы ни малейшего сопротивления их нахальным требованиям не делаем, вздумали раздевать женщин и искать сокровищ в таком месте, где только Алжирские корсары ищут. Я, боясь, что подобной обыск не был сделан и жене моей, подошел к ним, и сказал: «Messieurs! Vous pouvez prende tout ce que vous voyez sur nous; mais si vous oser у toucher les dames et les femmes, qui sont ece, au nom du Createur, que vous ne reconnaissez pas, je jure de vous faire jetter dans cet eau bourbeuse» (Господа! Вы можете взять все, что вы видите на нас, но если вы осмелитесь коснуться этих дам и женщин, которых вы не знаете, я клянусь сбросить вас в эту грязную воду! – фр.), показывая на пруд. Они с сим словом вложили тесаки свои в ножны и уходя ответствовали: «Ah! Monsieur, si vous agisser comme cela, nous sommes bien vos tres humbles serviteurs… vos tres humbles serviteurs» (О! Месье! Если вас это волнует, мы будем вести себя скромнее. – фр.), – повторили еще и пошли прочь. Вот герои, овладевшие Москвой!!

Я оставил огород по причине, что забор и дерева в оном уже загорелись, и вышел в поле между Троицкою заставою и Сокольниками, где и ночевал».

Пожар бушевал всю неделю и затих к 8 сентября. Возвращаясь в Кремль, Наполеон не узнал Первопрестольной: «Москвы – одного из красивейших и богатейших городов мира – больше не существует!» Прекрасные гостиницы, роскошные особняки и дворцы, отливавшие золотом своих куполов соборы – все то, что так пленило французов, обратилось в пепел. «Дым от пожарища густыми облаками окутал солнце, превратив его в кроваво-красный диск. Нельзя было различить направления улиц, лишь остовы каменных дворцов сохранили некоторые очертания того, чем они были раньше: очищенные от угля и пепла, эти остатки нового города походили скорее на остатки древностей», – переживал француз Лабом. Московский пожар провел большую и жирную черту в истории города, отныне все, построенное в нем, разделялось границей – до и после 1812 года.

Но у московского пожара было и положительное свойство: французская армия лишилась зимней стоянки, на которую так рассчитывала после изнурительно похода: «Мы были господами Москвы, а между тем нам приходилось уходить из нее без всяких жизненных припасов и располагаться лагерем у ее ворот!», – писал адъютант Наполеона Сегюр. Все те огромные запасы продовольствия, что не были Ростопчиным и Кутузовым вывезены из Москвы, о которых с радостью докладывали Наполеону его генералы 2 сентября, оказались поглощены невиданным огнем и по большей части уничтожены.

Ростопчин же мог быть доволен: следуя «русскому правилу», Москва не досталась злодею, обратившись в пепел и золу. Было понятно, что долго в городе французы не пробудут. Уже в 20-х числах сентября началась эвакуация французских раненых в Смоленск. Вслед за ними повезли и то, что удалось награбить.