Текст книги "«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году"

Незадолго перед бегством из Москвы Наполеон приказал выплатить жалование своим гвардейцам, но уже не фальшивыми сторублевыми купюрами, а медными деньгами, найденными в подвалах судебных мест:

«Эта медь годилась только на продажу, а купить ее могли разве крестьяне и люди низшего сословия; эта торговля послужила поводом ко многим сценам, жалким и смешным вместе. Народ (в полном смысле слова), не перестававший грабить на развалинах погоревших домов, с самых тех пор, как начали грабить Французы, и делавший это часто с опасностью жизни, – тот самый народ, который большею частью прятался под мусором, так что можно было подумать, что его никогда и не было, собирался толпой, точно стая ворон, всякий раз, как отыскивался погреб, магазин или какое-нибудь прежде скрытое место, где можно было поживиться.

Тут он не обращал внимания ни на сабли, ни на штыки; один падал под ударами, но зато другие двадцать грабили; это придавало смелости мародерам; старики, дети, женщины, больные – все принимали участие в грабеже; трудно вообразить, сколько награбил этот народ. Лишь только императорская гвардия начала продавать свои мешки в 25 рубл. медью, тотчас же стая хищных птиц, как будто по инстинкту, понеслась на Никольскую улицу, где было главное место продажи; там, сначала по 10 коп., а потом по 50 коп. и 1 рублю можно было получить сколько угодно этих мешков с медью; труднее всего было уносить их, сначала только по причине их тяжести, а потом от тесноты. Можно было видеть, например, как жадные женщины взваливали себе на оба плеча мешки, но не успевали сделать и двух шагов, как какой-нибудь силач отнимал у них добычу и убегал с нею. Крики, брань, драка, – все это смешивалось; солдаты с обнаженными саблями и криками «ура» били направо и налево и, в свою очередь, похищали яблоко раздора. «Мусью, мусью! подарите!.. Але, але!.. что даешь?.. Подарите, мусью, и затем град ударов; но на это не обращали никакого внимания, так как, пользуясь беспорядком, можно было чем-нибудь поживиться; можете вообразить, какое зрелище представляла Никольская, переполошенная этими продавцами и покупателями.

Шаликов П.И.

Худ. А.О. Орловский. 1809 г.

Отправившись посмотреть на эту торговлю, я принужден был пробираться вдоль стен, боясь сделаться более, чем зрителем. На следующий день – такая же толпа покупателей; но Французы стали благоразумнее, прогнали толпу из города и вообще запретили входить туда простому народу. Тогда устроился рынок около Воскресенских ворот. Несколько солдат, поместившись под окнами присутственных мест, устроили разменную кассу; они получали деньги, следующие за мешок, и бросали его из окна. Толпа увеличилась появлением крестьян, которые дрались с мещанами, чтобы пробраться поближе к продавцам. Прекратить беспорядки можно было только ружейными выстрелами, которые хотя и направляли нарочно мимо народа, тем не менее, заряды попадали иногда в толпу; ничто однако не могло удержать ее: она не переставала кидаться на мешки, которые бросали из окон; выстрелы ничего не значили там, где можно было получить какой-нибудь барыш», – писал Вильфор.

Москва, 18 октября 1812 г.

Худ. Х.В. Фабер дю Фор. 1830-е гг.

По мере затухания огня, французы рассчитывали обосноваться в Москве уже на более длительный срок. В связи с тем, что с началом пожаров Кремль от поджогов охранял целый егерский полк, и сам Кремль, и многие близлежащие дома не пострадали от огня. Сюда-то и устремились наполеоновские солдаты: «6-го сентября мы отправились на отведенные нам квартиры, неподалеку от первой ограды Кремля, на прекрасной улице, большая часть которой спаслась от пожаров. Для нашей роты отведена была обширная кофейня; в одной из зал помещались два бильярда, а для нас, унтер-офицеров, назначен был дом одного боярина, прилегавший к кофейне. Наши солдаты разобрали бильярды на части, чтобы было просторнее; из сукна некоторые пошили себе шинели.

В подвалах дома, отведенного под роту, мы нашли много вина, ямайского рома, а также целый погреб, полный бочок с превосходным пивом, покрытым слоем льда, чтобы оно сохранялось прохладным. У нашего же боярина нашлось пятнадцать больших ящиков с шипучим шампанским и испанским вином.

В тот же день наши солдаты отыскали большую лавку с сахаром, и мы сделали большой запас его, послуживший нам для приготовления пунша за все время нашего пребывания в Москве; мы занимались этим аккуратно каждый день, и это было для нас большим развлечением. Каждый вечер, в большой серебряной миске, которую русский боярин забыл увезти с собой и в которой помещалось не меньше 6-ти бутылок, мы раза три-четыре принимались варить пунш; прибавьте к этому прекрасную коллекцию трубок, из которых мы курили чудесный табак».[189]189
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.


[Закрыть]

А чем был занят их император? Не принимая во внимание мнения своих же маршалов, что дальнейшее промедление с эвакуацией из Москвы смерти подобно, Наполеон желает устроить в Первопрестольной… театр.

Наполеон на подмостках московской сцены

Французские мемуаристы расценивают открытие театра в Москве как желание императора пустить пыль в глаза москвичам. Какие уж тут москвичи! Цель была иная – убедить свою армию, что зимовка в Москве предрешена. Даже из Парижа артистов хотел выписать… Как метко выразился по этому поводу барон Дедем: «Он усыплял себя на краю пропасти».

Усыплять требовалось не только русских, но и всю французскую армию. А потому как только Наполеон узнал о том, что в Москве остались актеры французской театральной труппы, которые не смогли покинуть город перед пожаром, он сразу же приказал организовать показ театральных представлений. Театр открыли в доме П.А. Позднякова на Большой Никитской (позднее дом Юсупова, ныне дом № 26/2). Как отмечал М.И. Пыляев, «Поздняковский театр французами был приведен в порядок с необыкновенной роскошью и мог щегольнуть невиданным и неслыханным богатством.

Здесь ничего не было мишурного, все было чистое и серебро и золото. Ложи были отделаны дорогою драпировкою. Занавесь была сшита из цельной дорогой парчи, в зале висело стосемидесятиместное паникадило из чистого серебра, некогда украшавшее храм Божий. Сцена была убрана с небывалой роскошью».

Отпечатали афиши, а цены на театральные билеты назначили в 5 франков (или рублей) в галерею и 3 франка в партер. Спектакли пользовались определенным успехом, как и прохладительные напитки, предлагаемые в фойе.

Верховодила этим пиром во время чумы бывшая директриса французской труппы Императорского театра Аврора Бурсе. Эта актриса и драматург приехала в Россию еще в 1808 году. Интересно, что именно в составе этой труппы играла Мелани Гильбер, которую разыскивал в Москве Стендаль. Бурсе бежала из России вместе с французами, опасаясь расплаты за свою слишком активную тягу к искусству. На занавес для оккупационного театра она пустила парчу, оставшуюся от распоротых мародерами риз, награбленных варварами в московских храмах. Этим она сослужила себе дурную славу, в случае если бы она осталась в Москве, ее вполне могли и повесить.

Дом Юсуповых

Но местных французов Наполеону оказалось мало, задумавшись над расширением репертуара, он и решил вызвать в Москву актеров из Парижа и певцов из Милана, о чем пишет Сегюр: «Среди развалин устроили даже театр и говорят, что были призваны из Парижа лучшие актеры. Один итальянский певец приехал, чтобы постараться воспроизвести в Кремле Тюильрийские вечера».

Итальянский певец – это кастрат Тарквинио, о котором Коленкур писал: «Французские актеры, итальянские певцы, в том числе знаменитый обладатель сопрано Тарквинио, и иностранные ремесленники оставались в Москве, так как они не знали, куда им деваться, когда началась эвакуация, о которой они узнали лишь в самый последний момент. Они потеряли все во время пожара и грабежей; Тарквинио едва удалось спасти один из своих костюмов. Император приказал помочь им… Тарквинио настойчиво желал петь для императора. Он пел два раза перед ним. Это происходило в совершенно домашней обстановке и продолжалось не более получаса; присутствовали только офицеры из свиты императора». В дальнейшем его захватили казаки, принявшие его за женщину. Итальянец услаждал их слух своими песнями.

В эти дни лейтенант Дамплу, ставший завсегдатаем театра на Большой Никитской, вопрошает в своем дневнике: «Не понимаю, что мы делаем в Москве! Все это начинает надоедать и даже изумлять. Что делает император? Его редко можно видеть. Он безвыходно сидит во дворце, принимая курьеров и управляя империей. Кажется, теперь пропала вся надежда на то, что русский Царь будет просить мира. Потребуется, значит, новая кампания. Но где зимовать? Город разрушен и наполовину сожжен, а у нас нет ни провианта, ни запасов… Между тем, зима ведь близка… Сегодня смотрел «Рассеянного» и «Маррон и Фронтен». Представление имело большой успех. Г-жа Л. замечательно интересна…»

Но приехать в Россию новые французские актеры не успели, хотя спектакли давались чуть ли не до самого последнего дня. А вот дальнейшая судьба артистов французской труппы печальна – покинув вместе с захватчиками Москву и оказавшись ненужными своим бывшим зрителям, они сгинули в истекающем из России огромном потоке голодных и замерзающих солдат наполеоновской армии.

Наполеон как проводник демократии в России

А еще Наполеон был озабочен поисками в Москве бумаг о восстании Емельяна Пугачева. Уж не в Московском ли архиве иностранных дел искали его солдаты эти бумаги? Здание архива до сих пор стоит в Хохловском переулке.

Чудом уцелело оно в московском пожаре. Оставшиеся в оккупированной Москве архивные служащие вспоминали, как 5 сентября французы, «приехав в архив верхами… имея в руках ломы и топоры, начали разбивать замки, а разломав оные, взошед начали грабить положенное там на сохранение… дела и бумаги все выкинули на пол и топтали ногами».

Сведения о пугачевском бунте так и не нашли. Для чего они были нужны Наполеону? Император грезил крестьянским восстанием в России: дескать, подпишет он декрет об освобождении крестьян на оккупированной территории, и русская армия, набранная из крепостных, разбежится кто куда, деморализуется и разложится. Об этом Наполеон советовался даже с мадам Обер-Шальме.

Недаром 20 сентября генерал-губернатор Москвы Ростопчин посылает в Москву свою новую афишу – своеобразную политинформацию:

«Крестьяне, жители Московской губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз взошел в Москву: предал ее мечу, пламени; ограбил храмы Божии; осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем; надевал ризы вместо попон; посорвал оклады, венцы со святых икон; поставил лошадей в церкви православной веры нашей, разграбил дома, имущества; наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними; осквернил кладбища и, до второго пришествия, тронул из земли кости покойников, предков наших родителей; заловил, кого мог, и заставил таскать, вместо лошадей, им краденое; морит наших с голоду; а теперь как самому пришло есть нечего, то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому. Ужли вы, православные, верные слуги царя нашего, кормилицы матушки, каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному?

Московский архив

Консульская игрушка.

Листовка. 1803 г.

Отымет он у вас последнюю кроху, и придет вам умирать голодною смертию; проведет он вас посулами, а коли деньги даст, то фальшивые; с ними ж будет вам беда. Оставайтесь, братцы, покорными христианскими воинами Божией Матери, не слушайте пустых слов! Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить. Истребим достальную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси, станем бить, где ни встренутся. Уж мало их и осталося, а нас сорок миллионов людей, слетаются со всех сторон, как стада орлиныя. Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям; а Москва опять украсится; покажутся золотые верхи, дома каменны; навалит народ со всех сторон. Пожалеет ли отец наш, Александр Павлович, миллионов рублей на выстройку каменной Москвы, где он мирром помазался, короновался царским венцом? Он надеется на Бога всесильнаго, на Бога Русской земли, на народ ему подданный, богатырскаго сердца молодецкаго. Он один – помазанник его, и мы присягали ему в верности. Он отец, мы дети его, а злодей француз – некрещеный враг. Он готов продать и душу свою; уж был он и туркою, в Египте обасурманился, ограбил Москву, пустил нагих, босых, а теперь ласкается и говорит, что не быть грабежу, а все взято им, собакою, и все впрок не пойдет. Отольются волку лютому слезы горькия. Еще недельки две, так кричать «пардон», а вы будто не слышите. Уж им один конец: съедят все, как саранча, и станут стенью, мертвецами непогребенными; куда ни придут, тут и вали их живых и мертвых в могилу глубокую. Солдаты русские помогут вам; который побежит, того казаки добьют; а вы не робейте, братцы удалые, дружина московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к царю в Москву явитеся и делами похвалитеся. Он вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому. А кто из вас злодея послушается и к французу преклонится, тот недостойный сын отеческой, отступник закона Божия, преступник государя своего, отдает себя на суд и поругание; а душе его быть в аду с злодеями и гореть в огне, как горела наша мать Москва».

Что бросается в глаза в этой, в общем-то, дежурной афише, – это фраза: «Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить». К тому времени француз уже три недели как обживал Москву, так что политинформация Ростопчина не имела никакого смысла. Чтобы увидеть происходящее, достаточно было выглянуть в окно – если, конечно, было откуда выглядывать.

Суть этой фразы более глубокая – это такая важная тема, как возможная отмена крепостного права Наполеоном, которая постоянно волновала дворянское сословие. Наиболее яркие представители его выражали общее опасение, что крестьяне, питавшиеся слухами и домыслами, вполне могут клюнуть на эту удочку. Не случайна и одна из последних фраз этого послания Ростопчина: «Он (царь – авт.) вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому».

Волнения дворянского сословия подкреплялись волнениями крестьян, прокатившимися по России. Воплощением несбыточных надежд части русского крестьянства на отмену Наполеоном крепостного права в России служит выписанная Л.Н. Толстым в романе «Война и мир» сцена бунта в Богучарове. Взбунтовавшиеся крестьяне наивно полагали, что французское нашествие принесет им освобождение от многовековой рабской зависимости. Академик Е.В. Тарле в этой связи отмечал, что «Наполеон вторгся в Россию в качестве завоевателя, хищника, беспощадного разорителя и ни в малейшей степени не помышлял об освобождении крестьян от крепостной неволи. Для русского крестьянства защита России от вторгшегося врага была в то же время обороной своей жизни, своей семьи, своего имущества. Начинается война. Французская армия занимает Литву, занимает Белоруссию. Белорусский крестьянин восстает, надеясь освободиться от панского гнета. Белоруссия была в июле и августе 1812 года прямо охвачена бурными крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания. Помещики в панике бегут в города – в Вильну к герцогу Бассано, в Могилев к маршалу Даву, в Минск к наполеоновскому генералу Домбровскому, в Витебск к самому императору. Они просят вооруженной помощи против крестьян, умоляют о карательных экспедициях, так как вновь учрежденная Наполеоном польская и литовская жандармерия недостаточно сильна, и французское командование с полной готовностью усмиряет крестьян и восстанавливает в неприкосновенности все крепостные порядки. Таким образом, уже действия Наполеона в Литве и Белоруссии, занятых его войсками, показывали, что он не только не собирался помогать крестьянам в их самостоятельной попытке сбросить цепи рабства, но что он будет всей своей мощью поддерживать крепостников-дворян и железной рукой подавлять всякий крестьянский протест против помещиков. Это согласовалось с его политикой: он считал польских и литовских дворян основной политической силой в этих местах и не только не желал их отпугивать, внушая их крестьянам мысль об освобождении, но и подавлял своей военной силой огромные волнения в Белоруссии».

Унесенный ветром.

Карикатура на Наполеона. 1815 г.

А наполеоновский маршал Сен-Сир вспоминал, что в Литве определенно начиналось движение крестьян, выгонявших своих помещиков из усадеб: «Наполеон, верный своей новой системе, стал защищать помещиков от их крепостных, вернул помещиков в их усадьбы, откуда они были изгнаны». Трудно представить, что диктатор, подавивший французскую революцию, мог искренне надеяться на отмену крепостного права в России. Поэтому вполне обоснованными кажутся следующие доводы Коленкура:

«Император приказал составить прокламацию об освобождении крепостных. (Это было в первых числах октября.) Несколько субъектов из низшего класса населения и несколько подстрекателей (немецкие ремесленники, которые служили им переводчиками и подстрекали их) немного покричали и по наущению некоторых лиц подали ходатайство об освобождении крестьян. Те же лица, которые подучили их, убедили императора в необходимости этой меры, заявляя ему, что идеи эмансипации гнездятся уже в мозгу у всех крестьян, и император, вместо того чтобы быть окруженным врагами, будет иметь миллионы пособников.

Но в сущности разве эта мера не стояла в противоречии с хорошо известными принципами императора? Он понимал (и сказал мне об этом несколько позже), что предрассудки и фанатизм, распаленный в народе против нас, по крайней мере, в течение некоторого времени будут служить для нас большим препятствием, а следовательно, он будет нести на себе бремя всех отрицательных сторон этой меры, не извлекая из нее никаких выгод».

А еще Наполеон пытался разыграть в России национальную карту: «Увидав, что этим не возьмешь, учение Пугачева бросили и тотчас же схватились за великие начала санкюлотизма. Татарам было предложено идти в Казань призывать своих соотечественников к независимости, обещая им, что, как только они поднимутся, их тотчас поддержат. Но и здесь промахнулись», – писал Вильфор.

Варвары-французы и Иван Великий

Ряд французов-мемуаристов утверждают, что, согласно приказу Наполеона, грабежи в Москве были запрещены, и император не отдал на разграбление своим солдатам старую русскую столицу. Однако, начавшиеся пожары, следствием которых стало создание невыносимых условий постоя, настолько разъярили французских солдат, что остановить их было уже невозможно никакими приказами:

«Когда узнали, что сами русские поджигают город, то уже не было возможности более удерживать нашего солдата, всякий тащил, что ему требовалось, и даже то, чего ему вовсе не было нужно».[190]190
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.


[Закрыть]

Однако пленный французский майор Шмидт рассказывал А. Булгакову иное: «Приказ грабить Москву состоялся 16-го сентября нов. ст., в день, в который начались в городе пожары. В приказе этом было сказано: полковые командиры отправят на грабеж Москвы по одному отряду от каждого полка под командой штаб-офицера, обязанность которого должна состоять в том, чтобы предупреждать ссоры между солдатами разных полков и указать своему отряду ту часть города, которая назначена для него в настоящем приказе. Когда же грабеж начался, то грабить принялись не только солдаты означенных отрядов, но почти вся армия, особенно старая императорская гвардия (первой вступившая в Москву) и итальянская королевская гвардия. Грабеж сделался всеобщим и сопровождался страшными беспорядками: армейские солдаты вступили в драку с гвардейцами, считавшими за собою больше прав, поменялись даже несколькими ружейными выстрелами. Но когда добрались до погребов, наполненных винами и спиртными напитками, то беспорядки достигли высшей степени, офицеры и солдаты перепились до безобразия.

Колокольня Ивана Великого до разрушения в 1812 году.

Литография Г. Хоппе. 1805 г.

Не приняли участия в грабежах только следующие войска: драгунская дивизия италийской армии и корпус под начальством генерала Брусье, которые расположены были в некотором расстоянии от Москвы, и вестафальский корпус, который оставался в Можайске.

Положено было прекратить грабеж 24-го числа сентября нов. ст., но он продолжался во все время пребывания армии в Москве. Французские офицеры смотрели на это сквозь пальцы; только некоторые из них сумели остановить его в некоторых частях города».

Как ранее приведенные откровения пристава Вороненко об организованности пожара московскими же властями опровергают версию о его случайности, так и процитированное свидетельство майора Шмидта доказывают, что мародерство французов было частью оккупационной политики Наполеона, причем хорошо продуманной. Из каждой захваченной страны французы вывозили все, что можно. Вкус к грабежам Наполеон почувствовал еще не будучи императором. Например, во время Итальянской кампании 1796–1797 годов генерал Наполеон из каждого города непременно вывозил лучшие предметы искусства, так было в Милане, Болонье, Модене, Парме. А одним из условий «перемирия» с папой Римским Пием VI в 1797 году стало «дарение» Франции картин и статуй из богатейших папских музеев. А разграбление Венеции в 1798 году серьезно обогатило кладовые Лувра.

Академик Е. Тарле в этой связи замечает: «Бесконечная вереница разнообразнейших экипажей и повозок с провиантом и с награбленным в Москве имуществом следовала за армией. Дисциплина настолько ослабла, что даже маршал Даву перестал расстреливать ослушников, которые под разными предлогами и всяческими уловками старались подложить в повозки ценные вещи, захваченные в городе, хотя лошадей не хватало даже для артиллерии. Выходящая армия с этим бесконечным обозом представляла собой колоссально растянувшуюся линию. Достаточно привести часто цитируемое наблюдение очевидцев: после целого дня непрерывных маршей к вечеру 19 октября армия и обоз, идя по широчайшей Калужской дороге, где рядом свободно двигалось по восемь экипажей, еще не вышла полностью из города».

Интересно, что, как подсчитали уже после устроенного французами в Москве погрома, большую часть награбленного французами составляла одежда и обувь, причем женская, и лишь пятая часть приходилась на предметы искусства и роскоши, и продукты, превратившиеся также в предметы роскоши…

Захватчики гребли все подряд, поражаясь роскошному наполнению дворянских усадеб: «Великолепный дворец… Отроду я не видывал жилища с такой роскошной меблировкой, как то, что представилось нашим глазам; в особенности поражала коллекция картин голландской и итальянской школы. Между прочими богатствами особенно привлек наше внимание большой сундук, наполненный оружием замечательной красоты, которое мы и растащили. Я взял себе пару пистолетов в оправе, украшенной жемчугом».[191]191
  Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1895.


[Закрыть]

Колокольня Ивана Великого. Худ. Ф.Я. Алексеев. 1800-е гг.

Красочным примером варварства «Великой армии» является расправа над колокольней Ивана Великого. Невозможно представить нашу Москву без этого шедевра русского зодчества, возвышающегося на Соборной площади древнего Кремля. История этого уникального сооружения началась еще за пять столетий до французского нашествия, крайне негативно отразившегося на его состоянии.

Но сначала напомним историю самого памятника. Своими истоками колокольня Ивана Великого уходит в 1329 год, когда в Кремле был сооружен храм св. Иоанна Лествичника. В 1505 году к востоку от разобранного к тому времени храма итальянский мастер Бон Фрязин выстроил новую церковь в память о почившем царе Иване III. Через сорок лет рядом с храмом выросла и звонница, по проекту архитектора Петрока Малого. Другой не менее одаренный зодчий – Федор Конь – надстроил колокольню третьим ярусом. Случилось это в 1600 году, уже в царствование Бориса Годунова. Позднее, в 1630-х годах к звоннице присовокупили и пристройку с шатром, известную как Филаретова. В итоге к концу XVII века колокольня приобрела так знакомый нам сегодня образ.

За многие века своего существования колокольня Ивана Великого стала для москвичей больше, чем просто памятником архитектуры, а именно: олицетворением святости и символом Первопрестольной.

Колокола звонницы неизменно сообщали всей Москве о совершающихся исторических событиях всероссийского масштаба: рождении наследника престола, венчании на царство нового государя, освобождении от нашествия многочисленных захватчиков и т. д.

Именно эта легендарная колокольня стала основным объектом варварства французов в Кремле в сентябре-октябре 1812 года Поначалу в ее нижнем ярусе генерал Лористон устроил свою канцелярию и телеграф. А затем уже сам Наполеон, метавшийся по сгоревшей Москве, словно зверь в клетке, бесполезно прождав от русских перемирия, в отместку приказал сорвать с колокольни Ивана Великого крест.

В окружении Наполеона нашлись здравомыслящие люди, отговаривавшие своего императора от этой постыдной затеи. Однако, как вспоминал генерал Коленкур, Наполеон «хотел отметить свое пребывание в Москве какими-нибудь трофеями и осведомился, какие предметы можно было бы послать во Францию на память об успехах нашего оружия. Он сам осмотрел весь Кремль, колокольню Ивана Великого и соседнюю с ней церковь. Поляки все время говорили Наполеону, что церковь Ивана Великого высоко почитается русскими и с нею связаны даже различные суеверия. Железный крест на колокольне церкви, говорили императору, служит предметом почитания всех православных. В результате этих разговоров император приказал снять крест».

Отрицательную роль польских приспешников Наполеона в этом вопросе, подтверждает и московский француз-эмигрант Вильфор: «Один Польский генерал, хорошо знавший все, что касалось Русской истории, сказал Наполеону, что у Русских существовало такое поверье, будто Французы не войдут в Москву, пока будет висеть колокол Ивана Великого. Справедливо или ложно это поверье, во всяком случае, приказано было снять крест, чтоб подтвердить вступление Французов в Москву».

Но снять крест с колокольни оказалось не так-то просто. Наполеон приказал это сделать своим саперам, разобравшим кровлю колокольни. Но только добрались они до вершины одной из самых высоких башен Европы, как неожиданно в дело вмешалась… огромная стая птиц. Большие тучи московских ворон каркали и кружили вокруг, словно не позволяя мародерам вершить свое черное дело. Отбиваясь от чернокрылых птиц, французы не смогли спустить крест, и он рухнул на землю. Свалившийся на землю крест, к огорчению французов, оказался не золотым, а лишь позолоченным. Как голодные собаки, кинулись гвардейцы Наполеона собирать остатки разбившегося креста, рассовывая их по своим походным сумкам. Многие из них надеялись увезти из Москвы кусочки от креста колокольни Ивана Великого как сувениры, но лишь малая часть французских вояк вообще смогла выбраться из России живыми.

А вот московский житель Егор Харузин утверждает, что в снятии креста участвовали свои же, предатели: «Охотник до даровых трофеев из чужих стран, Наполеон не упустил случая в Москве ими поживиться. Он слышал, что в Кремле на какой-то главе есть крест золотой, ему представилось, что такому кресту негде больше быть, как на Ивановской колокольне. Вследствие такого убеждения он заставлял своих французов снять этот крест, но таких смельчаков не нашлось, а нашлись двое русских предателей, вызвавшихся на это дело; им была обещана богатая награда. И Бог попустил им совершить это преступление, так же как попустил Иуде предать Иисуса Христа. Взобравшись с веревками в главу Ивана Великого и чрез форточки, нечестивцы отстегнули цепи, закинувши на крест петлю и спустивши концы веревок на землю, тут уж им легко было раскачать его и стянуть вниз. Когда крест упал и в падении разбился, обнаружилась тогда медная позолоченая обложка на железе и дереве. Разочарованный Наполеон, тут присутствовавший, закипел гневом и приказал обоих предателей расстрелять. Но золотой крест действительно был и теперь есть: он находится на средней главе Благовещенского собора, давний подарок Англии. Еще кто-то Наполеону сказал, что на изображении Спасителя над Спасскими воротами риза якобы золотая; он приказал ее снять, – но когда двоих исполнителей с верхней ступеньки приставленной к иконе лестницы сбросило и обоих убило, он оставил это намерение. Но зато взял с купола Сената конную статую Петра Великого, орла с Сухаревской башни и большого почтамтского орла, да тем и заговелся; но едва ли из этих трофеев какой достиг до Парижа?»

Сержант Бургонь свидетельствовал: «На самой высокой колокольне виднелся крест Ивана Великого, господствовавший над всем; он имел тридцать футов вышины, был сделан из дерева, окованного массивными серебряными вызолоченными полосами; несколько цепей, также золоченых, поддерживали его со всех сторон. Когда его стали снимать, он покачнулся, увлекаемый собственной тяжестью, и, падая, чуть не убил и не потянул за собой людей, державших его за цепи; то же самое случилось и с большими орлами на верхушках высоких башен вокруг ограды Кремля».

Интересно, что 29 марта 1813 года газета «Московские ведомости» сообщала: «Крест с главы Ивановской колокольни найден ныне в Кремле, у стены большого Успенского собора близ северных дверей между разными железными обломками, с принадлежащими к нему цепьми и винтами, кои, так как и крест, вызолочены были червонным золотом. Открытие сие чрезвычайно обрадовало жителей здешних, кои вообще полагали, что оный крест увезен всемирным врагом вместо трофея».

Оккупантам оказалось мало осквернить звонницу. Маршал Мортье, оставшийся в Москве после оставления ее основной частью французов, чтобы по заданию Наполеона уничтожить Кремль и монастыри, приказал взорвать Ивановскую колокольню: «В скором времени раздался еще удар, так что окна задрожали, все вздрогнули. Потом третий удар, но слабее прежних… Удары эти происходили от взрыва Ивана Великого и арсенала. Я впоследствии видел много раз эти груды развалившихся зданий, с лежащими на них колоколами. Самая же башня Ивана Великого уцелела. Бонапарте велел также снять крест с Ивана Великого, орел с Никольских ворот и Св. Георгия в Сенате», – вспоминал Федор Беккер. В результате взрыва пришли в негодность и колокола звонницы.