Текст книги "Наша счастливая треклятая жизнь"
Автор книги: Александра Коротаева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
“Немного солнца в холодной воде”
Оперный театр в Новосибирске стал для нас одним из самых родных зданий в этом еще чужом для нас городе. Необъятного размера серое сооружение с шатровым куполом и сценой, на которую могут выезжать танки. В театре находился и уютный сине-белый зал филармонии. За дирижерским пультом – блестящий Арнольд Кац. Здесь, в двенадцать лет впервые слушая Шестую симфонию Чайковского, я плакала, еще не ясно понимая отчего.
Кинотеатр “Победа”. Перед сеансом заходили в кафетерий “Золотой колос”, выпивали по стакану кофе, съедали ромовую бабу и с блаженством в желудке шли поглощать “важнейшее из искусств”. В широком холле-фойе играл ансамбль или оркестр, пела какая-нибудь певичка и всегда было празднично. В зале мы сидели держась за руки и сильно стискивали друг другу запястья, если что-то особенно нравилось.
В Кинотеатре повторного фильма мы пересмотрели всю зарубежную и советскую классику. Здесь же страстно полюбили итальянское кино. В “Пионере” я часто отсиживалась, сбегая с уроков музыки, на какое-то время забывая о действительности и о расплате за прогулы. А в “Маяковском” впервые смотрела “Зеркало” и в растерянности наблюдала, как народ толпами уходит из зала.
И еще одно любимое место для нас с Нанкой – Новосибирская галерея. Мы бегали почти на все новые выставки. Сарьян! В нем было столько солнца, он был такой желто-оранжево-красный, такой жизнеутверждающий! Это была почти Феодосия! И я под видом посещения музыкальной школы, которую ненавидела (впрочем, как и общеобразовательную), шла в очередной раз теперь уже на выставку, а не в кино. Я переходила от картины к картине, и мне было так легко на душе, так светло, что я забывала про все. Про свои валенки разной формы и размера, которые мама когда-то купила, не разглядев сослепу их “непарность”, и которые так и не удалось обменять. Про то, что из-за этого я должна стоять у доски, пряча одну ногу за другую… Про все наши трудности… Про учебу, про наше с Нанкой портившееся зрение, про мамину работу…
Забывала про все и мысленно переносилась в теплую Феодосию с ее запахами акации, шумом моря, туда, где было так привычно, просто и где мы чувствовали себя уверенно и спокойно.
Айвазовский
Детский сад мой (когда-то здесь был роддом, где и я и Надя родились) находился прямо напротив дома Айвазовского, и мама часто водила нас в галерею. Перед входом лежали два огромных белых мраморных льва, спины их были отполированы временем и детьми, гроздьями на них висевшими. Потом, повзрослев, мы уже не садились на них, а только украдкой совали руки в открытые пасти.
В галерее же было всегда прохладно, гулко. Мама разговаривала с какими-то людьми (там у нее было много знакомых), успевая при этом строго следить, чтобы мы ступали неслышно, говорили шепотом и ничего не трогали. Мы с Нанкой делали серьезные лица, но, когда никого не было рядом, потихоньку прикасались пальцем к картинам, пробуя воду – настоящая ли. Когда выходили на улицу, шум города сразу врывался в уши, а глаза начинало ломить от слепящего солнца.
Всегда испытывала и испытываю чувство собственности к этому дому и его картинам. С самого детства и до сих пор “Среди волн” – работа для меня особенная, лучшая, потому что моя, наша.
Мама хотела уехать в среднюю полосу России, поближе к Москве, где жила я, чтобы можно было видеться чаще. В маленький купеческий городок, который можно было обойти пешком, с видом на реку. Чтобы стояли маленькие старые домики, из труб которых зимой поднимается дым, чтобы светились желтым окна, а по узким улочкам спокойно бродили бы кошки.
Два года до смерти она с Нанкой прожила в Муроме и была счастлива.
После смерти мамы я вдруг поняла, что главное в жизни – не цель, а путь к цели. Я иду. Тебе не должно быть стыдно за меня, мама!
Море волнуется, раз!
В детстве была игра, известная многим поколениям: “море волнуется, раз!” Она была не похожа на другие – нежная, романтичная и тихая. В этой игре в нас открывалось что-то новое, заставлявшее заглянуть куда-то внутрь себя. Ведущий говорил: “Море волнуется, раз! Море волнуется, два! Море волнуется, три!” Мы при этом изображали море – сначала спокойное, потом постепенно все более волнующееся и наконец – бушующую стихию. А после слов – “морская фигура, на месте замри!” – застывали в какой-нибудь причудливой позе. Когда ведущий, дотрагиваясь до тебя, приказывал “отомри”, ты должен был начать “жить” и убедить других в том, что, замерев, ты просто прервался на мгновение, а до этого делал какое-то важное дело.
Странно. Мы были довольно циничные дети: мы нюхали, щупали, пробовали на вкус жизнь, которая гудела вокруг нас, всасывала в свой водоворот, а потом сплевывала, как остатки пищи. Но “море волнуется, раз!”… Иногда мне кажется, что я продолжаю играть в эту игру и все жду, когда ведущий крикнет мне: “Отомри…”
Моей дочери двадцать два года. Она родилась, выросла и живет в Москве. Немного походив перед самой школой в детский сад, окончила школу, а сейчас – университет. Всё, как у всех.
Она делится со мной своими победами, несчастьями, влюбленностями, мыслями. Я знаю и люблю ее друзей. Они привязаны ко мне, и мы иногда секретничаем с ними на кухне, как это делала наша мама в свое время с нашими друзьями. И все-таки у нее другие отношения со мной, чем были у нас с нашей мамой. Между Катей и мной почти нет дистанции. Не знаю, хуже это или лучше. Так сложилось.
“Тусоваться” в компании моих подруг Катька обожает. Веселит их своими пародиями на однокурсников, пытается соответствовать нашему уровню в “умных” разговорах. Мои “девоньки” искренне рады такому юному вливанию в наши ряды и хохочут, забывая про свои давления и больные спины. Катька чувствует, что ее всячески балуют вниманием и любовью, и отвечает им взаимностью.
Часто задумываюсь, видит ли она мир таким, каким вижу его я? Ей никогда не приходилось выживать, она не росла рядом с постоянно изменчивым морем у подножия почти лысых гор. На нее не дули шквальные ветры. В ее окружении не было шумной оравы сверстников, похожих на беспризорников, и отсутствовали трудности быта. Были и есть совсем иные развлечения, обязанности, привязанности и интересы, чем у меня в ее годы.
Сможет ли она, такая хрупкая, выстоять, сохранить себя, столкнувшись с настоящими испытаниями, предательствами, которые неизбежно сопровождают любую человеческую жизнь? Будет ли противостоять им или поплывет по течению? Что предпочтет, когда придет время выбирать? Невозможно матери всю жизнь быть рядом со своим чадом, но мысленно я всегда держу ее за руку.
Моя, для меня всегда маленькая, дочь, ничего и никого никогда не бойся! Я – с тобой. Всегда. А со мной – моя мама. А с ней – ее. Мы держим друг друга за руку. Нас много! Ты не одна.
* * *
Хочу выразить благодарность моим друзьям: Наташе Купцовой, Екатерине Романовне Дмитриевской, Маше Хализевой, Маше Львовой и Евгению Халдину.
Особая благодарность Татьяне Гнедовской, Элле Митиной и Ирине Холмогоровой, ставшей моим первым редактором.
Очень признательна Александру Турову и Сергею Крюкову за любезно предоставленные фотографии.
Фото
Родители мамы: Пантелеймон Иванович Чекалин (в годы Первой мировой войны) и Татьяна Ивановна Маньшина (ей 15 лет).
Пантелеймон. 1930 г.
Пантелеймон (справа) с друзьями.
Пантелеймон с сыном Валентином и братьями.
Мама (справа), ее брат Валя и соседская девочка. 1930 г.
Бабушка Таня со своими детьми.
Мой папа с родителями. 1935 г.
Папа и мама в 1945 г.
Папа (справа) с друзьями-фронтовиками. 1945 г.
Папа на Колыме. 1949 г.
Мама (сидит первая слева) с сотрудниками детского сада. 1953 г.
Мама (слева) с подругой и Валентином. 1953 г.
Новогодний утренник в детском саду. Мама в центре. 1954 г.
Мама, папа и Нанка. 1957 г.
Папа, мама и Нанка. Бульвар на улице Горького, бывшей Итальянской. 1958 г.
Первая дворовая компания Нанки (она вторая слева в первом ряду). 1959 г.
Нанка и бабушка Александра. 1960 г. В этом году родилась я.
Мы с Нанкой в год смерти папы.
Мама после смерти нашего отца.
Сестры. 1962 г.
Ясли. Я в верхнем ряду, 3-я справа, стою около няни.
Детский сад. Я – Лисичка (вторая слева во втором ряду).
Нанке 6 лет.
Феодосийский порт зимой. Фото Александра Турова.
Феодосия. Вид на балку, Городок и Горбу. В центре видна армянская церковь. Фото Александра Турова.
Феодосия. Армянская церковь.
Карантин, Чумка. Нанка, Сережа с Вовкой и я. 1963 г.
Я в детском саду. 1965 г.
Нанка, моя подруга и я. 1965 г.
Чумка. Нанка делает сальто.
Нанка за роялем в Феодосийской музыкальной школе. 1972 г.
С подругами на ступенях школы.
Карантин – район, в котором мы жили. Генуэзские развалины.
Фото Сергея Крюкова.
В нашем палисаднике с соседкой.
На руках у нас Маняша со своими котятами. 1972 г.
Наши кошки: Юська и Маняша.
Нанке 14 лет.
Мне 12 лет.
Первое фото в Новосибирске.
Я – актриса Театра миниатюр.
Крайний справа Владимир Прокопьевич Фокин, руководитель театра.
Играю Нанкину пьесу “Сестры”. 1974 г.
Светлана Фокина, мой друг и педагог по музыке, и мы с Нанкой. 1975 г.
Нанка и наш старенький “Берлин”. 1978 г.
Я в 1980 г.
Семья. 1984 г.
Наде 30 лет.
Нанка с мужем. Швеция.
Мне 30 лет.
“Женщина-дьявол” Проспера Мериме. Александра Коротаева, Алексей Протасов, Александр Евлахишвили. Постановка Сергея Евлахишвили. Москва, Творческие мастерские, 1988 г.
“Пеликан” Августа Стриндберга. Мать – Александра Коротаева, Аксель – Сергей Мигович. Постановка Леонида Краснова. Москва, “Театральный особнякъ”, 2002 г.
“Горькие слезы Петры фон Кант” Райнера Вернера Фассбиндера. Петра – Александра Коротаева, Карин – Елена Пурис. Постановка Леонида Краснова. Москва, “Театральный особнякъ, 2003 г.
“Козий остров” Уго Бетти. Агата – Александра Коротаева, Анжело – Сергей Мигович. Постановка Леонида Краснова. Москва, “Театральный особняк”, 2008 г.
Моя дочь Катя в 14 лет. Фото Игоря Бернштейна.
Кормлю синицу в Ботаническом саду.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.