Текст книги "Наша счастливая треклятая жизнь"

Коса

Очень хотелось иметь косу. Длинную и толстую. Однажды, найдя наволочку, туго набитую нитками мулине, я сплела себе достойную косу. Привязав ее покрепче к своим коротким волосам, решилась показаться людям. С такой красотой не стыдно было выйти на улицу. Вокруг меня стояли девчонки и откровенно завидовали. Я клала косу на грудь, потом, качнув головой, отбрасывала на спину, нежно поглаживала и щекотала ее кончиком нос. Бегая с девчонками, я незаметно для себя потеряла ее. А возвращаясь домой, вдруг увидела, как мальчишки моей косой молотят по луже. Молча глядя на этот нещадно терзаемый грязный пучок ниток, я стиснула зубы и не заплакала: “Дождетесь у меня, изверги! Вырастет у меня настоящая коса! То-то вы запоете!”

В восемнадцать лет волосы у меня были по пояс…

Горба

Горба – это горбольница. Она находилась в двух шагах от нас за высоким каменным забором. Одним из наших любимых развлечений было перелезть через забор и поглазеть в окна морга, поискать шприцы на больничной помойке, натырить шелковицы. В конце концов, поболтать с больными, словоохотливыми, как и мы.

Морг притягивал нас магнитом. Если повезет и марля будет закрывать окно не полностью, можно увидеть голых или одетых мертвяков, как их бреют в паху, перетаскивают с одного железного стола на другой. Старики не вызывали у нас сожаления своими кверху поднятыми подбородками, а младенчиков было жалко. Перед моргом часто случались душераздирающие сцены. Все они били по нервам, но мы себя заставляли их смотреть. Так мы закалялись. Нас гнали, но от нас трудно было избавиться.

Весной Горба была красивой. Цвели плодовые де ревья, заглушая больничный запах, и скамейки были забиты ходячими больными, и кошки рожали помногу котят, и те были такие потешные, и загипсованная молодежь пыталась тискаться в зарослях сирени. На балконах нового корпуса гинекологии часто стояли тетки в коротких халатах, и пацаны снизу любовались их бритыми лобками. Тетки знали это и добродушно смеялись, подставляя свои подолы весеннему ветру.

Кое-кто из наших домов брал помои из больничной столовой для своей скотины. Высокий и широкий каменный забор не обходили, а перелезали через него, отчего в камне уже выдолбились вмятины. Часто какая-нибудь баба оказывалась на заборе в совсем непотребном виде, а сосед снизу неожиданно с ней здоровался. Баба ойкала, трещала юбка, и как-то само собой баба сваливалась на руки везучему соседу.

Около забора находилась травматология, и на крыльце часто курили больные в байковых застиранных халатах. В то солнечное утро, перелезши через забор, орава девчонок шла за шелковицей. Вдруг один мужчина позвал меня. Мы остановились, я подошла. Он посмотрел на меня и крикнул кому-то: “Петрович, смотри!” Петрович посмотрел на меня. Я – на него. “Красивая! Страшно подумать, что будет твориться с мужчинами, когда вырастет!” – заключил Петрович. Они улыбались. Я подбежала к девчонкам, и мы пошли дальше. “Дураки какие-то!” – сказала Лилька. Все остановились и посмотрели на меня. “Конечно, дураки!” – подтвердила я и засмеялась. И вдруг почувствовала себя счастливой. Что-то произошло. И они тоже это почувствовали. В тот день мы не стали тырить шелковицу. Произошло что-то.

На берегу пруда несколько рыбаков. Подхожу ближе. Вдруг из кустов кто-то в плащ-палатке выходит прямо на меня, поправляя штаны. Приглядываюсь – старушонка с плоским лицом. Сморщенное, доброе личико. Улыбается.

– А ты хто?

– Никто. Человек. Просто смотрю. Красиво.

– А! А я с мужиком своим.

– Рыбу ловите?

– Какая рыба? Нету. Сидим тока.

– А вы?

– Я? Я с им. Он без миня не сидит. Счас студено тут стало. Сс уся.

– Что?

– Ссуся! Студено!

– А-а! Понятно. Вы теплее одевайтесь. Главное, чтобы ноги в тепле были. А лучше дома сидите. Пусть один ходит.

– Хто?

– Да мужик ваш!

– Не-е! Он один не будет сидеть! Я с им хожу.

– Какой смысл удить рыбу, если ее нет?

– Не знаю. Ходить. Прывык!

– Давно ходите?

– В зиму десять лет будет. Мы с-под Мурманска с мужиком моим. К детям перебралися. Теперь сидит тута. Я с има. Без меня не можеть сидеть. Кашляить тока много, а я ссуся. Студено. А у тебя есть мужик?

– Есть.

– Ходит?

– Куда?

– Сидит?

– А, нет. Он не рыбак.

– А мне рыбак, ишь, попалси. – Она мелко рассмеялась.

– Ладно. Не буду вам мешать. Пойду.

– Мы тута. Здеся. Приходи.

Рыба

Мы жили на горе, а внизу располагался рыбсовхоз, куда мы детьми бегали за рыбой или просто поглазеть на улов. Стоя наверху, мы вглядывались в горизонт, где из-за мыса Ильи должны были показаться наши фелюги с привязанными к ним байдами (большими лодками). Если издалека было видно, что байды утоплены в море по самые борта и фелюги идут тяжело, значит, улов хороший. Тогда мы бежали вниз.

Самым интересным было смотреть, как разгружаются. В фелюгах обычно была большая рыба: скат, камбала, катран (черноморская акула), иногда попадали в сети дельфины. В байдах же – рыба помельче: кефаль, ставридка или еще мельче – царская барабулька, хамса. На рыбацком мостике стояла железная тележка, куда крюками забрасывали большую рыбу или ставили корзины с уловом. Потом эту тележку тянули на берег и там уже сортировали. На берегу стояла большая мясорубка, в нее швыряли еще живую рыбу. В основном туда отправлялись скаты, катраны (потом этот фарш шел как корм на птицеферму). Дельфин, запутавшийся в сетях и порезавшийся ими почти до хребта, был трофеем нежелательным, и видно было, что рыбаки с горечью смотрели на его окровавленную тушу.

Байды разгружались веселее. Рыба прыгала, зеркалила на солнце и не хотела покидать лодку. Мелочь выгребали корзинами. Рыбаки, народ суровый, неприветливый, цыкали на нас матом, если мы попадались под руку, и нужно было дождаться минуты, чтобы жалобно мяукнуть: “Дяденька, а можно мы помоем байду?” Получив разрешение, мы саранчой набивались в лодку и наполняли полиэтиленовые пакеты остатками рыбы. После мытья лодки важно шли домой с добычей: кто жарить, кто вялить, а кто и продавать. Рыбаки же носили рыбу покрупнее – кефаль, ставриду, камбалу, хвост которой волочился по земле.

То, что в средней полосе называют камбалой, – это лосики! А камбала – рыба огромная, с небольшой стол, толстая, мясистая, с каменными круглыми шипами-бляшками, похожими на пуговицы, с нежным мясом и клейким жирком. Тот, кто когда-нибудь ел ее, будет помнить всю жизнь! Нет ничего вкуснее жареной камбалы! В нашем Городке всегда пахло жареной рыбой, и запах этот никогда не выветривался. А жарить рыбу у нас умели!

Всякую мелочь сушили под крышами домов. Под каждым карнизом серыми прищепками болтались связки хамсы, маленьких ставридок и азовских бычков. Под покровом ранней крымской ночи шпана срывала чуть присушенные связки и пировала в ближайших зарослях бурьяна.

Да что говорить! Рыба у нас была, и мы в ней толк понимали!

Дельфин

Мы стояли у рыбацкого причала и смотрели, как возвращаются рыбаки. Уже издалека было видно, что судна идут пустые. Лодки, привязанные к фелюге, болтались бессмысленно и беззаботно легко. Причалив к мосткам, хмурые рыбаки, привычно разбивая скупые слова пышным матом, собирали снасти. Потом по мосткам подкатили тележку и, кряхтя, взгромоздили на нее тяжелое тело дельфина. Он был мертв. В нескольких местах его ременная кожа была порезана сетью, как топором, и оттуда светился белый жир. Дельфины, гоняясь за рыбой, часто путаются в сетях, в панике начинают рвать их и, запутываясь еще больше, в конце концов умирают от ран. Рыбаки не любят таких подарков.

К фелюге подошла баба из нашего Городка. Посверкала металлом во рту, сплюнула папироску в море, взяла у рыбаков веревку, привязала ее к хвосту дельфина и, синея от натуги, поволокла к себе домой топить жир. Никто не помогал ей. Тянуть было неудобно. Тогда она обмоталась веревкой, впряглась в самодельную лямку и стала, почти лежа, цепляясь за редкие кусты ковыля, тащить его в гору. Дельфин иногда переворачивался, показывая то черную спину, то белый живот, напоминая покойника в костюме. Через короткое время у этой женщины погиб взрослый сын (утонул спьяну).

Вот для чего я прихожу в Ботанический! Ради этого места, где кончается парк и начинается живой лес. Я люблю стоять здесь одна в абсолютной тишине. Я не хочу думать, как мне жить дальше, вернее, как мне приспособиться к моей жизни. Нет больше проблем, они остались где-то далеко, там, где люди. Одна, вторая, третья… шесть! Шесть белок крутятся под самым моим носом и своим бесстрашием дают понять, что мы здесь на равных правах. Это лес мой и их. А вот и редкой породы дятел, за которым гоняются все местные фотографы. Он не любит показываться людям, не то что синицы, но меня, видно, не считает за человека, и я рассматриваю его хорошенько. Он замечает, что я смотрю на него, и, в свою очередь, наблюдает за мной. Я не шевелюсь, он не шевелится, мы замерли, смотрим друг на друга. И мне начинает казаться, что он про меня все знает и даже жалеет почему-то. Хочется плакать от восторга и от чувств, которым я не могу дать названия. И становится не страшно ни быть, ни умереть.

Кто-то идет. Вообще, когда ты в лесу и никого нет рядом, чувствуешь себя спокойно и светло, а стоит увидеть человеческий силуэт, становится не по себе. Но это женщина. В руке у нее пучок веток с почти прозрачными, как будто из кальки вырезанными, круглыми листьями. Она грузная и издает при ходьбе свист – то ли от шуршания болоньевого пальто, то ли от астмы. Я сторонюсь, уступая ей сухое место на тропинке. Она проходит мимо меня опустив глаза, потом останавливается, поворачивается и говорит: “Здесь нельзя собирать растения, но сейчас уже дожди пошли (свистит), и они все равно сгниют. Я их от семян отряхнула (свистит), они вот здесь были (показывает на прозрачный листик), сейчас их поставлю в вазу (свист). Без воды. Могут хоть десять лет стоять, ничего им не будет. Я сдохну, а они будут стоять (смеется). Пыль стряхнуть, и все. Их скосили (свист) целую лужайку. Вон там, где упавшее дерево пилят…” И пошла.

Деревья

Белая акация! Неповторимый запах крымских романов. Часто можно было видеть, как идет девчоночка в белых туфельках, а рядом парень в матроске. В руках она теребит кисточку акации. Прячет ее в кулаке и медленно ласково пропускает через сомкнутые пальцы. Пушистый заячий хвостик! И неудобно матросику девушку за руку взять, руки-то у нее акацией заняты! А она все нюхает эту душистую гроздь, как целует, а он томится и бледнеет только, но за руку не берет. Акация мешает. Так и идут порознь, с сухими впалыми глазами от кружений по городу в поисках удобного момента для прикосновений, поцелуя… Потом кисточки акации, замученные в потных нервных ладонях, остаются забытыми в скверах на городских скамейках и вянут, издавая последний сильный предсмертный запах чьей-то страсти.

А когда отцветут пышные белоснежные гроздья, вместо них появятся большие зеленые стручки. Со временем, превратившись в коричневые картонные ленты, они будут извиваться под ногами и лопаться, выбрасывая мелкий горох. И если прольется дождь, лужи станут черными, как от йода, и терпко запахнет воздух.

Серебристые тополя в Феодосии – вдоль набережной, вдоль улицы Горького, перед кинотеатром “Крым” – были всегда огромными. Сколько им лет? Не знаю. Их корни легко вспарывали асфальт, и прохожие с проклятиями ломали о них каблуки и ноги. При ветре листья переворачивались светлой бархатной стороной и трепыхались, как белые птицы. Ствол, тоже белый, отдающий зеленцой, кое-где потрескавшийся, создавал впечатление расписанного иероглифами. Толщина ствола была такой, что за ним можно было спрятаться не одному человеку.

Однажды мы с мамой ехали в автобусе, я стояла, держась за поручень, и глядела на дорогу через водительское стекло. Впереди ехал грузовик, в кузове стоял большой контейнер, а прислонившись к нему спиной, сидели три морячка и строили мне веселые рожи. Около поликлиники, на повороте, вдруг что-то случилось. Вся эта картинка стала заваливаться, перекашиваться и совсем исчезла, как будто порвалась пленка во время демонстрации фильма. Автобус вздрогнул, дернулся, все закричали. Двери открылись, и пассажиры побежали к грузовику. Все, кто был на улице и в автобусе, полезли через борта в грузовик и стали поднимать упавший контейнер. Потом что-то стали носить. Мама пыталась увести меня, но тут какой-то женщине стало плохо, и мама начала приводить ее в чувство. Вдруг я увидела, как понесли что-то странное, короткое, аккуратно сложенное с расплющенными бескозырками.

А тополь, зацепившись за который упал контейнер, по-прежнему разводил в стороны свои ветки. После этого случая ветки спилили, и он стоял безрукий, еще более страшный…

Самый высокий в Городке – папин вяз. Наш маленький палисадник был весь под его кроной. Мы с Нанкой лазали по его стройному телу на самый верх и снимали оттуда наших неразумных котят, которые в надежде на помощь оглашали Городок мяуканьем необыкновенной силы. Весной вяз кудрявился, осыпал двор круглыми полупрозрачными фестончиками, а ветер закручивал их на асфальте в красивую воронку, перемещая ее к открытой двери веранды. Когда мы уехали в Сибирь, вяз спилили.

В моей памяти он по-прежнему жив и продолжает осыпать двор своим волшебным конфетти.

Придется дать круголя, чтоб не плестись болоньевой тетке в спину.

Я замерзла как собака. Назад надо идти в темпе, чтоб согреться. Жалею, что у меня нет палок, как у лыжника, – сразу бы согрелась. Здесь целая компания пенсионеров с такими палками ходит.

У нас в России не принято следить за своим здоровьем, стыдно как-то. Вроде ты себя любишь, а это нехорошо, некрасиво. Мол, хитрый, хочешь прожить подольше? Нет, дружок! Никакая физкультура тебе не поможет, когда срок придет и кривая пальцем поманит. Плюй на все, если у тебя широкая натура и настоящий русский характер!

“Русский лес”

“Побежали на площадку за Горбой!” – запыхавшись, крикнула мне Светка, и мы побежали. Внизу, около старой деревянной беседки, за волейболь ной площадкой стояли знакомые мне тетки и пацаны. Когда мы подошли ближе, увидели голого по пояс дядьку, а на месте пупка у него была огромная опухоль с небольшой мяч. Он плакал, вытирая грязными руками щеки. На перилах беседки стояли пузатый зеленый одеколон “Русский лес” и полбутылки водки, лежала пачка денег, сверху – гора мелочи и кусок копченой колбасы. Рядом валялся красивый большой портфель. Все молчали. Бабы украдкой щелкали семечки.

“Я не хочу умирать, слышите меня?! Я не хочу умирать! Вы меня слышите?” – вдруг стал повторять он как заведенный. “Заяц, ты меня слышишь? Слышу-слышу!” – передразнил его мой одноклассник Димка. Дядька замолчал, вынул из кармана очки и стал их протирать. Когда надел, подошел ближе к бабам и, заглядывая им в лицо, зашептал мокрыми от слез губами: “Возьмите все, что у меня есть, только сделайте что-нибудь! Я тоже хочу жить!” “Дык, мы-то здесь при чем? Что мы-то можем сделать, малохольный? – стыдливо заулыбались бабы. – Если доктор сказал “рак”, значит – все, готовься! Все под Богом ходим”. Вздохнули, замолчали, но не уходили.

Дядька сел, отпил из бутылки, схватился за голову и завыл. Неожиданно Димка подошел ближе, взял деньги, одеколон и пошел прочь. “Ишь ты, курва, положь в зад, падла!” – оживились тетки, поправляя сползшие от возмущения платки. Димка, не оглядываясь, спокойно поднимался в гору. Я побежала за ним, слыша за спиной: “Шурочка, хорошая девочка, верни этого выблядка!” Димка оглянулся и рванул вперед. Мы бежали вдоль больничной стены, и я уже дышала ему в спину, как вдруг он резко остановился, повернулся ко мне и завопил что есть мочи: “Чо ты, сука, бежишь за мной?! Думаешь, он не сдохнет? Сдохнет, сука! Сдохнет, так и знай! На!” – И он с силой швырнул одеколон в стену. Я заслонила рукой лицо, а когда открыла глаза, увидела, как Димка, плача и матерясь, швыряет из кармана деньги. Подбежала Светка, собрала мятые бумажки, пытавшиеся тут же разлететься, и, высоко подняв их над головой, вернулась к беседке. Прислонившись спиной к больничной стене, сидя в облаке “Русского леса”, я едва сдерживала слезы. Жалко было дядьку и почему-то стало жаль Димку. В Димкиной семье было тринадцать детей, и мать работала дворничихой. Добрая женщина.

Чувствую, что кто-то курит. Вообще-то в Ботаническом не курят, уважают людей, которые пришли дышать чистым воздухом. Иногда встречаются дымки, но очень тактичные. Хочу курить. Пытаюсь бросить, но каждый раз срываюсь. Уже неделю не курю. А-а, вот в чем дело, понятно: трое рабочих пилят упавшее дерево, а один в стороне курит. Нравится мне их работа! Кругом лес, и ты вроде не в Москве.

Сараи

За домами стояли сараи. Почти все хранили в них дрова и уголь. Некоторые держали свиней или кур. Были даже коровы. В нашем сарае, кроме дров и угля, на широких полках валялись всякие старые вещи: атласный оранжевый абажур, папины инструменты для выжигания и выпиливания, железная, похожая на корыто, наша с Нанкой коляска, санки, пилы, ко́злы и всякий хлам.

Приезжал грузовик, сваливал у нашего сарая гору угля или кучу дров. Мама, надев черный папин прорезиненный плащ, повязав клетчатый платок, шла пилить дрова и перетаскивать уголь. Я шла с ней. Мне казалось это забавным.

Из сарая вытаскивались козлы, на них мама взгромождала тяжелое бревно и одноручной ржавой пилой начинала пилить. Постепенно вырастала гора чурбанов. К физическому труду мама была совершенно не приспособлена хотя бы потому, что носила круглые очки с толстыми стеклами. Однако, худо-бедно, у нее все получалось. Устав, садилась на чурбан, протирала платком лицо, очки и, глядя куда-то внутрь себя, как будто чему-то поражаясь, восклицала: “Треклятая жизнь!” Вечером, когда народ возвращался с работы, какой-нибудь дядька, проходя мимо, обязательно начинал помогать. Появлялась двуручная пила, и работа шла быстрее, а то и вовсе подходил еще кто-то, и тогда мама отдыхала. Потом она дрова колола, я собирала поленья и складывала их в сарай. Мама очень боялась, чтобы щепки при колке дров не попали бы мне в лицо и в глаза. “Береги лицо! Глаза! Это для женщины – все! – кричала она, в очередной раз замахиваясь топором на полено. И, смеясь, заканчивала: – Ну, еще… береги руки!” Наша мама – пианистка.

Топор

У мамы было оружие. Топор. Непонятно, в каком месте в доме она его держала, но появлялся он у нее в руках всегда неожиданно и кстати.

Нанке было лет восемь, когда, придя из школы, у порога нашего дома она увидела змею. Светло-бурое небольшое тело было помечено зигзагообразной темной полосой. “Мама, у нас змея!” В мгновение ока мама оказалась на пороге уже с топором. “Да, это не уж и не полоз. Это степная гадюка. Отвернись!” – приказала она Нанке. Накинув на змею кусок серой оберточной бумаги, несколько раз рубанула по ней точными движениями заправского повара. Выбросив на помойку изрубленную непрошеную гостью, она вымыла лицо и руки, села на маленькую скамеечку в палисаднике. Как сторож, долго сидела на пороге нашего дома с бледным суровым лицом.

Однажды ночью в дверь постучали. Не включая света, мама встала и подошла к окну. Мужской голос что-то ей тихо говорил. Мы слышали, как она строго сказала: “Иди домой. Проспись. Завтра тебе будет стыдно за свои слова”, – и снова легла в постель. Через какое-то время в дверь стали ломиться. Мама подошла к окну с топором и спокойно произнесла: “Посмотри сюда. Видишь топор? Первое, что я сделаю, когда ты войдешь, – раскрою тебе череп”. Стало тихо. Потом слышно было, как хлопнула калитка, – и снова тишина. “Мама, а кто это? Что ему надо?” – забеспокоились мы. “Да дядька один… Спите. Не бойтесь. Он больше не придет”.

Она положила топор под кровать и легла. Слышно было, как она потом тихонько засмеялась, а может, заплакала…

Нож

Был поздний летний вечер, вырубилось электричество, и мы сидели на кухне с керосиновой лампой. Вдруг совсем рядом раздались шум и крики. Звякнуло окно нашей веранды, посыпались стекла. “Опять драка!” – с досадой сказала мама и, сверкнув очками, приказала нам сидеть, никуда не выходить. Как только мама ушла, мы, естественно, тут же оказались на веранде. Она ходила ходуном, как в шторм лодка.

Дрались соседские мужики. Фонари не работали, и следить за тем, что происходит, было трудно. Но слышно было хорошо. Кряхтели, сипели, крякали, надсадно тужились. Сшибались крепкие мужские тела, и мокрые удары по лицу отзывались дребезжанием стекол нашей веранды. Шершавя асфальт, усердно топтались ноги. Вдруг какая-то тетка высоко крикнула: “Нож!” – и все стихло. Кто-то хрипло пообещал кому-то новый срок, кто-то тихо на него согласился. И вдруг мы услышали спокойный мамин голос: “Федя, а кто мне будет завтра стекло вставлять? У меня мужа нет, как ты знаешь. Давай-ка свой нож, я тебе завтра его отдам, когда стекло вставишь”. Дальше слышим: “Сима, прости! Сима, веришь, нет? Падла буду, но стекло у тебя завтра будет стоять, или я тут всех на хуй на пятаки порежу! Веришь ли ты мне, Сима?”

А наутро мама отдавала дяде Феде нож и любовалась новым стеклом на веранде.