Текст книги "В зеркалах воспоминаний"

Лидия Борисовна не любила говорить о своем дворянстве, и в постсоветское время даже отказалась войти в Российское дворянское собрание, которое основали наследники русских дворянских родов. Но её аристократичность проявлялась во всём: в благородстве, в ровном отношении ко всем людям, независимо от их положения – без чинопочитания или превосходства, без тени панибратства, в прекрасной русской речи. Либединскую связывали личные отношения с Цветаевой, Ахматовой, Пастернаком и многими другими знаменитыми современниками, и как она чудесно рассказывала о каждом из них!

В 21 год Лидия вышла замуж за известного советского писателя Юрия Либединского. Тогда же в московских газетах опубликовала первые стихи уже под новой фамилией, с которой и вошла в литературу. Но позже, закончив Литературный институт, стала писать только документальную прозу – реальную жизнь она считала куда интереснее любых вымыслов. В тридцать восемь лет она осталась вдовой с пятью детьми, но не потеряла ни своего невероятного оптимизма, ни трудоспособности. Она переводила литературу народов СССР, публиковала мемуары, написала книги о Герцене, Огареве и декабристах, Горьком и Блоке, занималась литературным наследием мужа. Никто никогда не видел ее раздраженной, обозленной на что-то или на кого-то. Стала знаменитой уже растиражированная фраза Либединской: “Пока мы злимся на жизнь, она проходит”. Хлебосольный дом Лидии Борисовны был настоящим интеллектуальным салоном Москвы. К тому же хозяйка прекрасно готовила и с удовольствием поила-кормила гостей в своей кухне, увешанной расписными досками и ложками.

Я познакомился здесь с поэтом Игорем Губерманом, автором сатирических четверостиший – знаменитых «гариков». К тому моменту, когда мы встретились, он уже жил в Израиле и временами наведывался в Москву. Я с большим интересом за ним наблюдал – он был персонажем совершенно легендарным, великолепно рассказывал свои замечательные шутки-байки. Он был зятем Лидии Борисовны, которую нежно называл «тёщенька». Их связывала крепкая дружба. «Когда я был в ссылке, теща каждый год приезжала к нам в Сибирь», – вспоминал Игорь. В 1979-м его по сфальсифицированному обвинению судили как уголовника по статье за спекуляцию и приговорили к пяти годам лишения свободы. Любимой тёще Игорь Губерман посвятил такие строки, написанные в свойственной ему юмористической манере: «Зятья в слезах про тещ галдят, /а наша – лучше не отыщешь/ Ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах, /ни в Африке, где тещ едят».

Была у Лидии Борисовны тайная гордость – музей-усадьба Блока в Шахматово. Она, знаток и почитательница Серебряного века, не могла, конечно, лично знать Блока, но написала о нем очень личную книгу и положила много сил, чтобы возродить к жизни шахматовские руины. Я вспоминаю её необыкновенный рассказ о том, как она на пепелище блоковской усадьбы, сожжённой озлобленными крестьянами в 1921 году, подобрала осколок кирпича и привезла Чуковскому. «Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня приглашал…», – с горечью сказал писатель. И Лидия Борисовна с тоской произнесла: “Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?” Он ответил: “Лида, в России надо жить долго”. Это было в середине 1960-х годов.

Теперь в прихожей блоковского дома-музея на стене висит памятная доска, на которой выбиты имена тех, кто боролся за восстановление Шахматова и добился этого. Там есть имя и Лидии Борисовны Либединской.

* * *

В 2005 году на международной конференции в Турине, посвященной 20-летию перестройки в СССР, мне впервые и единственный раз довелось столкнуться с нашим поэтом Евгением Евтушенко. Он выступал на этой конференции, выйдя трибуну в своем знаменитом красном пиджаке. А потом всех участников повезли ужинать в бывший загородный королевский дворец. Кормили нас вкусно, еда была замечательная. И компания тоже была отличная. Мы сидели отдельно за столиком – я, Пумпянский, Грачев, с удовольствием ужинали. К нам подошел Михаил Сергеевич Горбачёв, который был в числе организаторов конференции, и пожурил: «Ребята, что же вы так… мы же за духовной пищей сюда приехали». Пошутил.

После ужина гостей отвезли в отель, километров за тридцать. Организовано, надо сказать, всё было очень хорошо. К подъезду подходили заранее заказанные такси, дежурные с повязками рассаживали гостей по машинам. Заметив, что в одном такси есть свободное место, я сажусь и вижу, что впереди, рядом с водителем, сидит Евтушенко, а рядом со мной дочка Елены Боннэр. Я поздоровался, они продолжают разговор. Все немножко выпили, поэтому речи довольно эмоциональны. Евтушенко возмущённо говорит о том, что американцы мало платят за университетские лекции. Такие мерзавцы. Дочка Боннэр слабо отнекивалась, а я был не в теме – никогда не преподавал в США, я только что-то крякал, но неважно. Важно, что мы вместе доехали до города, вошли в отель, я остановился около портье, чтобы подождать своих товарищей, договориться о завтрашней программе. Евтушенко еще возбуждённо раздавал автографы и приветствия, потом прошел мимо меня – спать. Я попрощался: «Евгений Александрович, спокойной ночи!». Он посмотрел на меня и сказал: «Пошел на фиг!». И ушел. А я подумал: мне будет что рассказать своим внукам о великом поэте, и никто не обвинит меня в том, что я не общался с Евгением Евтушенко.

Он, конечно, был по-своему сложный человек. И неожиданный. Я был на станции Зима, где, как уверяет сам Евтушенко, он родился. Мама ездила туда на вызов и взяла меня с собой. Мы поехали на санях. Меня оставили в доме, я ждал, пока мама вернётся. Я сидел у окна и смотрел на деревянный дом напротив. Начался ураган. Этот дом поднялся и перелетел на несколько метров, а деревья согнулись параллельно земле. Было страшно. Вот это я видел. Так что я знаю, какая она бывает, – зима на станции Зима. Кстати, по некоторым данным Евтушенко родился в Нижнеудинске, тоже в Иркутской области, а «Зима» – это просто он выбрал красивое литературное название. Ну что ж, такому поэту простительно. Хотя, надо отдать должное, – он лучше всех рассказал о похоронах Сталина. И что я буду помнить всегда – это «танки идут по Праге… Танки идут по правде»… Нужно иметь большое мужество, чтобы написать такое.

* * *

Нередко журналистские командировки преподносят неожиданные встречи и открытия. Так случилось у меня в Эфиопии, куда я ездил для освещения столетнего юбилея госпиталя Российского Красного креста. Госпиталь открылся в 1898 году – это было первое лечебное учреждение в стране. А его предшественником стал санитарный отряд, созданный двумя годами раньше. В конце XIX века Эфиопия была единственной африканской страной, сумевшей сохранить свою независимость и дать отпор итальянским колонизаторам. В этой войне за независимость Эфиопия несла большие потери. Героическая борьба эфиопов вызвала в России горячее сочувствие. Вот тогда в помощь раненым и больным Российский Красный крест и отправил в эту африканскую страну санитарный отряд – докторов, санитаров, студентов-медиков, сестёр милосердия. А потом в Аддис-Абебе открылся Русский госпиталь.

Вот на такое событие я приехал в страну, в которой когда-то был на дипломатической службе и которую любил. К этому времени здесь уже не было ни императора Хайле Селассие I, с которым мне доводилось встречаться, ни свергнувшего его Хайле Мариама Менгисту, одного из лидеров эфиопской революции и президента страны. Он отличался страшной жестокостью, не щадил даже своих соратников. Известен, например, такой случай. В военный комитет Дерг, который взял на себя функции главного органа власти страны, входил один из лидеров Эритреи, желавшей получить независимость. Как-то на заседании комитета этот человек что-то возразил Менгисту, и тот в ответ тут же пристрелил оппонента. Об этом все знали. Помню, как-то я ехал по делам и увидел в городе странную картину. Вдоль улицы у столбов, на которых висели репродукторы, толпились люди и с ужасом – это было видно – слушали последние новости. Оказалось, что диктор читал фамилии эфиопских аристократов, расстрелянных по приказу Менгисту. Хотя население Эфиопии приветствовало свержение монархии, для черни, это были, конечно, священные имена. Но народу объявили, что старую аристократию смели одним ударом.

Так вот, в этот приезд я заглянул со своим приятелем в ресторан и вдруг увидел там Афеворка Текле, самого знаменитого африканского художника. Мы с ним были знакомы. Я следил за его творчеством, бывал у него в мастерской, и не только в Аддис-Абебе, но и на озере Тана. Я подошел к Афеворку, мы тепло поздоровались, обнялись. Я, разумеется, поинтересовался, как его дела. Судьба Текле очень интересна. Он был, что называется, найденыш. Его подобрал Хайле Селассие, взял во дворец и, увидев дарование мальчика, отправил его учиться в Европу – Текле окончил факультет изящных искусств Лондонского университета – а потом дал возможность масштабно работать. Вскоре имя его стало всемирно известным. Кстати, Текле – первый африканский мастер, удостоенный звания Почётного члена Академии художеств СССР.

Я знал, что Менгисту очень не любил художника, обласканного его врагом-императором. Правда, убить знаменитого живописца не отважился, но наказал в своём стиле – жестоко. Он разместил в его мастерской своих солдат, а Афеворка отправил в конюшню и лишил возможности работать. И вот теперь Текле рассказал мне, как был убит его покровитель Хайле Селассие. Я об этом написал в журнале «Новое время» – никто еще этой информации не имел. Он сказал, что к императору пришли солдаты и просто задушили его подушкой, и Менгисту распорядился закатать тело в полу его рабочего кабинета – там мраморный пол. Чтобы он, Менгисту, каждый день ходил и попирал его ногами. Потом, уже при падении Менгисту, прах, конечно, был извлечён оттуда и похоронен в императорском храме.

Мы много ещё о чём говорили на той встрече с Текле. Он снова сказал, что мечтает сделать портрет Пушкина – он часто говорил мне об этом, но так и не собрался…

* * *

Очень жаль, что в своём легкомысленном детстве я не мог оценить, какие щедрые подарки преподносит мне мама. Это пришло лишь с возрастом. Но всё равно детские впечатления, накладываясь на взрослый опыт, делали мою жизнь интереснее и богаче.

Эта встреча произошла в Звенигороде, в деревне Поречье, куда ежегодно выезжал на лето детский сад Академии наук. А мама работала в академической поликлинике и по службе отправлялась с детским садом как врач. И брала с собой меня. Это был замечательный период в моей жизни, потому что такой вольницы я больше не знал никогда. Мы, так называемые персональские дети, принадлежали сами себе. У нас была одна обязанность – являться вовремя в столовую, не пропускать завтрак-обед-ужин, иначе работники столовой жаловались родителям, и те придумывали наказания, которые ограничивали нашу свободу.

И вот однажды – был, наверное, год 1950-й, может, 52-й, могу ошибиться – в нашем маленьком вольном мирке, на полянке, где мы играли с ребятами в пинг-понг, остановился «москвич»; опустилось стекло на дверце, высунулся пожилой человек с бородкой и в соломенной шляпе, спросил:

– Ребята, а где у вас здесь доктор?

Недалеко от того места, где остановилась машина, находился так называемый изолятор – маленькое белое здание, в котором было две палаты для заболевших детей, и помещение, где жили мы с мамой. Я подбежал к машине и вызвался показать приезжему домик доктора. Он проехал несколько метров, я позвал маму, она вышла – было видно, что она ждала этого гостя, потому что у нее в руках уже был ее оперативный врачебный чемоданчик. Она сказала:

– Алеша, я съезжу с Михаилом Михайловичем, а ты остаешься здесь.

Как все мальчишки, я с восхищением смотрел на машины, которые временами заезжали на дачу, а тут понял, что могу прославиться среди сверстников, и, замирая, тихо спросил:

– Можно я тоже с вами поеду? Вы далеко едете?

– Мы едем в Дунино. Садись, – сказал Михаил Михайлович.

И я, гордо посматривая на ребят, влез в автомобиль.

По дороге выяснилось, что Михаил Михайлович – это знаменитый писатель Пришвин, автор замечательных книг о природе. Уже позже я прочитал их, в том числе чудесную «Кладовую солнца». А тогда, по дороге в Дунино, проложенной в лесу, он увлекательно рассказывал, что этот лес был посажен после войны 1812 года, что здесь сохранились курганы с тех дальних сражений. За такими разговорами мы доехали до деревни Дунино на берегу Москвы-реки, где немного на отшибе стоял дом Михаила Михайловича. Ожидая маму, которая занималась его заболевшим племянником, я немножко погулял по участку, прошел на террасу, а потом той же дорогой мы отправились обратно. И лишь много лет спустя я узнал от своего друга, который в более сознательном возрасте бывал у Пришвина, что в центре того участка был колодец, и когда в деревне появлялись подозрительные посторонние люди, писатель прятал в нем свой знаменитый дневник, который вел полвека, с 1905 года. Последнюю запись он сделал буквально накануне смерти – 15 января 1954 года. Я, видимо, сидел на этом колодце, но не знал его настоящего назначения.

А дневники Пришвина начали печататься в полном объеме лишь в 1991 году, когда в стране была отменена цензура. Сам Пришвин считал их главным трудом своей жизни («главные силы свои писателя я тратил на писание дневников») и на публикацию не рассчитывал («за каждую строчку моего дневника – 10 лет расстрела»). Все это я узнал через много лет, когда вплотную знакомился с биографией Пришвина. До малейших деталей я вспомнил ту давнюю поездку, и доброго человека, пустившего меня в свою машину, его интересные рассказы и почтительное отношение к доктору – моей маме. И был счастлив, что так хорошо запомнил всё это.

* * *

Вячеслав Зайцев учился на факультете прикладного искусства Текстильного института в Москве. Это было такое пристанище вольнодумцев, новых веяний и творческих поисков. Моя первая жена Алина тоже училась на этом факультете. Однажды мы решили встретиться в чешском пивном ресторане «Пильзен» – студенты МГИМО и прикладники текстильного института. Наша задача была очень простой: выпить. Точнее, устроить состязание: кто кого перепьет. Мы, конечно, проиграли. Слава был в команде победителей. На этом состязании наше знакомство и закончилось.

Со временем имя Славы Зайцева звучало в Москве всё чаще и чаще – он оказался очень ярким, талантливым человека, который довольно рано заявил о себе. Я с удовольствием следил за его успехами. И вот, помню, лет пять тому назад я приехал в Венецию на какое-то русско-итальянское культурное действо. В его программе была демонстрация новой коллекции русского кутюрье Славы Зайцева. Дефиле имело оглушительный успех. Потом нас представили друг другу. И тогда я, внимательно глядя на Славу, потому что знал, что скажу, говорю:

– Спасибо, но вообще-то нас не надо знакомить. Потому что мы знакомы.

– Да? – удивился Слава. – Мы встречались? А когда? Где?

– Ну, вот, за пильзенским столом.

И он вспомнил. Это была замечательная встреча на берегу венецианского Гранд-канала.

* * *

В дни сдачи номера в журнале «В мире книг» бывал настоящий аврал, и мы вызывали машинисток, которые помогали справится с потоком материалов. Среди них была одна замечательная дама, вдова известного еврейского писателя Овсея Дриза. Иногда, пребывая в хорошем настроении, она рассказывала интересные истории из писательской жизни. Я запомнил один сюжет, связанный с Овсеем Дризом и Маршаком.

Дело в том, что Дриз писал детские стихи, причём только на идише, и публиковал их в журнале «Совьетише геймланд» – «Советская родина». Но когда началась борьба с космополитизмом, он оказался в тяжёлом положении. Журнал был закрыт, а больше его нигде не печатали. Он делал подстрочники, чтобы кто-то мог перевести его стихи, но никому это не было надо. Несколько раз обращался за помощью к Маршаку, отправлял ему свои стихи, предлагал воспользоваться своими подстрочниками, но Самуил Яковлевич как-то не проявил особого энтузиазма. Сначала, правда, сказал: «Оставьте, я посмотрю», а потом никак не откликался. Дриз ему время от времени звонил, напоминая о себе. В последний раз Маршак уже раздраженно бросил: «Что вы настаиваете, я этого языка не знаю, оставьте меня в покое». Однажды Дриз встретил в Доме литераторов Михалкова и решил еще раз испытать судьбу. Попросил: «Сергей, вот у меня стихи никто не берет. Может ты в свою «Мурзилку» сможешь поместить? Мне это очень важно». – «Ну, давай, я посмотрю». Прошла неделя, и в «Мурзилке» вышла подборка стихов Дриза. Это дало ему возможность продолжать работу.

Но на том история не закончилась.

Дризы поехали в Дом творчества в Коктебель, и узнали, что там отдыхает Маршак. Как-то супруги вышли после обеда погулять, и вдруг Дриз исчез. Жена сразу предположила, куда он мог деться. Спросила у садовника, где дача Маршака. «Последняя в этом ряду», – сказал тот. Она пошла, увидела, что калитка открыта. Дверь тоже открыта, слышны голоса. Поднялась к дому и увидела такую картину: на диване сидит в пижаме и в пледе, накинутом на плечи, Маршак, рядом с ним примостился Овсей Дриз, и они поют еврейские песни. Поют на идише.

* * *

Наше отношение к любому месту, любому городу очень часто зависит от того, кто свел нас с этим местом. В Риге мне повезло – сначала я познакомился с Димой Крупниковым, который вскоре стал одним из лучших и надежных моих друзей, а потом с его отцом – Петром Яковлевичем Крупниковым.

С первых же минут нашей встречи я попал под притягательное обаяние этого человека. Я уже знал, что он профессор, историк, выдающийся лектор, более сорока лет работал в латвийском университете; как приглашенный профессор преподавал во многих университетах мира, пользовался огромным авторитетом и уважением коллег из разных стран, которые часто звонили ему, спрашивали совета или просто приезжали поговорить. Потом, познакомившись ближе, я узнал о его захватывающе интересной жизни, и понял, почему в Риге, да и не только в Риге, его называют «легендарной личностью».

Петр Яковлевич родился во Флоренции, и эта связь с Италией как-то сразу потянула нас друг к другу. А в столицу Ренессанса его родителей закинула их эмигрантская судьба, когда во время «красного террора» они, как и тысячи россиян, бежали из Петербурга через Одессу в Константинополь, оттуда в Грецию, в Салоники, и в Италию. Во Флоренции, где Петр Яковлевич родился 19 марта 1920 года, семья пробыла лишь несколько недель, а оттуда поисках лучшей доли двинулась в Париж, затем в Берлин, бывший в то время центром русской эмиграции. Город же, где он родился, Петр Яковлевич увидел только в день своего 70-летия и после этого еще несколько раз приезжал туда. Когда в начале 1920-х годов на смену «военному коммунизму» в России пришла новая экономическая политика – НЭП, родители поверили в возможность перемен и решили вернуться на родину. Путь вел через Ригу. Но там они застряли и остались навсегда.

Мальчик рос в интеллектуальной атмосфере состоятельной буржуазной семьи, получил прекрасное образование, свободно владел латышским, русским и немецким языками. В какой-то момент вслед за старшим братом он включился в коммунистическое подполье. В годы Второй мировой войны служил в Красной Армии. В 1946 году послевоенной Риге участвовал в качестве переводчика в судебном процессе над военными преступниками, который иногда называли «малым Нюрнбергом». А в конце 1950-х был переводчиком на встречах руководителей СССР и ГДР – Хрущева и Ульбрихта во время их приезда в Латвию.

Его основной интерес как ученого была тема очень, с одной стороны, деликатная, с другой – увлекательная: «немцы и Прибалтика». Особое внимание он уделял проблеме балтийских немцев, и в частности, взаимоотношениям Латвии и Германии.

У него была феноменальная память и какой-то особый дар рассказчика, который буквально завораживал меня. Да что – меня? Как-то мы приехали в Ригу с маленьким Алешей, и Петр Яковлевич устроил нам экскурсию по городу. Я не впервые был в Риге, исходил ее вдоль и поперек и, казалось, хорошо ее знаю. Но слушая нашего необыкновенного гида, я словно заново открывал город, зримо видел людей, живших здесь столетия назад, участвовал в событиях, которые здесь происходили. Каким-то неведомым образом он умел оживить прошлое в настоящем, умел, как говорится, «заставить заговорить даже камни». Казалось, ему самому нравилось, что он может внести вклад в наше развитие. А меня подкупало то, что он, несмотря на свои ученые титулы и звания, несмотря на разницу в возрасте, был начисто лишен этакой занудной учености и морализаторства. Он со всеми разговаривал на равных – даже с подростками, как наш Алеша. Каждая встреча с Петром Яковлевичем превращалась для меня в настоящий праздник.

После смерти Петра Яковлевича в Риге вышла замечательная книга «ХХ век: прожитое и пережитое. История жизни профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим». Ее подготовил сын Петра Яковлевича – мой друг Дима. В предисловии он написал: «Годами я уговаривал, чуть ли не заставлял отца описать свою жизнь, но с этим у него как-то не клеилось – по натуре он был лектор, оратор. Чтобы выполнить такую задачу, отец нуждался в слушателе, точнее – в собеседнике». И такой собеседник нашелся – его бывшая студентка Дагмара Бейтнере, записавшая рассказ любимого учителя. Последняя запись была сделана в больнице, 31 января 2009 года, за двадцать дней до ухода ученого. Дима подарил мне эту книгу. Я прочитал ее и не только вновь соприкоснулся с этим удивительным человеком, прожившим долгую, интересную и деятельную жизнь, но его глазами увидел все перипетии минувшего века, свидетелем и участником которых он был.

* * *

Когда-то я любил цирк. И клоунов. И среди них – особенно легендарного Карандаша с его остроумными репризами. Я ходил на выступления любимого клоуна до того момента, пока его его не закрыли. Реприза была смешная, острая и горькая. Он вышел на манеж с мешком картошки и сел на него. Рядом суетилась неразлучная собачка – скотч-терьер Клякса. Шпрехшталмейстер (этим мудреным словом называется в цирке ведущий представления) спросил его: «Что это ты тут на картошке сидишь?» Он ответил: «А вся Москва сидит на картошке». Публика грохнула и разразилась аплодисментами, а он поплатился работой. Его надолго выгнали из цирка, хотя потом вернули – как его выгонишь? Он же клоун… Это был артист Михаил Румянцев, – легендарный Карандаш.

Я любил цирк.

Я и Сашку таскал с собой. Однажды, когда мы были на берегу моря, я увидел объявление «Цирк-шапито». Спрашиваю: «Хочешь в цирк?» Он за компанию согласился. Я достал контрамарку по журналисткой карточке. Но мы совершенно забыли, что брат был астматиком-аллергиком, ему нельзя в цирк, там животные. И действительно, на арене выделывали трюки какие-то дрессированные верблюды. А после представления мы должны были встретиться Галиными родителями. Увидев нас, они всплеснули руками: у Сашки все лицо распухло. Такой вот цирк…

* * *

Был такой момент, когда внешне я был очень похожего на Ренье III, князя Монако. Благодаря этому сходству я однажды попал в забавную ситуацию. Это случилось в римской аптеке, куда я заглянул купить какие-то лекарства. Покончив с покупкой, я поблагодарил продавщицу и хотел было попрощаться, но меня буквально остановил пристальный взгляд этой женщины. Я на секунду задержался, и вдруг она, извинившись, спросила, до шопота понизив голос:

– Простите меня, пожалуйста, вы не принц монакский?

И чтобы ее не разочаровывать, я решил подыграть ей:

– Да, только я вас умоляю – никому ни слова.

Надо было видеть, как она была счастлива! Ведь сам принц Монако – пусть и инкогнито! – зашел к ней в аптеку, да ещё что-то купил.

А с представителем правящей династии карликового государства мне довелось однажды пересечься. Это случилось на одной из международных конференций, проходивших на Мальте. На ней был сын Ренье III – Альбер. Его пригласили на корабль, пришвартовавшийся на Мальте. Одновременно с ним с высокими гостями в качестве переводчика оказался и я. Мы приветливо поздоровались.

* * *

Эта магнитофонная запись была сделана журналисткой Светланой Погодиной в Риме 25–30 апреля 2018 года. Через восемь месяцев Алексея Михайловича Букалова не стало.