Текст книги "Марксизм как стиль"

Детские требования

Возраст это когда ловишь себя на том, что вглядываешься в лица детей, пытаясь угадать, захотят ли они жить в другом обществе? Точнее, есть ли в этих лицах что-то, что позволит им создать другой мир, воплотив в жизнь пару-тройку идей, считавшихся утопическими на протяжении веков? У каждого поколения бывает шанс сделать жизнь совсем другой и каждое поколение всегда использует его лишь отчасти. Такие вещи нельзя откладывать. Второй возможности не бывает. Если вам и вашим друзьям скоро сорок, шанс вашего поколения в любом случае уже упущен/использован и вам остается только быть «полезным для молодежи».

Однажды я видел, как дети лет шести-восьми на одном книжном мероприятии писали собственные указы. Они играли в это с удовольствием, испытывая то же иллюзорное и радостное чувство причастности к принимаемым решениям, какое бывает у их родителей, пришедших в оговоренный день к избирательным урнам.

Существует циничный, но действенный совет: если вы хотите понравится маленьким детям, начните с ними разговор о еде или о животных. О еде действительно было немало:

Указ “Чтобы везде были торты» напомнил мне о кондитерском рае фурьеристских утопий.

Не правда ли, легко себе представить ребенка, написавшего: «Чтобы в Интернате кормили. Кормили всегда. За невыполнение повесить или отрубить голову». К этим словам для убедительности внизу пририсована виселица. И это был единственный указ с насильственной угрозой за его игнорирование.

Хватало и о животных:

«Чтобы у всех были домашние животные». «Чтобы не обижали животных».

А какая-то девочка, не разобравшись, что это указ, а не письмо Деду Морозу или вообще пока не отличающая распоряжение от просьбы, просто хотела «Маленькую улитку».

К моему удивлению встречались и социальные прожекты:

Шестилетний утопист велит: «Чтобы всё было бесплатно» и я внутренне аплодирую: если он не выбросит из головы эту «чушь», будет упорствовать в своём детском «заблуждении» и разузнает о тех, кто в последние двести лет хотел того же, то может однажды оказаться с правильной стороны. Но есть и более реалистичные идеи: «Чтобы мамам платили зарплату за воспитание детей». Или вот несколько иная модель справедливости: «Чтобы в нашей стране соблюдалась строгая очередь». Есть бунтарское: «Днём не спать» и экологическое «Не мусорить». А вот и спортивно-патриотическое: «Чтобы наша сборная попала в Африку и выиграла». Дело было перед чемпионатом.

«Чтобы у меня каждый день был день рождения» – желание всегда чувствовать, что ты дорог другим и требование перманентной новизны и сюрпризов. Ещё нет «взрослого» ощущения, что большинство перемен в твоей жизни её сильно усложняли, а все «праздники» должны быть заранее организованы и оплачены.

– Сначала мы разрисовывали и красили стену, кто как хотел, а потом, когда устали и докрасили, всем можно было брать мороженое просто так, даже тем, кто не красил, а кино в другом зале смотрел – с восторгом делилась подробностями детского праздника семилетняя дочь.

– Это и есть коммунизм – ответил я – вам же за работу не платили, вы красили, потому что нравилось, и бесплатное мороженое никак не связано с тем, кто сколько сделал. Помнишь, ты меня спрашивала, зачем нужно было царя свергать? Хотели сделать всю жизнь для всех людей такой, как ваше сегодняшнее утро.

– Мне нравится! – с восторгом говорит девочка

– Да. Мне тоже нравится – соглашаюсь я, но без её энтузиазма. Не хочется объяснять дальше, про то, что весь этот яркий, творческий и сладкий коммунизм устроен и оплачен крупной корпорацией как часть её рекламной политики.

До какого-то возраста, примерно совпадающего с попаданием в школу, большинство детей работают с удовольствием, ещё не выучив, что труд это необходимость выживания и библейское проклятие за первородный грех, а вовсе не возможность сделать мир лучше и узнать больше.

Британские социологи выяснили недавно, что до 10 лет дети в своих устойчивых компаниях всё, что у них есть, склонны делить поровну и только после, когда эта наивная «уравниловка» не находит поддержки в открывающемся им опыте взрослых и в массовой культуре, они начинают делить со всё большим учётом затрат, полезности и вложений, а ещё позже становится принципиально важно, что, сколько и кому изначально принадлежало т.е. в чьей формально находилось «собственности». Подобные наблюдения создают вечную и призрачную надежду на то, что если за ещё не взрослых людей, не «социализированных» пока по правилам системы, вовремя взяться, то можно получить совершенно других взрослых, способных к другим и более достойным отношениям друг с другом.

В конце 1980-ых, когда я сам был подростком, нам в лица с надеждой вглядывались «коммунарские педагоги», мечтавшие «похитить детей» внутри советского недосоциализма, как это сделали «мокрецы» в «Гадких лебедях» у Стругацких. Вглядывались, в расчете на сверхчеловечков.

Но у тех школьников из фантастической книги были полуволшебные, мутировавшие «проводники», не совсем люди, учившие их ставить неразрешимые в мире взрослых и единственно важные вопросы – снова сверхъестественное, мифологическое, волшебное вместо революционного.

Джельсомино обладал волшебным голосом, разрушавшим тюрьмы в стране, где «все деньги были фальшивыми». Буратино изначально содержался как таинственный дух в говорящем полене и только потому смог победить Карабаса и открыто плевать на «Тарабарского короля». Это проклятый вопрос: откуда в прежнем обществе возьмется тот, кто способен жить по-новому и преодолеть старое? Но есть и другой вопрос: если чудес не бывает, полено не говорит и потусторонней помощи не будет, т.е. если изменение отношений вообще невозможно, откуда в наших головах берется мечта об этом изменении и почему тогда человечество вообще менялось? Пожалуй, только Чиполлино был последовательным революционным лидером, не прибегавшим к секретной магии и полагавшимся на самоорганизацию трудящихся. Но и в этой сказке детям не объясняется, откуда он такой решительный и упрямый взялся, и почему ему было нужно больше, чем остальным его братьям из луковой семьи? Как и в любой сказке, нам предлагается верить в чудеса т.е. в неучтенные обстоятельства.

Кто были педагоги-новаторы, «коммунары», которые в 1980-ых так нравились себе в роли «мокрецов» и которые так верили в нас, как в «других детей» с новой лексикой и новым мышлением? Кто были те, кто казались нам интеллектуалами, кому мы отвечали ответным уважением, потому что они так высоко нас ставят и столь многого от нас ждут? Большинство из них были болтунами с гитарами, «психотренингами», ночными «ролевыми» бдениями и смутными симпатиями к Эриху Фромму, о котором они знали из брошюр советских бичевателей ересей. Самые совестливые и пытливые из них закончили необратимым помешательством и принудительным лечением. Самые настойчивые и упорные, устав от роли «мокрецов», основали потом «Китеж» – общину альтернативных педагогов в калужской глуши со своей церковью, общим полем, гаражами и лесопилкой, где вполне успешно помогают оставшимся без родителей подросткам подготовиться к нормальной жизни в большом обществе. А другая, более радикальная и ортодоксальная «ветвь» их движения, открывшая научные формулы счастья и справедливости, основала собственную аграрно-духовную общину под Харьковом, нынешние порядки в которой сильно напоминают революционную Кампучию Пол Пота в миниатюре – всё свободное пространство завешено мотивирующими лозунгами, полный контроль «теоретиков» над речью, распорядком дня, питанием и сексуальной жизнью простых «практиков», 15-часовой рабочий день и принудительное ведение «открытых» дневников, которые называются «внешняя совесть».

Возможно ли вообще «похищение детей» внутри капитализма, описанное когда-то Стругацкими, как подрывная стратегия? В нынешней системе ещё меньше смысла прикидываться «мокрецом» или, наоборот, больше? Насколько теперь вероятен сверхчеловечек?

Я ловлю себя на том, что пристально слежу за этими невзрослыми людьми. Не могу избавиться от навязчивой идеи, что им (или их детям? или детям их детей?) предстоит разобрать капитализм на детали, часть выбросить, что-то добавить и собрать однажды здесь принципиально другую цивилизацию. Когда они вырастут, нам придется признать, глядя им в глаза, что мы ничего не смогли сделать с этой иррациональной и абсурдной системой товаризации, изымающей смысл из любого человеческого дела, пожирающей любую мечту, стравливающей людей по любому признаку. Абсурд такой системы в том, что врачу в ней нужны болезни, гробовщику – смерти, а строителю домов – бездомные. Есть огромная разница между нужностью и спросом, но капитализм эту разницу игнорирует и невидимая стена отчуждения разделяет людей.

Мы не смогли, оставив эту историческую работу им? Что мы сможем завещать им полезного из опыта прожитых нами лет? Тем из них, в ком проснется великое презрение и кому захочется задать нам неразрешимый вопрос. Возможно, весь наш опыт уложится в единственную фразу: «Ударь одного, чтобы испугать тысячу», ну и ещё придётся пояснить, что слово «ударь» стоит понимать здесь в предельно конкретном и буквальном, узком, а не в расширительном или переносном, значении.

Я не могу просто верить, мне нужно надеяться на нечто, эмпирически вероятное. Почему, на мой взгляд, Россия должна выйти из прежнего стабильного политического равновесия в самые ближайшие годы? Рождаемость у нас растет примерно с 1999 года. Это значит, что в активную послешкольную жизнь будет вступать каждый год всё больше людей, начиная с 2016 приблизительно. Рост молодежи в обществе часто способствует политической радикализации, особенно при условии, что этой самой молодежи вписываться особо некуда, её надежды не сбываются (тучные годы путинизма остались позади, рост цен опережает рост доходов, образование деградирует и коммерциализируется на глазах и т.п.). Система не сможет эту молодежь встроить или переварить. Система предложит ей жалкую судьбу. Именно в такой ситуации лживый язык системы, её бредовая риторика может стать для «детей путинского бэби-бума» нестерпимой. Если верить социологам Дерлугьяну и Голдстоуну, без этого условия (расширения слоя недовольной молодежи) невозможна сегодня никакая революция, да и просто серьезная «движуха», социальный подъем, невозможны. В этом смысле, одним из объяснений эпохи путинского конформизма и консерватизма должно быть, кроме прочего (сырьевая коньюнктура, шок 1990-ых, чеченская война) сокращение числа молодежи и быстрый рост числа стариков в последние 15 лет. Если всё это так, то важнейший вопрос ближайших лет: кто станет новой контрэлитой? откуда возьмется язык сопротивления, альтернативы, система образов и идей, подходящая для протестной волны? Конкурирующая традиция, не испачканная подлостью нулевых лет… Вот о чем стоит думать сегодня и чем стоит заниматься. И да, я знаю, что «общество всё равно продолжит стареть и дальше» и что подъем будет относительный. Просто это «всё равно» станет не столь однозначным. И если эта логика верна, то у системы будет только один надежный клапан: открытые ворота на границе, люби нас или уезжай т.е. ускорится и без того стремительное создание «Другой России» за границами государства. Ну, или ещё возможна большая война с серьезным числом жертв, которая втянет в воронку всех, кто мог бы изменить общество, но для системы это огромный риск и никаких гарантий сохранения.

Детская политика

Осенью 2011, ещё перед началом всех «рокировок» и околовыборных страстей, я присутствовал на детском ток-шоу “Нужна ли нам революция?». После двухчасового обсуждения полсотни школьников в возрасте от 10 до 15 лет пришли к выводу, что революция, при всей размытости самого этого понятия, им необходима и единственная неприятность, с ней связанная, это «возможность попасть в милицию». Не припоминаю раньше ни таких детей, ни – что гораздо важнее – таких шоу.

– Учительница музыки сказала в день выборов прийти в школу, будем петь гимн России – нарочито хмурится четвероклассница – одеться в цвета государственного флага, нас будет три линейки, мне – в белое.

– Ты не хочешь?

– У меня английский и потом меня звали на день рождения, и вообще в этом гимне нет никакого смысла, он как реклама.

– А в каком гимне есть смысл? – интересуюсь я

– В советском, конечно, ну или в Марсельезе…

– Не ходи, выходной, ты не обязана.

– Сказали «обязательно» – угрюмо говорит ребенок – нужна уважительная причина. Можно понарошку «заболеть».

Она всегда делает такое клоунско-недовольное лицо, когда ей приходится обманывать, «понарошку болеть» и т.п.

Пришлось обсудить с Алёной российскую норму холопства, которая у нас заметно выше, чем во многих других обществах.

– Я не хочу, чтобы ты этим заразилась, это никому не нужно, ты просто не пойдешь, скажи «папа не пустил».

– Почему? – упрямо спрашивает ребенок. Теперь её интересует это «другое» отношение к начальству – Когда это началось? При Сталине?

– Нет, Сталин сам уже был следствием. Я не знаю – беспомощно признаюсь я, перелистывая в голове учебник родной истории: Гапон… провал народников… крепостное право. Лучше всего подходит Орда.

– За два с лишним века, а это десять поколений, привыкли, что главный не тот, кто благороднее, смелее или больше знает, а тот, кто выклянчил у Орды серебряный ярлык. После этого рабство уже не в голове, оно – в спине. Понимаешь, Орды давно нет, но в народном сознании она как внешний, от всех независимый, источник власти сохранилась и это передается…

Алёна кивает. Пока её это вполне устраивает. Я не настолько садист, чтобы объяснять десятилетней девочке про миросистему, периферийный капитализм и производную от него массовую ментальность.

Проще всего было бы ответить, что человеческое достоинство и самостоятельность вообще мало кому нужны в архаичных обществах и возникают как массовые явления только с ростом крупных городов, но ребенок исходит из наивной древней веры в то, что человек изначально был правильный и только потом его что-то заставило согнуться в дугу. Эту веру нельзя рушить до определенного возраста, чтобы ребенок не стал циником. Прогресс это слишком взрослая идея. Так дети превращают нас в благонамеренных обманщиков.

Или в тех, кто загружает в детское сознание шифры с отложенной расшифровкой: «Нарисуй мне встречу бумажного тигра и черной пантеры и расскажи что-нибудь о них».

Социальный опыт ребенка проступает после трех лет. Алёна по-своему пересказывает сказку про японскую кошку и грозу: «Император стоял на каретной остановке, ждал свою карету…». У нас никогда не было автомобиля.

В четыре, воткнув в сугроб ряд сосулек, она называет это «Сити» и спрашивает, кто там живёт, «кроме Снежной Королевы»? Мне приходится разочаровать её, объяснив, что башни нужны богачам на случай, если начнется восстание, как в «Трёх толстяках». Только в башнях, окруженных войсками, они смогут укрыться от народа и только с вертолетных площадок на их крышах смогут бежать. С этого дня она начинает смотреть на голубые небоскребы вдали каким-то новым взглядом. Взглядом посвященного.

Через четыре года, пересказывая спектакль про Синюю Птицу: «Они ели невидимые пирожные и им от этого только больше хотелось, вот к ним и пришла фея». Я задумался над этим «вот к ним и…». Ребенок не различает иудео-христианского антагонизма духовное/материальное и интуитивно выводит первое из второго. Мир фей, символов и синих птиц для него естественно рождается из не утоленного желания справедливости, из мечты имущественного равенства.

Удивительно, что никто, насколько я помню, не обращал внимания на то, с чего начинается попадание детей в символический мир у Метерлинка. Сначала они тайком смотрят в ночное окно через улицу, где богатые дети празднуют Рождество. Особенно их поражает, как много у богатых детей пирожных и насколько они равнодушны к ним. Нестерпимость этого классового контраста заставляет детей мельника (не из его ли муки испечены пирожные?) воображать эти пирожные в своих руках и хвастаться друг перед другом их числом. Они воображают, что едят то, что принадлежит детям из богатого дома и в этот момент к ним входит фея, чтобы подарить им волшебный алмаз, позволяющий видеть суть вещей. Причиной выстраивания альтернативной реальности, причиной фантазмирования этого теософского мира, причиной художественного измышления невидимых пространств, является нестерпимость классового контраста между твоим и чужим положением.

Чтобы пояснить свою мысль, я описываю Алёне опыт одного британского этолога с двумя обезьянами. Он рассыпал в вольере камушки разных цветов и всякий раз, если одна из обезьян приносила ему синий, давал ей за это огурчик. Обе обезьяны быстро выучили правила и неплохо справлялись с этой работой. Тогда учёный усложнил опыт. Одной обезьяне он по-прежнему давал огурец, а другой изменил оплату труда и теперь за тот же синий камушек она получала гроздь винограда. Первая обезьяна не смогла терпеть этого долго. На второй или третий раз такой неравной оплаты, она швырнула синие камушки в ученого и села в углу, обиженно рыча и скаля зубы. Так она узнала сразу несколько человеческих понятий – «несправедливость», «бунт», «забастовка». Я не знаю, что происходило у обиженной обезьяны в голове, но если бы она была человеком, то в этот момент она «увидела» бы внутри себя нечто, несравнимо лучшее, чем виноградная гроздь, нечто вечное, не отнимаемое и не истощимое. Она изобрела бы мир фантазмических компенсаций социального неравенства – мир эйдосов, чистых идей, бессмертных душ и неуловимых синих птиц, одного цвета с ненавистными камнями.

Взросление ребенка это шанс политически прочесть любимые с детства сказки. «Холодное сердце», например, вдруг оказывается идеальным, даже схематичным, пособием по идеологии раннего еврокапитализма, где «стеклянный человечек» это протестантская бизнес-этика, а «великан Михель» – тёмная сторона рынка, связанная с капитализацией самих желаний и следующим отсюда опустошением, психологическим банкротством.

История же про «Маруфа башмачника» – лукавое арабское иносказание о пользе уравнительного перераспределения доходов и о том, что все сокровища феодализма рождаются из-под грубого крестьянского плуга.

Я уверен, что время объяснять политические тексты через суждения вкуса, психоанализа, мифологических архетипов и теорий языка закончилось. В этом нет более общественной надобности и это теперь умеет любой гуманитарный старшеклассник. Вырос спрос на нечто обратное: политическое объяснение самих наших вкусовых предпочтений, психоаналитических теорий сознания и моделей языка. Если у вас растёт ребенок, именно он подтолкнет вас к этому новому (или подзабытому?) объяснению «давно известного».

В девять лет, подслушав, что взрослые смотрят в Интернете, она хочет узнать, кто такие «правые» и «левые»?

Вместо того, чтобы объяснять, кто, где и почему сидел во французском Конвенте, я выбираю два простых негативных слова, которые она хорошо различает и которые временно могут исчерпать тему – «корысть» и «зависть».

«Правые завистливы и корыстны. Либералы корыстны, но не завистливы. Левые же бескорыстны, но завистливы».

– А бескорыстные и не завистливые? – предсказуемый вопрос задается после того, как ребенок попросил повторить, повторил сам и переварил услышанное.

– Это святые отшельники, они не участвуют в политической жизни общества и многие вообще сомневаются, существуют ли они?

Проблема святых отшельников ещё и в том, что любой отказ от удовольствия неизбежно порождает удовольствие от отказа. Но в девять лет об этом не обязательно задумываться, отложим на потом.

Конечно, я мог бы выбрать два позитивных слова, но на негативных объяснять проще. Позитивные слова в девятилетней голове слишком синонимичны.

Под критскими звездами у моря я объяснял ей, что такое историческая диалектика. Вот космос, который мы видим ночью в небе никогда не был и не будет таким, каким мы его видим. Если рядом с каждой звездой написать на небе дату, в которой она нам показана, учитывая скорость света, то ни одна дата не совпадет, звездное небо собрано из кусочков разных пазлов, не совпадающих во времени. Даже Млечный Путь состоит из таких отдельных святящихся мест, возможно, вообще никогда не существовавших одновременно. «Это даже немножко страшно и от этого можно немножко с ума сойти» – сказала дочь, устраиваясь поудобнее на скале и недоверчиво рассматривая Млечный Путь.

После этого не составило большого труда объяснить, что в немного другом смысле подобное происходит и с более «человеческими» вещами, окружающими нас повсюду на земле. Архитектура отелей и форма полицейских, товары на прилавках и церкви у дорог, разное поведение туристов из разных стран – всё это несет в себе дату возникновения, историческое клеймо конкретного события, породившего их. И эти даты так же не совпадают. И каждая из этих вещей останется такой, пока не случится следующего события, призванного изменить её облик и наше восприятие.