Текст книги "Марксизм как стиль"

Культурная программа на Оккупае быстро эволюционировала от русского рока под гитару до модного социального театра и актуальнейших московских художников. Василий Шумов дал акустический концерт. Виктория Ламаско, мастер графического репортажа, сначала просто раздавала автографы на анархисткой газете «Воля», которую она оформляет, но на следующий день усилиями неутомимого акциониста Дениса Мустафина, у неё на бульваре уже была целая выставка нарисованных здесь же портретов и сценок. Люди находили себя на этих рисунках и тут же присваивали на память листки со своими историческими портретами. «Всё равно, это моя лучшая выставка» – говорила художница – «искусство тут принадлежит народу!». Лектор в растаманской шапке рассказывал про альтернативную наркополитику и заместительную терапию. Историк Будрайтскис встретил тут нескольких своих учеников, которым он преподавал политологию пару лет назад в лучшей московской школе. К последнему дню все изрядно подзабыли про нечестные выборы и узурпатора Путина. Основная листовочная компания и самая массовая дискуссия велась вокруг нескольких иезуитски сформулированных законов, которые, накладываясь друг на друга, фактически делают школьное образование в России платным в ближайшие годы.

В 21.00 живой «усилитель звука» через хоровой повтор разносит сказанное у памятника. Все бодро готовятся к завтрашней предположительной зачистке бульвара в полдень, обзванивают знакомых, чтобы с утра собрать массу. За спиной памятника вывесили экран – показывать политическое кино. Но к кино сильного интереса не было, и не только потому, что сегодня у каждого в рюкзаке есть свой сколь угодно политизированный кинотеатр, но и потому, что вместе смотреть фильм это пассивная, потребительская форма общности. Активисты воспринимали себя самих в качестве прототипов будущих политических фильмов.

При желании видеть, легко понять, чем был недельный «Оккупай Абай».

Это живой проект революции, к которому всё сильнее тяготеет не малая и очень активная часть нашего общества. Настроение этого проекта леволиберальное, а его внутренний конфликт это противоречие между «лидерами» и всё лучше обходящейся без них сетью гражданской самоорганизации.

Прошлая революция в 1990-ых была, наоборот, праволиберальной. Её официально провозглашенной целью было спасение экономики через срочное и принудительное введение капитализма, но теперь на флаг поднимается гуманизация дикого капитализма ради спасения деградирующего общества. Конечно, это отнюдь не единственный проект революции в России сегодня, и реализация такого проекта потребовала бы прежде всего большого раскола в элитах и сильных независимых медиа. И вообще не известно, возможна ли гражданская амортизация дикого капитализма в условиях сырьевой экономики? Если нет, то эта уличная активность запустит совершенно другие социальные процессы. Очевидно только, что в наступающем эоне свой проект революции, или её срочного предотвращения, должен быть у каждого гражданина. Это и означает, собственно, конец стабильности как общего умонастроения.

Мне нравится, как засвидетельствовал поэт Дельфинов последний час существования лагеря:

 
Космонавты хватали дурных чепушил
И тащили в свою таратайку.
Вырубая Абая, полковник спешил
Да задумчиво нюхал нагайку.
Сквозь рассветную мглу он увидел, как сон,
Повторенье былых поколений,
Как рабочих гоняет казацкий ОМОН
И спешит из Швейцарии Ленин,
И Керенский примерил кокотки наряд,
И крестьяне бунтуют в Сибири,
И “Аврора» пускает сигнальный заряд
И тревожно в подсолнечном мире
Хмурый Лбов партизанит в уральских лесах
Бомбарей бледный Савинков учит
А на самых жестоких и жутких часах
Без минуты кровавая буча
Но не дремлет охранка, и гибкий филёр
Прямо в мозг к добрым гражданам влазит.
А над всею Россией крыла распростёр
Неизбывный базедовый Азеф
Вырубая Абая, полковник спешил
Да задумчиво нюхал нагайку
Космонавты хватали дурных чепушил
И тащили в свою таратайку
 

Откуда вообще весь этой Абай взялся? Кроме всем очевидных причин – столкновений, связанных с переизбранием Путина и его инаугурацией – была у этой жизни под деревьями и другая, не столь очевидная, предыстория:

Occupy Moscow?

Осенью 2011-ого года и у нас в моду вошли улыбчивые маски Гая Фокса. Их можно было видеть на протестных акциях любой политической ориентации.

В соцсетях возникло и быстро росло сообщество людей, которым нравится идея что-нибудь «оккупировать» В России на манер «Уолл-Стрит». На их еженедельные встречи в Москве собиралось до полусотни человек. Начинается движение, как и везде, с двух типов людей – молодых левых активистов и современных художников, но, так же повторяя иностранные аналоги, быстро обрастает новыми людьми из аполитичного доселе «поколения фейсбука». Как правило, это образованная часть молодого среднего класса, в силу «студенческого» возраста равно далекая как от ностальгической советофилии, так и от аллергии на левацкую лексику.

15-ого октября, в день международной поддержки «оккупации», они ограничились вывешиванием своего баннера на перилах Большого каменного моста. Там, по-английски, предупреждалось, что вслед за перекрытием Бруклинского моста, дойдет очередь и до Москвы. Через несколько дней группа известных и не очень художников устроила у биржи пленэр «Критический взгляд на ММВБ». Собравшиеся открыли этюдники, чтобы выразить своё отношение к финансовой политике никем не контролируемых элит. Один профессиональный художник, преподаватель Строгановки, изобразил медведя, сосущего нефтяной шланг. Кое-кто из них был уже готов поставить первую протестную палатку у биржи и поселиться в ней, но это сочли пока что преждевременным и климатически авантюрным. В Ярославле сторонники «оккупаев» (чаще всего они именуют себя именно так) вышли на улицу с собственными стульями, означавшими богатство и положение, хором читали (мегафон не разрешен) свой манифест, а потом разыграли небольшую сценку с отбиранием стульев у заносчивого капиталиста и позорным изгнанием оного.

11-ого ноября они снова вернулись к московской бирже и хором спели на её крыльце «Интернационал». Многие держали перед собой текст этого подзабытого французского хита, бывшего когда-то гимном нашей страны, что ещё раз подчеркивает «постсоветский» возраст активистов.

Дальше на своем сайте они коллективно пишут манифест, где кроме общих демократических слов о правах людей, а не корпораций, есть и более конкретные слова про расширение сферы общедоступного и замену конкуренции солидарностью. Предполагается, что окружающая среда, историческое наследие, культура, образование, медицина, еда, энергия и многое другое станут пространствами, не тронутыми «товаризацией», выключенными из рынка, принадлежащими всем, не участвующими в денежном обмене. И развитие общества понимается как расширение этих полей.

Как это обычно происходит? Всё начинается с широкого электронного пространства т.е. с нескольких сайтов и сетевых сообществ, где будущие активисты обсуждают все свои идеи и действия. Дальше следуют несколько не обременительных символических акций, создающих широкую и привлекательную общность.

Например, «День без покупок». Тут важен не столько опыт, сколько последующее его обсуждение в сети. Если десять человек обсуждают свой день без товарно-денежных отношений, это забавно, если сто, это гораздо интереснее, если тысяча это уже событие, которое заряжает каждого участника немалой уверенностью и надолго остается в памяти.

Но пафос «Дня без покупок» – негативный. Это пафос отказа. Люди чувствуют, что они синхронно себя в чем-то ограничили и в течение суток поделились своими впечатлениями по одному и тому же адресу. Дальше солидарность должна приобретать более активную форму. Например, день, когда все члены сообщества отдают нечто важное бесплатно (не путать с обменом), обсуждают этот опыт и возникшие вокруг него связи. Тут так же важна одномоментность, синхронность, а не размазанность во времени этого «потлача». Такие коллективные игры и обсуждения обычно увеличивают ряды потенциальных «захватчиков» в разы.

Дальнейшие действия могут приобретать характер «символического сопротивления». Испанские «возмущенные» на какой-нибудь улице крест-накрест скотчем заклеивали банкоматы и оставляли красивые стикеры с чем-нибудь вроде: «не покупай, а оккупай!». Появляется мобилизующее видео, которое все радостно смотрят в сети.

После проведения нескольких таких акций виртуальной солидарности и символического сопротивления, складывается первичное сообщество «оккупаев», которое во много раз шире изначального «ядра», и на этом этапе можно окончательно уточнять декларацию и делить требования на общие, частные и неприемлемые.

Теперь нужна проверка уличной массовости. Например, все окружают биржу и предупредительно молчат несколько минут в одинаковых масках Гая Фокса, но каждый держит собственный лозунг на стандартном листе бумаги. Это могут быть «Хватит рынка», «Мир не товар» или нечто гораздо более конкретное и личное. Одинаковость масок наглядно показывает единство в протесте, а разница лозунгов – учет уникальности каждого. Даже если выйдут очень многие, вреда пресловутой «системе» от этого пока никакого, но символический эффект конфликта и картинка в массовых медиа будут нужные.

Если людей на такие акции собирается достаточно, можно обсуждать финальную конкретику: выбор реального места, кто за что отвечает в лагере, «посменность» активистов, а так же выбор даты начала «оккупации». Возможно, идеальным числом для России являлось 1 мая 2012, когда левые всех оттенков выходят на улицы. Кроме климатического аргумента был и политический – наконец-то пройдут все выборы, которые тут абсолютно не при чем, ибо они никак не могут повлиять на решение глобальных проблем, волнующих «захватчиков».

Обычно на реализацию этого предварительного сценария у энтузиастов есть приблизительно полгода. Ровно столько нужно, чтобы найти и включить достаточное число людей и не устать от самих себя.

Они сочиняют нечто вроде новой версии декларации человеческих прав, с учетом выросших технологических возможностей и накопленных ресурсов. Идеологически это такая популистская смесь из левого реформизма и богемного бунтарства. Ограничение власти рынка над обществом, сокращение разрыва между богатыми и бедными, выравнивание прав между владельцем и работником, трансформация капитализма в нечто более справедливое, экологичное и гуманное. Максимальная цель – превратить мировую экономику в одну большую «википедию», которой все бесплатно пользуются и которую все бесплатно создают.

Какие требования объединяли американских «оккупаев» из парка «Либерти»?

Право не продавать себя. Прожиточный минимум и жилье гарантируется каждому, вне зависимости от того, занят ли он наемным трудом. Право на бесплатное образование любого уровня. Право выбора местонахождения т.е. отмена всех виз. Право на продолжение жизни т.е. бесплатная медицина для всех (Обаме это так и не удалось).

К этим базовым принципам каждое «племя захватчиков» добавляет свои частности, вроде антикопирайта, сокращения числа частных авто в пользу развития городского транспорта, прозрачных бюджетов, существенная часть которых распределяется электронным голосованием или налогов на биржевые спекуляции, способных накормить всех голодных на планете.

На этих очень материальных требованиях и будет, по их мнению, основан следующий шаг в эволюции людей. Любимый плакат тамошних «захватчиков» – балерина, делающая рискованное па на голове бронзового быка у главной биржи мира. Это плакат-вопрос: не пора ли надстроить над товарной экономикой новый, более гуманитарный, социальный и изящный этаж жизни? Не является ли «кризис» идеальным поводом для такого международного политического действия?

Их ведет по-человечески понятное желание пощекотать нервы золотозубой обезьяне, захватившей власть над миром. Никто из них сегодня не знает, насколько далеко он готов зайти в сопротивлении, и каждый чувствует себя лидером, на которого смотрят остальные, потому что движение построено как сеть и потому что это «движение людей, а не партий».

С другой стороны, их общее настроение аналитики часто формулируют как своеобразный консерватизм: «куда подевалась настоящая социал-демократия?», «где социальное государство тридцатилетней давности?», «почему профсоюзы перестали влиять на законотворчество?» и т.п.

Но прежде всего для живущих в лагере «Либерти» и в десятках его «клонов», разбросанных по миру, важны не лозунги, а опыт того, что там происходит. Прямая демократия вместо представительной, взаимное обучение вместо власти экспертов, общие ресурсы вместо имущественной иерархии, творческий активизм вместо исполнения чужих решений. Их базовый ресурс – массовое разочарование в рынке и универсальное желание людей управлять своей жизнью не только на личном, но и на политическом уровне.

Было ясно, что в России власть окажет новому движению важную услугу – не заставит ломать голову над тем, что делать после удачного захвата городского пространства. Никто не станет терпеть этого месяцами. В стране, где один человек, обливший другого на улице водой из бутылки, получает за это по меньшей мере 2 месяца тюрьмы, потому что одного из этих людей называют «прокурор», а другого называют «нацбол», первая «оккупация» не окажется утомительно долгой.

Сегодня у наших сторонников национального капитализма есть «русские марши» и «манежка». У сторонников либерального капитализма есть «31 число на Триумфальной». У ностальгирующих по советской империи коммунистов – 7 ноября и 1 мая. У современных антиавторитарных противников капитализма своего времени и места нет, и они его ищут. В этом местный, не глобальный, смысл «оккупайского» проекта в России.

Назовем главные причины первичного успеха движения в США:

Учтён полувековой опыт «символических захватов», от пустующих домов под сквоты до аудиторий университетов.

На начальном этапе привлечены активисты множества непарламентских движений без рекламы самих этих движений.

Связь с массовыми профсоюзами, добавившими к богемности «народность».

Разочарование в Обаме его левых избирателей.

И, наконец, абсолютная вера «захватчиков» в демократию, как механизм решения всех проблем. Капитализм с их точки зрения не вечен, а вот демократия навсегда и мы входим в период, когда демократия начинает реально, а не умозрительно, отрицать капитализм.

В результате получилась беспрецедентная поддержка и пугающее самих «оккупаев» количество собранных денег и еды. Всё финансирование движения, кстати, абсолютно прозрачно и открыто для интересующихся.

Если говорить о первом лагере рядом с нью-йоркской биржей, то его конкретный успех был ещё и в очень плотном и продуманном расписании. Лагерь стал одним из самых нескучных мест на земле и именно это привлекло столько людей хипстерско-студенческого возраста. Протест должен захватывать и делать умнее. Барабанщики, певцы, художники, лекторы, поэты – весь этот постоянно идущий в парке фестиваль прерывается только для ежедневной общей ассамблеи или для больших демонстраций.

Во второй месяц «оккупации» всех стал тревожить вопрос о том, что с этой поддержкой дальше делать? Как будет выглядеть шаг от протеста к сопротивлению? Заговорили о всеобщей забастовке в Нью-Йорке, да и в других городах США и это стало тревожным зуммером. Другой «нежелательный» симптом – под влиянием движения около ста тысяч американцев забрали свои деньги из банков т.е. «проголосовали долларом». Небольшие кредитные союзы кажутся им лучшей альтернативой. В Окленде, Нешвилле, Денвере, Сан-Диего для «зачистки парков» применялись резиновые пули и перечный газ, а полицейских сбивали с мотоциклов. «Оккупайцы» чувствовали себя героями кэмероновского «Аватара» – против алчных корпораций и помешанных на войне генералов выходят спасать планету разочарованные ветераны войн и бескорыстные ученые, а в роли благородных дикарей выступает «множество» – горизонтальная сеть субкультур, включающая веганов, буддистов и киберпанков. В «аватаровский» сценарий логично укладывается и переход на их сторону многих американских морпехов, у которых очень убедительно получается «мирно противостоять» полиции. В Берлине лагеря «захватчиков» отодвинули подальше от банков и поближе к церквям, что очень символично – чем дальше они от экономики и чем ближе к мирным проповедям безгрешной жизни, тем безобиднее.

На время холодов сочувствующий режиссер Майкл Мур предложил переселиться из парка «Либерти» в большой и теплый гараж, но это предложение вежливо отклонили на ассамблее т.к. оно превращает движение в сквот, круглогодичный активистский аттракцион, «постоянную автономную зону» для протестующих против капитализма мечтателей и вся завоеванная публичность теряется. Движение продолжает ставить важнейший политический опыт: возможно ли в Нью-Йорке и Лондоне повторить то, что произошло в Египте и Тунисе? Вопрос о том, возможно ли это в России, никем не ставился вплоть до весны 2012 года.

Мой евродруг

Он спрашивает, понимаю ли я, что юридическое расширение Москвы связано с желанием власти выселить как можно дальше из города жителей ещё не сломанных пятиэтажек? Год назад он спрашивал, как будут наши левые бороться против новых налоговых правил, по которым богатые в процентном смысле стали платить меньше бедных? И ещё спрашивал, как будет выглядеть протест «артистов» против разгрома «антиэкстремистами» мастерской художника Фальковского и его ближайших соседей?

У него всегда очень много вопросов, ведь он внимательно следит за нашей ситуацией. По его мнению, мы уже пережили застой и вступаем в «десятилетие русского хаоса». В половине случаев, я не знаю, что ему отвечать. Иногда мямлю что-то об особенностях государственно-монополистического капитализма в России или просто посылаю новый палиндром нашего общего приятеля Курта Лемке, что-нибудь вроде “ОН, ЕСЛИ РАД, – МАРКС, – ИСКРАМ ДАРИЛ СЕНО». Мой Евродруг терпит. У меня все друзья чрезвычайно терпеливые. У людей с другим характером со мной дружить не получается.

Некоторую наивность его вопросов я объясняю тем, что он вырос, жил и начал стареть в других условиях. Другие условия «собрали» его нынешнее сознание.

Интереснее всего нам перекидываться вопросами, которые могли бы быть в исторической викторине. Известно ли мне, например, что в немецких концлагерях учитывали заключенных с помощью перфокарт (пресловутые номера на руках), поставляемых американской «Ай Би Эм»? Ведь это так наглядно подтверждает критику буржуазной рациональности из «Диалектики просвещения»… Помнит ли, кстати, он, что детские сады в Британии появились впервые во время мировой войны, когда тысячи мужчин оказались на фронте, а их жены встали к станкам? Так военно-промышленная необходимость ввела совершенно новые нормы воспитания и социализации, которые остались с нами навсегда… Эта игра в вопросы уточняет наше чувство Европы.

На самом раннем из известных мне его фото он стоит в Ист-Виллидж под вывеской галереи «Civilian Warfare», в белой футболке, на которой крупно и черно напечатано «Мы проиграли!» на многих языках мира. Сама галерея с таким названием к тому времени (конец 1970-ых) уже закрылась, но вывеска висела ещё долго (для желающих сфотографироваться?). В США он ездил к Эмори Дуглас, делавшему тогда дизайн и все иллюстрации газеты «Черная Пантера». Это называлось «наведение мостов между антиимпериалистами по обе стороны океана».

Мой Евродруг – поздний представитель поколения, которому так тесна была жизнь родителей и столь отвратителен успех по предлагаемым рекламой правилам. Его ровесники уже не верили в мировое психоделическое преображение людей и скорое превращение каждого в бодхисатву. Не верили в том числе и потому что программа-минимум всего этого молодежного бунта была на их глазах реализована, и в обмен на это над бунтарской программой-максимум все теперь потешались. Его молодость – не Вудсток и парижский май, а панк-рок и сандинистская революция.

Еврогражданином он стал гораздо раньше, чем появилось само гражданство и общая валюта и признается, что умеет думать на нескольких языках, а об отдельных нюансах “экзистенциального холода» ему удается думать только на русском. Но начинал как западный немец. После школы собирался заняться принципиально новой архитектурой под впечатлением тогдашних новаторских групп «Архиграм» и «Архизум». Мировое преображение там видели как неизбежную атомную войну, после которой воцарится приключенческий номадизм блуждающих поселков – подвижных капсул для жизни небольших племен. Молодые дизайнеры-эстеты полувсерьез разрабатывали «скафандры для автономной жизни» и были уже ментально готовы к тому, что через несколько лет назовется «киберпанком». Довольно эстетский, студенческий и отвлеченный вариант (анти?)утопизма.

«Но знамя черное свободой восшумело», как писал Александр Сергеевич Пушкин. Утром во дворе университета проходили анархистские демонстрации, а по ночам городские партизаны из RAF поджигали супермаркеты и играли в кошки-мышки со спецслужбами. И под впечатлением всего этого молодой архитектор увлекся социологией и решил стать для начала «укрывателем» городских партизан, а дальше видно будет.

RAF были для него не ответом, а вопросом. Вопросом, заданным системе на языке насилия. Вопросом, заданным всей системе, начиная с её владельцев и заканчивая её рядовыми охранниками. Вопросом, хорошо слышным на всех трёх этажах системы. Эти три этажа описывались «партизанами» так: личный труд в семейных домохозяйствах + обмен товаров и работы на местных рынках + великие финансовые спекуляции олигархов.

Он «укрывал» кого-то из городских партизан, в основном нервных и высокомерных девушек, окончательно переключивших себя на «черно-белый» режим. Их нетерпимость к произволу доходила до презрения к своей и чужой жизни.

Кое с кем из RAF он даже планировал совместную акцию. В морге у них были свои люди. Похороны очередной жертвы «левацкого террора» обещали собрать изрядную часть немецкого истеблишмента. Труп банкира в гробу должен был взорваться во время прощальной мессы прямо в церкви. Но полиция к тому моменту уже стала умнее и всё это предотвратила. Конечно, он испытал облегчение, когда узнал, что ему не придется участвовать в «поминальном взрыве». Но утверждает и сейчас, что был готов и не подвёл бы.

И тогда же прибился к кругу Зигмара Польке – немецкого авангардиста, устраивавшего выставки с самокритичными до счастливого мазохизма названиями, вроде: «Мы – мелкие буржуа!». Статус недоучившегося архитектора, не доучившегося социолога и (главное!) реального «укрывателя» впустил его в тусовку уже именитых Герхардта Рихтера, Бойса и Кандиды Хофер. Они всё время обсуждали, как из своей тусовки вылепить художественную коммуну. У коммуны уже и лозунг был готов двусмысленней некуда: «Искусство делает свободным!». Но все спотыкались о собственный богемный индивидуализм.

Когда из коммуны ничего не вышло, диплом ему выдали, а c RAF окончательно разобралось государство, он надолго покинул Германию, написав в дневнике: “Эта страна – гниющая пасть мертвой фашистской собаки».

Участвовал в организации музея Ван Аббе в брабантском городе Эйндховен. Больше всего ему там нравился зал, посвященный «советскому конструктивизму» и вообще большевистскому искусству. Концом арт-большевизма в музее считалось возникновение «сталинского стиля». Там он выучил русский язык, чтобы понимать, о чем спорили Малевич и Эль Лисицкий. В этом музее любой человек с улицы может оставить свой кураторский проект выставки. И если публика проголосует за этот проект, он будет реализован. Глядя на это, мой Евродруг понял, что именно так, всеобщим голосованием граждан, должен распределяться государственный бюджет. Позже он занимался пиаром британца Эда Холла, который делает праздничные и порой весьма трудоемкие «социальные хоругви» для профсоюзов. С партиями Холл принципиально не сотрудничает.

Он и сам пару раз избирался в собрания местного и среднего уровня. Был функционером «зеленых» и региональным депутатом от «розовых» социалистов. Но о своем прямом участии в легальной политике не любит распространяться. «Реал политик» означает для него спорный компромисс, а вот искусство сохраняет подлинную автономность.

Мой Евродруг почти в два раза меня старше, но до сих пор любит путешествовать. Особенно, если путешествия политические и связаны с блокадой железных дорог, по которым везут радиоактивные отходы или с доставкой гуманитарной помощи в окруженный сектор Газа.