Текст книги "Неполитический либерализм в России"

Литературная критика до сих пор избегает глубокого анализа образа Самозванца. Начиная с Белинского в ней не содержится ничего, кроме явного либо скрытого недоумения по поводу того, что этот образ у Пушкина слишком хорош[93]93
  См.: Белинский В.Г. Собр. соч.: в 9 т. М.: Худ. лит., 1981. Т. 6. С. 451–452; Бурсов Б. Судьба Пушкина. Л.: Советский писатель, 1986. С. 157, 426; Лотман Ю. В школе поэтического слова. Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М.: Просвещение, 1988. С. 19.


[Закрыть]. Сама критика не преодолевает традиционности и как бы стесняется того, что Лжедмитрий – самозванец. Он же, по общему признанию, «лже-» – как же он может быть хорошим?

Повторюсь: влюбившийся Григорий – это уже другой Григорий. Для общества он все еще царевич Дмитрий, но для себя он уже не Дмитрий, по крайней мере не хочет им быть, потому что не хочет быть «лже-». И я зову его Самозванцем и пишу с заглавной буквы в своем тексте не потому, что он похитил имя погибшего царевича и хочет захватить престол. А потому, что, влюбившись, хочет бросить свою затею нести маску Дмитрия и готов отказаться вести войска на Москву. Самозванец он потому, что не согласно традиции, а самозвано бросил вызов традиции охоты за престолом. Ему, влюбленному, не нужен трон. Борьба за трон и одновременно равнодушие к этой борьбе – фокус, вокруг которого разворачивается драма конфликта между борисоподобным Григорием-Лжедмитрием и диссидентствующим Григорием-Самозванцем-Антилжедмитрием.

Анализ двойственности Григория я продолжаю тем, что подчеркиваю его блистательную игру в роли царевича.

Боярин Афанасий Михайлович Пушкин – Шуйскому, рассказывая о первом визите Григория к королю:

 
Как приезжал впервой он во дворец
И сквозь ряды литовских панов прямо
Шел в тайную палату короля.
 

Он идет к королю как равный, не спрашивая у придворных разрешения. Самоуверен. С паном Мнишком говорит как власть имеющий, понимая, что тот не будет ему перечить:

 
Я, Мнишек, у тебя
Остановлюсь в Сомборе на три дня.
Я знаю: твой гостеприимный замок
И пышностью блистает благородной
И славится хозяйкой молодой. —
Прелестную Марину я надеюсь
Увидеть там.
 

Он утверждает, повелевает, благоволит. И, как венценосная особа, вдохновляет:

 
А вы, мои друзья,
Литва и Русь, вы, братские знамена
Поднявшие на общего врага,
На моего коварного злодея,
Сыны славян, я скоро поведу
В желанный бой дружины ваши грозны.
 

Но вот Григорий влюбляется и не знает, что ему делать с ролью полубога. Рузя, служанка Марины (в черновике рукописи):

 
Вот месяц, как, оставя Краков,
Забыв войну, московский трон (курсив мой. – А. Д.),
В гостях у нас пирует он
И бесит русских и поляков[94]94
  Пушкин А.С. Борис Годунов. Сцены, исключенные из печатной редакции // Пушкин. Т. 5. С. 326.


[Закрыть].
 

Собирался лишь три дня пробыть в замке Мнишка в Сомборе, а уже месяц там. Войско собирается в Кракове, а он не в войске, «забыл войну и трон». Ему нужно только одно – общение с Мариной.

Дама (на бале в замке Мнишка):

 
Когда ж поход?
 

Кавалер:

 
Когда велит царевич.
Готовы мы; но, видно, панна Мнишек
С Димитрием задержат нас в плену.
 

Дама:

 
Приятный плен.
 

Месяц затяжки может превратиться в два, а там… Григорий увлечен уже не своим проектом, а жизнью.

И вот наступает кульминация возникшего противоречия – этот бесстрашный авантюрист, блистательный актер совершенно меняется, когда встречается в ночном саду с Мариной. Что с ним происходит? Им овладевает страх:

 
Вот и фонтан; она сюда придет.
Я, кажется, рожден не боязливым;
Перед собой вблизи видал я смерть,
Пред смертию душа не содрогалась.
Мне вечная неволя угрожала,
За мной гнались – я духом не смутился
И дерзостью неволи избежал.
Но что ж теперь теснит мое дыханье?
Что значит сей неодолимый трепет?
Иль это дрожь желаний напряженных?
Нет – это страх.
 

Откуда страх?

Он вызван тем, что Григорий, полюбив, вступил в новую для себя сферу человеческих отношений – в конфликт с собой таким, о существовании которого не знал. Но главное, он не подозревал, что между собой им самим придуманным и собой подлинным возможен конфликт.

Полюбив, он должен показать любимой себя настоящего и, следовательно, переосмыслить отношение к похищению чужого имени, к маске Дмитрия, к своей роли «царя правды» и вождя народов. Наконец-то сложилось «с таким трудом устроенное счастье» – его все признали царевичем, и скоро он будет царем. Жизнь удалась и на личном фронте. Любовные отношения развиваются быстро, как у Генриха IV, успешно совмещавшего любовь и свои войны за трон Франции. Два образа, московского царя и любви, естественно совмещаются в образе счастья – что может быть лучше? «Все за меня – и люди, и судьба», – говорит себе успешный политик и счастливый любовник. Голова кружится от полноты жизни. Но… почему-то Генриха IV не получается.

Оказывается, любовь и борьба за трон русского царя, как добро и зло, – несовместны. Это сфера социокультурного противоречия и глубокого нравственного конфликта.

В чем проблема?

Россия – локальный мир, в котором господствуют патриархальные отношения. Царь в России – символ локального мира, локализма в мышлении, замкнутости. А любовь – это всегда в какой-то мере протест против диктата патриархальных отношений, выход за рамки локального мира и отказ от локализма в анализе. Локализм и любовь. Две цивилизации. Два мира. Две морали. Между ними – пропасть. Локализм закрыт – любовь требует отрытости. Локализм опирается на соборность – любовь требует индивидуальных отношений. Локализм через соборность восходит к авторитарности царя – любовь не терпит диктата, требует абсолютного равенства партнеров. Царь как патриарх зависит от культуры локального мира во всем, а любовь формирует себя через принцип независимости от стереотипов культуры, принцип личности. Царь охраняет соборно-авторитарные отношения от личности как от ереси, а любовь формирует способность личности к протесту как свое основание.

Григорий несет в себе два образа мира: образ локализма, соборно-авторитарной вертикали и образ любви, а следовательно, личности. Конфликт между ними – конфликт цивилизаций. Основной способ служения Григория себе на троне – ложь и насилие, основной способ его служения своей любви – служение своей любви. Григорий-Лжедмитрий воспроизводит инерцию локальной культуры на основе ее исторически сложившихся ценностей, а Григорий-Самозванец через свою способность к любви, ереси, диссидентству разрушает эту инерцию и требует обновления культуры на основании смысла личности. Григорий-Лжедмитрий в войне против себя как личности опирается на ложь и насилие, а Григорий-Самозванец может противопоставить насилию только свою открытость, благородство, честность и честь – другого оружия у него нет.

Но вот приходит время влюбленному в роль царевича актеру, который играет не себя, делать девушке предложение, предложить ей себя – не царевича, влюбленного в нее. И встает задача – как одновременно играть роль и не играть роли, совместить не себя и себя, ложь и честность не в грезах, а в жизни? И он чувствует, что не знает решения. Что мешает? Совесть. Отсюда – страх.

 
День целый ожидал
Я тайного свидания с Мариной,
Обдумывал все то, что ей скажу,
Как обольщу ее надменный ум,
Как назову московскою царицей, —
Но час настал – и ничего не помню.
Не нахожу затверженных речей;
Любовь мутит мое воображенье…
 

Ложь и любовь наплывают друг на друга, разрушают в сознании актера давно и надежно выстроенный проект жизни, мутят логику и воображение. Надо от чего-то отказываться. Вновь на карту поставлена жизнь, но опасность уже гораздо серьезнее, чем когда он просто выдавал себя за царевича. И другого пути не видно.

Играя роль, он готов жить в двух мирах. То в одном, то в другом, по очереди, посменно. То быть беспощадным полководцем и хитрым политиком, маневрируя между боярами и народом. То нежным любовником своей жены. Примеров сколько угодно… тот же Генрих IV.

 
О, дай забыть хоть на единый час
Моей судьбы заботы и тревоги!
Забудь сама, что видишь пред собой
Царевича. Марина! зри во мне
Любовника, избранного тобою (курсив мой. – А. Д.),
Счастливого твоим единым взором.
 

Но не тут-то было. Сначала стулья, потом деньги, сначала трон, потом брак. И не иначе. Марина знает законы политического рынка, вошла в него, чтобы выгодно продать товар – себя, и умеет торговаться. Он еще почти и не сказал ей ничего, а она уже говорит: верю.

 
Часы бегут, и дорого мне время —
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай…
 

Всё. Точка. Давай, царевич, говорить о деле, а не о любви. Она по-своему права. Для него цель любви – любовь, для нее – московский трон. Он хочет перестать быть «лже-» и, полюбив, встать на путь честности и чести хотя бы на время, «хоть на единый час». А она хочет, выгодно продав себя замуж, стать «лже-», чтобы успешно вести свой «бизнес». Поэтому в дуэте Григорий – Марина абсолютный диссонанс: он – личность и говорит о своей любви, она – представитель локального мира в себе и говорит об интересах своего мира.

Она входит в правящую элиту Литвы и требует, чтобы Григорий немедленно двинул войска на Москву. Григорий тоже входит в эту элиту. Но его интересы с интересами последней не имеют ничего общего:

 
Что Годунов? во власти ли Бориса
Твоя любовь, одно мое блаженство?
Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно
На трон его, на царственную власть (курсив мой. – А. Д.).
Твоя любовь… что без нее мне жизнь,
И славы блеск, и русская держава?
 

Вроде бы сказано главное. Но нет. Нельзя быть личностью наполовину. Чтобы любовь состоялась, он должен сказать всё:

 
Нет, полно мне притворствовать! скажу
Всю истину…
 

И он рассказывает, что он беглый монах, что выдает себя за русского царевича, но московский трон ему не нужен, а нужна она. Притворство закончилось. Поворот свершился. Завершилось формирование личности. Произошла не только смена ценностей, но и возникла рефлексия по поводу смены ценностей. И эта рефлексия получила вербальную форму. Самое сокровенное своей души, то, что никому в мире он никогда не открыл бы, стало принадлежать и ей – самому близкому ему человеку:

 
Любовь, любовь ревнивая, слепая,
Одна любовь принудила меня
Все высказать.
………………………………………
Клянусь тебе, что сердца моего
Ты вымучить одна могла признанье.
 

Марина не понимает, зачем он открыл ей свою тайну.

Но представьте, что было бы с Григорием, если бы он не открылся. Ведь он перестал бы верить себе в том, что способен любить. Он перестал бы чувствовать себя личностью.

Основное условие любви – нескрытость. Мера способности к любви – в мере способности к открытости. Но открыт не только разум. Не только совесть и душа. Открыта сама открытость. В любви честность открытости доходит до своего предела, до беззащитности, до радостного обнаружения своей неспособности защищаться ложью. Не мог Григорий, любя, быть Дмитрием. Скрывая от Марины что-то, он разрушил бы способность своей экзистенции устанавливать меру своей любви. И не мог он, полюбив, хотеть трона, будучи Дмитрием, потому что не мог быть «лже-». И тем более не мог хотеть трона, будучи Григорием, а не Дмитрием, потому что не мог быть кровавым охотником за троном, стремясь к открытости и любви.

Но как разрешить возникшее противоречие?

Григорий – Марине:

 
В глухой степи, в землянке бедной – ты,
Ты заменишь мне царскую корону,
Твоя любовь…
 

Он готов пуститься в очередные бега. Дикая идея. Он опять готов служить локализму в себе. Такая же авантюра, как и проект «Лжедмитрий». Та же инверсия, которая породила его желание «стать царем на Москве». Только на этот раз его мысль движется в обратном направлении: из князи – в грязи. Счастье теперь там – в глухой степи, в землянке бедной, вдали от людей, богатства и власти. Откуда взялась эта идея? Я думаю, из молодости Григория, из его цивилизационной незрелости. Ведь ему только-только перевалило за двадцать. И, полюбив, он впервые в жизни столкнулся с реальной, невыдуманной проблемой, решая которую он должен перестать играть роль, должен делать самое трудное – просто жить, став взрослым человеком. Однако в инверсионном метании между полюсами есть одна рациональная вещь. Если цель любви – любовь, то землянка в глухой степи, где влюбленные могли бы свободно наслаждаться друг другом, – это выбор честного человека. В этом выборе – попытка Григория быть личностью.

Марина пытается перевести Григория в мир своих ценностей:

 
Стыдись…
…………………………………………
Тебе твой сан дороже должен быть
Всех радостей, всех обольщений жизни,
Его ни с чем не можешь ты равнять.
 

Но он еще надеется уговорить ее перейти на язык любви:

 
Не мучь меня, прелестная Марина,
Не говори, что сан, а не меня
Избрала ты. Марина! <…>
Как! Ежели… о страшное сомненье! —
Скажи: когда б не царское рожденье
Назначила слепая мне судьба;
Когда б я был не Иоаннов сын,
Не сей давно забытый миром отрок, —
Тогда б… тогда б любила ль ты меня?..
 

Маятник раскачивается все сильнее. Но Григорий не боится разоблачений, которыми Марина грозит ему. Тогда, почувствовав, что может потерять всё, Марина делает шаг, достойный авантюры Лжедмитрия. Узнав, что ее жених не царевич, она тем не менее соглашается претендовать на статус лжецарицы московской, супруги Лжедмитрия. Мило. Он, сбрасывая маску «лже-», не хочет быть царевичем и зовет ее в землянку. Она не хочет в землянку. И, подбирая сброшенную маску как самую большую драгоценность, цинично возвращает ее ему, предлагая снова войти в образ лжецаревича, готова выйти замуж за эту маску и быть верной духу «лже-» до конца жизни. Она авантюристка гораздо более высокого полета, чем юный Григорий.

 
                Постой, царевич. Наконец
Я слышу речь не мальчика, но мужа.
С тобою, князь, она меня мирит.
Безумный твой порыв я забываю
И вижу вновь Димитрия.
 

Так что же? Победа Марины? Нет. Начинается второй этап борьбы. Она сильна поддержкой рода, который жаждет сделать ее московской царицей. А он? Он силен, только когда он Лжедмитрий. А в роли любовника он бессилен перед Мариной и всеми. И все-таки Григорий не сдается. Как всякий влюбленный, не теряет надежды – ведь не отказалась же она выйти за него замуж. Полюбит. И он, уже равнодушный к московскому трону, решает продолжать войну за него, чтобы добиться любви властолюбивой авантюристки.

Он, попытавшийся стать личностью, встает на путь абсурда, неадекватности, социальной патологии. Этот путь разрушает в нем личность и ведет к гибели.

Заканчивая писать портрет Самозванца, я, подобно художнику, делаю последние мазки, пытаясь проработать, подчеркнуть самое главное в Григории – его вызов Лжедмитрию в себе.

Завершая этот образ, я выхожу за его пределы и стараюсь взглянуть на него извне. Для этого обращаюсь к текстам посланий Андрея Курбского, героя похода русских войск на Казань, бежавшего от репрессий Ивана Грозного в Литву, первого русского диссидента.

Почему я обращаюсь к этим текстам? Грозный, вне всякого сомнения, присутствует в пушкинской пьесе. Григорий выдает себя за Дмитрия, сына Грозного; Пимен рассказывает Григорию о Грозном и времени Грозного; поляки разворачивают проект с захватом московского трона, опираясь на имя Грозного как «царя правды»; Марина Мнишек пытается выйти замуж за сына Грозного. И самое главное: пушкинский Годунов, подражая Грозному, несет на себе черты этого тирана. «Тень Грозного… усыновила» Григория, т. е. Григорий поверил в то, что он сын Грозного. Грозный, по признанию исследователей, был хороший актер: он не только был царем, но и прекрасно играл роль царя. Григорий Отрепьев, как и Грозный, тоже проявляет выдающиеся актерские способности – играет свою роль так, что все верят: он – сын Грозного.

Целью моего обращения к переписке тирана Грозного и диссидента Курбского было установить идентичность диссидентского духа пушкинского текста с диссидентским пафосом текстов Курбского, обнаружить те ценности, которые объединяют этих деятелей русской культуры. И надо было показать, что установлению этой идентичности помогает пушкинский персонаж – самозванец-диссидент Григорий, которого поддерживают другие персонажи – «род Пушкиных мятежный», диссидентствующие бояре Пушкины.

Итак, я начинаю с того, что обращаю внимание на два слова, произнесенные Григорием Отрепьевым, когда он встал на новый для себя путь. «Великий ум!» – эти слова были сказаны Андрею Курбскому, герою пушкинской пьесы, но относились к отцу пушкинского Курбского – реальному, невыдуманному Андрею Курбскому.

Придуманный Пушкиным Андрей Курбский-сын как бы явление реального Андрея Курбского-отца на страницах пушкинской пьесы. Пушкин прав: если Годунов в пьесе – тиран, то лучшего оппонента ему, чем Андрей Курбский, не придумаешь. Реальный Андрей Курбский-отец в виде пушкинского Андрея Курбского-сына – явление идеологического и политического противника московского трона. Из чего это следует?

Тексты Курбского в переписке с Грозным и Пушкина в пьесе несут в себе энергию протеста против самовластия русского царя. Это диссидентский протест личности против засилья традиционности в русской культуре. И Григорий Отрепьев, как символ пушкинской рефлексии, участвует в этом протесте.

В сцене «Краков. Дом Вишневецкого» пушкинские персонажи Григорий Отрепьев и Андрей Курбский-сын знакомятся.

Самозванец – Курбскому:

 
Ты родственник казанскому герою?
 

Курбский:

 
Я сын его.
 

Самозванец:

 
Он жив еще?
 

Курбский:

 
Нет, умер.
 

Самозванец:

 
Великий ум
(курсив мой. – А. Д.)! муж битвы и совета!
 

Почему реальный Андрей Курбский – безусловный авторитет для пушкинского Григория Отрепьева? Почему он говорит о нем «великий ум»? Что в мышлении опального князя, которого Грозный называет изменником и отступником, так восхищает Григория? Почему Григорий говорит, что бурная жизнь Курбского-отца «ярко просияла», а его сына называет «великородным», тогда как Грозный называл беглого князя «собакой»? Чтобы ответить на эти вопросы, давайте посмотрим, в чем Курбский обвиняет царя – своего идейного противника, и сравним эти мысли князя-диссидента с мыслями Пушкина.

1. Главное обвинение – в тираническом типе власти, в самовластии. Курбский пишет, что Грозный взошел на престол «пресветлым в православии», а стал «супротивным», имея «совесть прокаженную», «противную разуму». Он осуждает интерпретацию Грозным библейского тезиса «Кто противится власти – противится богу» на том основании, что Грозный – тиран. Курбский спрашивает царя, почему тот истребил и подверг опале тех княжат-воевод, которые добыли ему победы в различных войнах. Отсюда же и вопрос: «В чем же провинились перед тобой и чем прогневали тебя христиане – соратники твои?»[95]95
  Первое послание Курбского Ивану Грозному // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 119.


[Закрыть]

В пушкинской пьесе Годунов – тиран. Отсюда вопрос боярина Афанасия Пушкина, в духе Курбского осуждающего тиранию: «Где Сицкие князья, где Шестуновы, // Романовы, отечества надежда? // Заточены, замучены в изгнанье». Неслучайны в этой связи придуманные Пушкиным диссидентствующие персонажи: Афанасий Пушкин – в опале у Годунова, Гаврила Пушкин живет в Кракове, столице Литвы. «В изгнанье».

Курбский в своих посланиях обвиняет Грозного в «неслыханных от начала мира мучениях» и притеснениях, которые царь обрушил на доброхотов своих. Так же правит и пушкинский Годунов: «Кому язык отрежут, а кому // И голову… // Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты». Тон осуждения неправедных казней – общий и для Курбского, и для Пушкина. Вот ироничное пушкинское, произносимое Григорием: «Завидна жизнь Борисовых людей!» И у Курбского, и у Пушкина причина бессмысленных репрессий в тиранической власти, управляющей страной с помощью страха, произвола и по традиции разделяющей всех людей на царя и рабов.

2. Курбский в третьем послании Ивану Грозному считает, что человек живет «по естественным законам», имеет «свободное естество», что принцип «естественности» – основной принцип бытия[96]96
  См.: Третье послание Курбского Ивану Грозному // Там же. С. 175, 174, 172.


[Закрыть]. К мысли о естественности Курбский пришел именно в Польско-Литовском государстве, пребывающем, по его выражению, «издавна под свободами христианских королей»[97]97
  Цит. по: Лурье Я.С. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским в общественной мысли древней Руси // Там же. С. 234.


[Закрыть]. И право, по Курбскому, на стороне естественности. Принцип «естественности» близок Пушкину с лицейских времен. В пьесе Пушкина один из центральных конфликтов – между ценностью трона и ценностью любви. Григорий – Марине: «Забудь сама, что видишь пред собой // Царевича, Марина! Зри во мне // Любовника, избранного тобою». И далее: «Я прав перед тобою». И пушкинский выбор – на стороне любви, естественности, свободы, личности. Право личности выше права трона. Этот выбор Курбского и Пушкина – ренессансный, освящающий не только духовность человека, но и его тело, не только родовые ценности, но и частную жизнь. Курбский и Пушкин не отрицают христианства в самодержавной интерпретации, но оба акцентируют право личности. Смысл этого акцента – в гуманизации человеческого в человеке.

3. Курбский резко порицает «прелютых и прегордых русских царей», которые «советников своих холопами нарицают», и утверждает, что истинно христианские цари «под собою имеют в послушенстве великих княжат и других чиновников святых и свободных, а не холопей, сиречь невольников»[98]98
  Цит. по: Лурье Я.С. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским в общественной мысли древней Руси // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 235.


[Закрыть]. Эта же мысль, один к одному, содержится и в пьесе Пушкина, осуждающего традиционализм Бориса Годунова, холопизацию русской культуры.

4. Курбский обвиняет Грозного в ликвидации феодального права вассального боярина на свободный отъезд от своего сюзерена: «Ты пишешь, именуя нас изменниками, ибо мы были принуждены тобой поневоле крест целовать, так как там есть у вас обычай, если кто не присягнет – то умрет страшной смертью, на это все тебе ответ мой: все мудрые с тем согласны, что если кто-либо по принуждению присягает или клянется, то не тому зачтется грех, кто крест целует, но всему более тому, кто принуждает»[99]99
  Третье послание Курбского Ивану Грозному // Там же. С. 170.


[Закрыть].

В пушкинской пьесе в сцене «Краков. Дом Вишневецкого» Григорий знакомится с шляхтичем Собаньским. Самозванец спрашивает: «Ты кто такой?» Поляк: «Собаньский, шляхтич вольный». Самозванец: «Хвала и честь тебе, свободы чадо!» О какой свободе говорит Григорий? О той же, о которой пишет в своем послании Курбский. И Курбский и Пушкин устами Григория ценят право дворянина, согласно которому тот может свободно уходить от своего сюзерена и выбирать себе нового, право, уничтоженное в Московии Грозным.

5. Полемика между Курбским и Грозным обнаруживает еще один аспект отношений между царем и боярами. Курбский обвиняет Грозного в том, что он изолировал Россию от внешнего мира: «Затворил ты царство русское, свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне, и если кто из твоей земли поехал… в чужие земли… ты такого называешь изменником, а если схватят его на границе, то казнишь страшной смертью»[100]100
  Там же. С. 172.


[Закрыть]. Курбский имел в виду прежде всего контакты с европейскими странами – ближайшими соседями и соперниками Московии.

Ситуация, когда государство прерывает отношения со страной, с которой у нее плохие отношения, кажется естественной. Но мысль Курбского, что границы должны быть открыты и что замкнутость во вред Руси, не случайна. Почему?

Русские правители боятся контактов с западным типом культуры. Грозный в своем первом послании Курбскому: «А о безбожных народах, что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»[101]101
  Первое послание Ивана Грозного Курбскому // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 126.


[Закрыть] По существу, частный вопрос об открытых границах в текстах Курбского перерастает в основной – о стиле управления русского царя. С помощью боярской аристократии, дарованной царю Богом[102]102
  См.: Там же. С. 119.


[Закрыть], или подавляя ее? Этот вопрос – один из центральных в пушкинской пьесе. Общий у Курбского и Пушкина ответ на вопрос о роли бояр в системе самодержавия таков: царь, управляя страной, должен опираться на боярско-княжескую аристократию. Зачем? Это вопрос ограничения власти самодержавного тирана по модели западного абсолютизма, это центральный вопрос того варианта Конституции, который хотели провести в жизнь декабристы.

6. Курбский обвиняет царя в попытке избежать Божьего суда: «Или ты, царь, мнишь, что бессмертен, и впал в невиданную ересь, словно не боишься предстать перед неподкупным судьей – надеждой христианской, богоначальным Иисусом»[103]103
  Там же.


[Закрыть]. Вопрос о том, как поведет себя перед Богом на Страшном суде Борис Годунов, – один из основных в пьесе. И пафос посланий Курбского, и пафос пушкинской пьесы (Григорий Отрепьев о Борисе Годунове: «И не уйдешь ты от суда мирского, // Как не уйдешь от божьего суда») тяготеют к тождеству – царь, несмотря на то что он помазанник Божий, ответит перед Богом за все свои злодеяния.

7. Совесть «прокаженная», «грешная», «чистая» – в центре и посланий Курбского, и пушкинской пьесы. Курбский – Грозному: «Я же в уме своем постоянно размышлял, и совесть моя была моим свидетелем, и искал, и в мыслях своих оглядывался на себя самого, и не понял, и не нашел – в чем я перед тобой согрешил»[104]104
  Там же. С. 120.


[Закрыть]. – «А вместо свидетелей собственная совесть каждого провозгласит и засвидетельствует истину»[105]105
  Второе послание Курбского Ивану Грозному // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 164.


[Закрыть]. Чистая совесть – мера праведности в текстах обоих авторов. Царь, как и любой человек, подлежит прежде всего суду своей совести – общий вывод. Покаяние – единственный способ очистить совесть.

8. Из писем Грозного Курбскому ясно видно, что и репрессированное царем правительство Сильвестра – Адашева, и опальный Курбский были против похода Грозного «на германы» и захвата немецких городов в Ливонии. А.Л. Янов пишет, что Грозного в этой войне вела безумная мессианская логика: «…если Москва – Третий Рим, то… московский царь просто обязан возродить Священную Римскую Империю и на все это пространство принести истинную, то есть православную веру, спасти от вечных мук заблудшие души еретиков. А начинать нужно именно с покорения Германии»[106]106
  Янов А.Л. Тень Грозного царя. М.: Круг, 1997. С. 74.


[Закрыть]. Германия, Ливония, Литва – это были соперники Руси и носители ереси. Контакты с ними вызывали настороженность у пушкинского Годунова (Годунов о контактах Шуйского с боярами Пушкиными: «Сношения с Литвой! Что это?»).

В пушкинской пьесе отношение Григория к немцам совершенно иное – он их «любит»:

 
А молодцы! ей-богу, молодцы,
Люблю за то – из них уж непременно
Составлю я почетную дружину.
 

Любовь Курбского к противнику Руси – западной культуре, в лоно которой он бежал от преследований Грозного, и любовь Отрепьева к противнику – немецким солдатам, годуновским наемникам совпадают. О чем это говорит? Немцы в пьесе Пушкина – профессионалы, на чьей бы стороне они ни выступали. За этот профессионализм и любит их Отрепьев. Через высшую нравственность профессионализма впервые после Петра I в пушкинском тексте замаскированным намеком возрождается идея свободного поиска высшей нравственности и свободного религиозного выбора.

9. Григорий, познакомившись с Андреем Курбским, говорит ему: «Приближься, Курбский. Руку!» Они – товарищи. В Григории еще сохранилась привычка именовать подданных «дети», но одновременно он зовет их «друзья». Его посланник боярин Пушкин обращается к москвичам «Граждане!» – так, как никогда к ним не обращались ни царь, ни бояре.

10. Пожалуй, наиболее разительна разница в способе веры Бориса Годунова и Григория Отрепьева. Борис то обращается к пророчествам патриарха, колдунов, кудесников, магов, то сам участвует в казнях. Но это не улучшает угнетенного настроения тирана. И наоборот – абсолютный оптимизм у Самозванца. Он говорит:

 
Я верую в пророчества пиитов.
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Его ж они прославили заране!
 

В основе религиозности Бориса – вера в авторитарную волю Бога, соборную волю народа и в суеверия. В основе веры Григория – подвиг личности, который прославляют поэты.

Итак, чем восхищается Григорий Отрепьев, вспоминая Андрея Курбского-диссидента и говоря о нем «Великий ум!»? Он восхищается либеральными взглядами Курбского. Сравнение текстов посланий Курбского Грозному и пьесы Пушкина дает нам еще один аргумент в пользу того, что и Пушкин эти взгляды разделяет.

Из этого сравнительного обзора также видно, что личность в соборно-авторитарной русской культуре – диссидент. Но насколько диссидентство жизнеспособно? Чтобы ответить на этот вопрос, давайте посмотрим, удалось ли Григорию Отрепьеву совместить борьбу за трон, к которому он стал уже равнодушен, и попытку следовать ценностям личности в ходе кровавой войны.