Текст книги "Неполитический либерализм в России"

В сцене «Граница литовская (1604 года, 16 октября)» происходит следующий диалог между Курбским и Григорием.

 
Князь Курбский и Самозванец,
оба верхами.
Полки приближаются к границе.
<…>
 
 
Самозванец
(едет тихо с поникшей головой)
Как счастлив он! как чистая душа
В нем радостью и славой разыгралась!
О витязь мой! завидую тебе.
Сын Курбского, воспитанный в изгнанье,
Забыв отцом снесенные обиды,
Его вину за гробом искупив,
Ты кровь излить за сына Иоанна
Готовишься; законного царя
Ты возвратить отечеству… ты прав,
Душа твоя должна пылать весельем.
 
 
Курбский
Ужель и ты не веселишься духом?
Вот наша Русь: она твоя, царевич.
Там ждут тебя сердца твоих людей:
Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава.
 
 
Самозванец
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
 

Что мучит Григория? Совесть. Сознание того, что он предатель и источник войны. И здесь мы должны вспомнить ключевое слово «стыдно», которое Григорий произносит, когда рассказывает Пимену о своем сне. За что стыдно?

Впереди военные действия. Кровь. Первый акт авантюры, в котором он рисковал только своей жизнью, закончился. В нем он «миру лгал», рискуя только собой. Но начинается второй акт. В котором, воюя за и против него, будут гибнуть люди. Тысячами. Он – не против, но его совесть самозвано восстает против такого безумия. Рождает Антилжедмитрия в Григории, которому стыдно быть Лжедмитрием, и делает его неадекватным той роли, которую он взялся исполнять по сценарию своей авантюры.

С точки зрения Курбского настроение Григория, пересекающего во главе польского войска русскую границу, странно: царевич не радуется своему скорому воцарению. Григорий понимает, что он плохо исполняет роль богоподобного вождя, и пытается бороться со своей неадекватностью напускным оптимизмом:

 
Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя Борис-цареубийца! —
Вперед!
 

Однако во время начавшихся боевых действий актерствовать у Григория получается еще хуже. Более всего последовательность его действий нарушает понимание того, что он причина братоубийственной войны. В сцене «Равнина близ Новгорода-Северского (1604 года, 21 декабря). Битва» русские воины бегут. Возникает хаос. Бегущие русские кричат: «Беда, беда! Царевич! Ляхи! Вот они! вот они!» Кто враг? Русские, поляки? К кому обращаться за помощью? К русскому царевичу? Но он возглавляет польское войско. Если он русский царевич и «царь правды», он должен как-то помочь гибнущим русским. Но как? Русские бегут, и поляки кричат: «Победа! победа! Слава царю Димитрию». Это удар по совести Григория. Он виновен. Победа его войска вызывает у Григория новый приступ неадекватности себе Лжедмитрию. Вместо того чтобы приказать добить бегущего врага, он командует: «Ударить отбой! мы победили. Довольно: щадите русскую кровь. Отбой!» По его приказу «трубят, бьют барабаны». Они гремят о неспособности Григория быть одновременно и Самозванцем и Лжедмитрием. Глупо. Стыдно. Нет, совесть-самозванка не победила в споре с Лжедмитрием. Но она борется. Пытается влиять на ход событий.

В сцене после другого сражения «Лес. Лжедимитрий, Пушкин. В отдалении лежит конь издыхающий» Григорий еще более неадекватен своей функции полководца. Потерпев сокрушительное поражение в бою с московским войском, он жалеет своего издыхающего коня.

 
Пушкин
(про себя)
Ну вот о чем жалеет!
Об лошади! когда все наше войско
Побито в прах!
 
 
Самозванец
                     Послушай, может быть,
От раны он лишь только заморился
И отдохнет.
 
 
Пушкин
Куда! он издыхает.
 
 
Самозванец (идет к своему коню)
Мой бедный конь!.. что делать? снять узду
Да отстегнуть подпругу. Пусть на воле
Издохнет он.
(Разуздывает и расседлывает коня.)
 

В чем неадекватность поведения Григория в этой сцене? Он равнодушен к поражению своего войска. Его больше волнует гибель коня, чем людей. Потом он будет возмущаться тем, что запорожцы не смогли «выдержать и трех минут отпора», – тоже неадекватно моменту. Об этом говорит реакция его ближнего боярина Пушкина: не виноватого надо искать, а думать, что делать дальше.

 
Пушкин
Кто там ни виноват,
Но все-таки мы начисто разбиты,
Истреблены.
 

Желание Григория составить из неправославных немцев «почетную дружину», т. е. дворцовую гвардию, еще более добавляет неадекватности его поведению как «царя правды» и лидера похода на Москву.

И как влюбленный, надеющийся на взаимность, если будет вести ненужную ему войну, угождая даме сердца, и как полководец, которого мучает совесть за то, что он ведет эту войну, Григорий неадекватен. Неадекватность во всем, везде, всегда. Уж не юродивый ли он?

После поражения его разбитым войскам и приближенным негде ночевать. Но это не угнетает Григория.

 
Пушкин
А где-то нам сегодня ночевать?
 
 
Самозванец
Да здесь в лесу. Чем это не ночлег?
Чем свет, мы в путь; к обеду будем в Рыльске.
Спокойна ночь.
(Ложится, кладет седло под голову и засыпает.)
 
 
Пушкин
                        Приятный сон, царевич!
Разбитый в прах, спасаяся побегом,
Беспечен он, как глупое дитя (курсив мой. – А. Д.);
Хранит его, конечно, провиденье…
 

«Глупое дитя» – слово найдено. Полная беспечность, детскость, глупость, граничащая с юродством. Бросив вызов традиции, он наивен. Всплывают в памяти слова Иисуса из Нагорной проповеди: «Если… не будете как дети, не войдете в царство небесное»[107]107
  Мф. 18:3.


[Закрыть]. В попытке совместить Лжедмитрия и Антилжедмитрия в себе Григорий как «глупое дитя». Поэтому «хранит его, конечно, провиденье». И может быть, он и войдет в Царство Небесное, но наивно, будучи ребенком, рассчитывать на победу с традицией в России. Не понимает, в какую историю ввязался. И хотя он достиг Москвы как победитель, его неадекватность, детскость, похожая на юродство, в условиях Смуты сослужили ему плохую службу.

Но мог ли Отрепьев, как Самозванец, быть более предусмотрительным, искуснее тянуть одеяло власти на себя, меньше доверять русским боярам, которые играли свою партию, пойти по пути массовых казней, активнее опираться на ложь и насилие? Мог ли он перестать быть «дитем» и стать тираном? Мог ли он вести себя так, чтобы от его трона исходили страх и ужас, чтобы на приближенных и народ падала «тень Грозного»?

Странные вопросы. Ведь он стал другим после того, как потерял интерес к трону, за который воевал, когда обнаружил в себе личность, отторгающую соборно-авторитарные ценности русского трона и русского народа, когда возродил в себе талантливого юношу-поэта, влюбленного в жизнь, и услышал голос совести в себе. Он стал другим, когда понял, что ничего, кроме любви Марины, ему не нужно.

Не мог он стать ни вторым Грозным, ни вторым Годуновым. Он мог стать только Григорием Отрепьевым. Гришей. Гришенькой. Первым и единственным. Для Марины. Но…

В чем значение для русской культуры образа Григория Отрепьева как культурного типа? В чем его грандиозный обобщающий смысл? Пушкин не пророк. Но в этом образе он настолько глубоко проник в смысл раздвоенности как сущности русскости, что выглядит пророком. Он, раздвоив Григория на Лжедмитрия и Самозванца, предсказал патологическую раздвоенность и через нее гибель выдающихся русских писателей – Блока, Маяковского, Есенина, Мандельштама. Эти гениальные певцы самозванства личности наивно думали, что, «большевея», оправдывая Большую репрессию гражданской войны и вписываясь в культуру российского большинства, они формируют в себе личность нового типа. Это было их детской глупостью, роковой ошибкой и личной трагедией. Каждый из них был Самозванцем в диссидентско-Исусовом смысле, и в каждом из них сидел Лжедмитрий-Иуда как предатель человеческого в себе. Через трагедию Григория Отрепьева высветилась трагедия русского человека, пытающегося совмещать несовместимое – формировать в себе личность как протест против засилья традиции в русской культуре и разрушать в себе личность в угоду традиции. Трагедия Григория – трагедия России.

Григорий Отрепьев-Самозванец несет на себе автобиографические черты самого Пушкина. Но эта тема выходит за рамки моего исследования.

Закончилась авантюрная история Григория-Лжедмитрия. Закончилась и печальная история Григория-Самозванца как Антилжедмитрия в себе. Но не закончилась история самозванства в пушкинской пьесе. Вольнодумный дух Пушкина родил в пьесе еще один образ Самозванца – Юродивого. Не менее сложного, чем Отрепьев, но гораздо более методологически ясного и гораздо более автобиографичного.

Юродивый в пьесе олицетворяет собой два начала.

Одно – соборное, церковное. «Юродивый Христа ради» – типичный представитель соборной церкви, специфически выражающий традиционную точку зрения на веру и религию. Через телесные страдания и духовный подвиг, как бы кто к этим страданиям и подвигу ни относился, он распространяет в обществе веру и религию. Авторитет некоторых юродивых на Руси был очень высок. Более того, церковь и народ возводят юродивого на трон высшего авторитета, добровольно принимающего истязания и во имя Бога несущего истину.

Такой юродивый и появляется в пьесе на Соборной площади в Кремле. Он производит в народе волнение и шум не меньший, чем если бы на площади появился царь.

 
Третий
Чу! шум. Не царь ли?
 
 
Четвертый
Нет; это юродивый.
 

Царь – защитник народа, юродивый – глашатай истины, оба – носители функций, которыми Бог наделяет избранных. Такова традиция в отношении юродивых. Она же заставляет их следовать определенному ритуалу. Самоистязанием юродивые наказывают свое тело, полагая, что все грехи от него, и воспитывают в себе мужество поиска веры – пушкинский Юродивый носит железные вериги. Но на нем еще и железный колпак. Физически это самое тяжелое самоистязание. Он, как и царь, может сказать о себе: «Тяжела ты, шапка Мономаха!»

Юродивый хотя и живет в мире, но одновременно, как и царь, он над миром, ведь мир лежит во зле, поэтому он сторонится мира, принадлежит миру иному, не земному. Но пушкинский Юродивый не просто противостоит миру. Он сознательно изгнал себя из мира и преднамеренно беззащитен перед ним. Он не только соборен, но и радикально индивидуален. И этим отличается от царя, церковного синклита и толпы.

Мальчишки его дразнят: «Николка, Николка, железный колпак!.. тр р р р р…», обижают, вырывают из озорства копеечку и убегают. Он – один. Как ребенок. Для беспризорных мальчишек он глупое дитя – глупее и слабее их.

Юродивый принимает на себя роль Иисуса страдающего, претендуя на то, что он один знает, где искать истину. Но в специфике юродствования пушкинского Юродивого двойственность не только верность ритуалу юродства, но и утверждение Юродивым своей индивидуальности.

Пушкин подчеркивает одиночество и отстраненность Юродивого от людей. Николка – сформировавшаяся личность. Это особенно хорошо видно, если сравнить его с образом Патриарха. К Патриарху все обращаются «святейший патриарх». Юродивого в народе принято считать святым. «Святость» как бы уравнивает статус этих персонажей в обществе. Но между ними огромное различие. Патриарх служит царю, вписан, говоря сегодняшним языком, во властную вертикаль. А Николка независим от стереотипа почитания царя-батюшки. Между Юродивым и Богом светским институтам нет места. Поэтому Николка почти вне «вертикали».

Сравним.

В сцене «Царская дума» Патриарх, обращаясь к царю, говорит о себе: «Твой верный богомолец». В сцене «Палаты патриарха» он называет царя «отец-государь». В сцене «Красная площадь» персонаж, который в тексте называется «народ», говорит о Борисе, не дававшем согласия на коронование:

«Неумолим! Он от себя прогнал // Святителей, бояр и патриарха. // Они пред ним напрасно пали ниц». Патриарх, который падает ниц перед кандидатом в цари, ревностно служит трону. Знает ли Патриарх, что трон Бориса держится на лжи? Конечно: когда Афанасий Пушкин сообщает Шуйскому, что царевич убит по приказу Бориса, Шуйский отвечает, что для общества «это уж не новость», о лжи Бориса знают все. Зная о преступлении Бориса, Патриарх тем не менее предлагает перенести в Кремль мощи погибшего царевича и выставить их напоказ, чтобы народ убедился – на Москву идет лжецаревич, Лжедмитрий. Патриарх тем самым пытается спасти Борисову ложь. Но от игумена Чудского монастыря патриарх знает и другую правду: человек, объявивший себя Димитрием, – беглый монах Гришка Отрепьев. Однако он поддерживает и ложь Лжедмитрия. Каким образом? Афанасий Пушкин в сцене «Лобное место» призывает народ: «Смиритеся, немедленно пошлите // К Димитрию, во стан митрополита». Митрополит РПЦ предоставил свою резиденцию Григорию – он мог это сделать только с согласия Патриарха.

А что Николка? А он, далекий от «вертикали», служит лишь своей совести.

 
Юродивый
Борис, Борис! Николку дети обижают.
 
 
Царь
Подать ему милостыню. О чем он плачет?
 
 
Юродивый
Николку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
 
 
Бояре
Поди прочь, дурак! схватите дурака!
 
 
Царь
Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка. (Уходит.)
 
 
Юродивый
Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит.
 

Богородица в русской вере – символ совести. И если Патриарх – «верный богомолец» царя-преступника, то Николке совесть не велит молиться за царя Ирода. Патриарх такой же «лже-», как и Борис, и Лжедмитрий, и Марина, и бояре. А Юродивый, ведомый совестью, как ветхозаветный пророк, воюет против лжи сильных мира сего. Патриарх укрепляет трон, венчающий исторически сложившуюся «вертикаль», а Юродивый через свою независимость от «вертикали» десакрализует то, что сакрализует Патриарх. Юродивый – личность. Патриарх – нет.

Какая основная черта пушкинского юродивого? Он – самозванец.

Личность в России всегда самозванец и всегда юродивый. Ей отводится жалкая функция – носить шутовские вериги и, например, железный колпак, быть объектом насмешек. По этому колпаку, забавляясь, щелкают все, кому хочется подчеркнуть свою значимость. Одни, многозначительно произнося «О!» и подняв указательный палец к небу, хихикают. Другие, покрутив пальцем у виска, многозначительно мычат, проникнутые собственным величием.

Личность в веригах и шутовском шлеме, как сервантесовский Дон Кихот – предмет насмешек и издевательств общества, включая детей. Вместе с тем общество признает, что Юродивый ближе к Богу, чем оно, поэтому на всякий случай просит молиться за него (Старуха: «Помолись, Николка, за меня грешную». Борис Годунов: «Молись за меня, бедный Николка»). И одновременно оно боится Юродивого: и его мужества в поиске истины, и его честности, открытости, беззащитности, т. е. самозванства. Как называть его? Щелкая пальцем по шлему юродивого и слыша тешащий душу звон, общество отвечает: только дураком. Почему? А зачем он открыт и честен, когда все закрыты ложью, как щитом? А зачем он говорит правду, когда общепринятая норма – этого не делать? А зачем он беззащитен перед ненавистью, когда все ненавидят всех и готовы задушить друг друга в дружеско-вражеских объятиях? Конечно дурак. И опасный. Боярское «Поди прочь, дурак!» и «Схватить дурака!» – основные формы общения и обращения общества с личностью.

Автор «Каменного гостя», «Пира во время чумы», «Моцарта и Сальери», «Бориса Годунова» выражает протест против засилья традиции как духа «лже» в человеке. Черкешенка, Дон Гуан, Дона Анна, Вальсингам, Моцарт, Юродивый – это маски личности Пушкина. Маска несет двойную функцию. Она – копье и щит автора. Через маску художественного образа автор вскрывает ложь человеческого и одновременно прячется под ней от ответного удара. Но эти «пряталки» у автора плохо получаются: из-под маски все время самозвано торчат то уши, то колпак, то вериги, через которые легко угадывается душа юродствующего самозванца. В письме П. А. Вяземскому (ноябрь 1825 года) Пушкин пишет, что «хоть она (трагедия «Борис Годунов». – А. Д.) и в хорошем (т. е. лояльном правительству. – А. Д.) духе писана, но никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»[108]108
  Пушкин А.С. Письмо П.А. Вяземскому. Около 7 ноября 1825 г. Из Михайловского в Москву // Пушкин. Т. 10. С. 189.


[Закрыть]

Упрятать себя?.. Конечно. Личность в России все еще вынуждена прятаться под колпаком юродивого.

Настало время напомнить о задаче, которую я пытаюсь решить. Между моим пониманием «Бориса Годунова» и пушкинским – двести лет исторически сложившейся интерпретации этого произведения. Исторический процесс: нарастание революционной ситуации, революции, гражданская и мировые войны, строительство в России коммунизма – стирал некоторые пушкинские акценты, заменял их своими и вновь выдавал за пушкинские. Моя задача, смывая слой олифы с оригинала, восстановить эти акценты. Но сделать это не средствами историка культуры, филолога и искусствоведа (это сделают другие), а с помощью социокультурного анализа. В фокусе моих усилий – фигура Григория-Самозванца, бросившего вызов Лжедмитрию в себе с позиции смысла личности, и принцип самозванства в русской культуре как способ протеста личности против засилья в русской культуре архаики (соборности и авторитарности). Цель – реабилитировать в массовом российском сознании пушкинского Самозванца. Перестать интерпретировать Отрепьева только как банального охотника за престолом. Попытаться понять этот сложный персонаж через его попытку осознать себя как личность. Ценностные ориентации самого Пушкина – основание и моего способа анализа, и пафоса того пути, которым я двигаюсь к своей цели.

Моя задача – через анализ «Бориса Годунова» убедить читателя взвешенно подойти к творчеству Пушкина и отказаться от интерпретации поэта как «всего во всём». Убедить читателя в этом – значит побудить его расстаться с логикой «всего во всём» в оценке русской культуры и тем самым расстаться с детством. Пушкин не столько певец русской культуры, сколько ее критик, господа! Не надо нам сегодня из Пушкина делать идола, как не надо и того, чтобы нам было «всё позволено». Потому что нам не надо «всё». Потому что в нашем культурном «всём» есть много такого, что нам сегодня не нужно. Пусть русская культура останется русской культурой, а Пушкин Пушкиным и самое главное – пусть будет осознано, что между ними существуют различные типы связей. Тогда рано или поздно и произойдет переосмысление образа пушкинского Самозванца.

Одна из пушкинских оценок русского человека – его неспособность «быть». Эта «небытийность» проявляется в нерефлективности, «остылости души». Возникла целая галерея «остывших» персонажей. Германн в «Пиковой даме», Евгений Онегин – «инвалид» в любви, «пародия» человека[109]109
  См.: Пушкин А.С. Евгений Онегин // Пушкин. Т. 5. С. 44, 150.


[Закрыть]. Сальери – «завистник»[110]110
  Пушкин А.С. Моцарт и Сальери // Там же. С. 359.


[Закрыть]. Князь из «Русалки» – «зверь», «сердце у него косматое»[111]111
  Пушкин А.С. Русалка (драма) // Там же. С. 432.


[Закрыть]. Барон из «Скупого рыцаря» – маньяк и лжец. Граф Нулин – ничтожество[112]112
  См.: Пушкин А.С. Граф Нулин // Там же. Т. 4. С. 235–248.


[Закрыть].

Алеко «зол и смел»[113]113
  Пушкин А.С. Цыганы // Пушкин. Т. 6. С. 232.


[Закрыть]. Царь Борис – «бесстыдный», «хитрый», «зять палача и сам в душе палач»[114]114
  Пушкин А.С. Борис Годунов // Там же. Т. 5. С. 220–222.


[Закрыть]. Шуйский – «лукавый»[115]115
  Там же. С. 230.


[Закрыть]. Мазепа – «злой», «хитрый», «лживый», «не любит ничего», «коварная душа»[116]116
  Пушкин А.С. Полтава // Там же. С. 259, 260, 265.


[Закрыть]. В этих персонажах царствуют стихийность, природность, неуправляемые эмоции, противоположно действующие нравственные тенденции, растерянность перед сложностью жизни и отсюда – нравственная аморфность, человеческая незрелость, культурная незавершенность, неупорядоченность и саморазрушение. Их беда в том, что они трагично не способны к медиации. Отрицательность этих персонажей определяется их неспособностью принять рациональное и, следовательно, нравственное решение. Они не представляют, с одной стороны, добро, а с другой – зло. Они просто жертвы слабой способности к рефлексии, не могут реализоваться как личности. И может быть, нам, как и Пушкину, следует попытаться понять их несостоявшуюся жизнь как трагическую и саморазрушительную пародию на жизнь?

Кажется, что это один из центральных вопросов Пушкина своим читателям. И все мы – читатели, зрители, композиторы, постановщики – пытаемся ответить на него, интерпретируя поэта. Наши ответы Пушкину, произнесенные со сцены, трибуны, с газетных, журнальных либо книжных страниц или про себя, очень субъективны и односторонни, но это форма общественного диалога, форма нашего нравственного развития.

Пожалуй, наиболее заметным ответом на вопросы Пушкина стала опера М.П. Мусоргского «Борис Годунов». Борис и Самозванец – не просто острый сюжет, перенесенный из архивов истории на сцену. За ним высвечивается нравственный выбор России. Десятки лет идет на русской сцене опера Мусоргского. Она родилась в период нарастания кризиса 1905–1917 годов, и ее можно рассматривать как попытку элитарного российского сознания ответить на вопросы, поставленные в трагедии Пушкина, в свете проблематики этого кризиса. В письме к И.Е. Репину Мусоргский писал: «Народ хочется сделать: сплю и вижу его, ем и помышляю о нем, пью – мерещится мне он, он один, цельный, большой, неподкрашенный и без сусального». Говоря об опере «Борис Годунов», композитор писал друзьям: «Я разумею народ, как великую личность, одушевленную единой идеей. Это моя задача. Я попытался разрешить ее в опере»[117]117
  Цит. по: Келдыш Ю. История русской музыки. М.; Л.: Музгиз, 1947. Ч. 2. С. 136.


[Закрыть].

Державно-народническое видение решения проблем России, безусловно, имеет право на существование, и это доказали творческие достижения некоторых членов «Могучей кучки» и критические статьи ее идеолога В.В. Стасова. Но эту ли задачу решал Пушкин?

Может быть, следует признать, что гениальный композитор Мусоргский, создавая народнический ответ на проблемы, поставленные Пушкиным, был прав с позиции ценностей своей эпохи и не прав – с позиции ценностей пушкинской рефлексии? Не будет ли отход Мусоргского от Пушкина более очевидным в свете развития России после 1991 года? Может быть, нам еще предстоит очистить пушкинский оригинал в нашем сознании от поздних напластований? И может быть, мы сможем точнее приблизиться к Пушкину через драматизм Чайковского? Через его бесконечную любовь к русской культуре как любовь к ближнему и одновременно слезы от созерцания трагедии русской рефлексии как слезы над собой?

У Мусоргского линия развития России идет через державно-народнический фокус, где слились воедино ценности Бога (вождя) и народа. Но правомерно ли «охристианивание-популизация» пушкинской трагедии? Хотел ли Пушкин реконструировать историческую правду о царе Борисе? Или он стремился приемами художественной интерпретации поставить какую-то важную нравственную проблему? И не является ли эта проблема тем выбором, который, по мнению Пушкина, должна сделать Россия? О чем трагедия «Борис Годунов»? Для ответа на этот вопрос надо реконструировать историософское мышление Пушкина.

Задача Мусоргского в опере отличается от задачи Пушкина в трагедии. Векторы их поэтики направлены в разные стороны. Пушкин исследовал воспроизводственную логику российской культуры и показал, что она непродуктивна. Мусоргский исследовал полюс народа и пытался показать, что народ является движущей силой русской истории. Принципиальная разница трагедии и оперы в том, что Пушкин лишь ставил проблему нравственного выбора России, а Мусоргский уже пытался сделать этот выбор. Однозначный ответ Мусоргского на вопросы Пушкина не выдержал проверки испытаниями XX столетия. Сегодня нужно новое осмысление логики мышления поэта и новые ответы в свете неоднозначного опыта развития России начала XX века.

Основанием для такого моего взгляда на Пушкина является вывод: поэт связан с русской культурой множеством уз – порой с противоположным значением. Поэтому пушкинская мысль в целом сложнее, чем казалось ранее. А попытка отказаться от простых оценок Пушкина заставляет, в свою очередь, задуматься: не содержится ли в трагедии возможность дать не один, а два ответа на вопрос о путях развития России? Один – державный, через однозначный образ Бориса, другой – личностный, через противоречивый образ Самозванца. Один – через медиацию, творчество индивидуализма и логику самозванства, другой – через инверсию, устремленность к добру, которая неизбежно порождает зло, раздвоенность, неспособность к принятию нравственных решений, фатальное ощущение неотвратимости своей гибели, через цивилизационную незрелость.

Если, анализируя пушкинскую мысль, допустить возможность выбора, тогда придется признать, что оба варианта нравственности, интерпретируемые поэтом, – и Борис и Самозванец – несут в трагедии сюжетно равноправную, хотя и ценностно неравнозначную конструктивную напряженность. Трагедия говорит, что оба типа нравственности содержатся в русской культуре и их наличие является основанием для выбора. В опере Мусоргского выбор невозможен. Она безальтернативна. Мусоргский вроде бы побуждает зрителя сделать выбор между «нашим», хотя и не безгрешным добром и «не нашим» коварным злом, маскирующим себя под добро. Но это оперный прием, потому что нельзя всерьез говорить о выборе, когда читателю для анализа предлагаются ценности, заранее раскрашенные в цвета добра и зла. Пушкин ставит Россию перед выбором, а Мусоргский выбирает за нее.

Пушкин и Мусоргский жили в эпохи, когда акценты в представлениях о добре и зле расставлялись обществом по-разному. Идейный настрой Мусоргского был продиктован революционной ситуацией в России конца XIX – начала XX века. Это была эпоха роста ценности соборности и народничества. А подход Пушкина был обусловлен ситуацией начала XIX столетия, эпохой, когда ценность индивидуализма была вполне конкурентоспособной. Таким образом, опера Мусоргского «Борис Годунов» является трагедией Пушкина «Борис Годунов» в значительной степени наоборот. Это не просто оперное переложение трагедии, это державно-народнический ответ композитора поэту. Причем ответ, исходящий не из главного в Пушкине, а из частности, интерпретируемой как главное.

Пушкин в этой трагедии, говоря языком моего исследования, поставил проблему переходности русской культуры от природнения к полюсам Бога и народа к поиску условной середины, к медиации, к смыслу личности. О трагедии этого перехода в условиях России. А Мусоргский утверждал в опере стереотип природнения русской культуры к полюсам Бога и народа. Главный враг русской культуры у Пушкина – ее раздвоенность, раскол между державно-народническим и личностным началами. А Мусоргский считает, что все проблемы для России преодолимы, если русская культура будет следовать своим державно-народническим основам. Постановка вопроса Пушкиным неоднозначна, она допускает два основных ответа. Мусоргский предлагает единственный ответ, который подавляет и игнорирует возможность альтернативы. Трагедия дает надежду России вырваться из архаики, и эта надежда зависит от воли сценариста, постановщика, исполнителя и зрителя. Решение Мусоргским проблематики России, содержащееся в трагедии, реконструировало ответ, который давно заложен в русской культуре, воспроизводится в инерции истории и не зависит ни от воли читателя, ни от воли зрителя.

Трагедия и опера, если их сравнивать, это противостояние двух культур в России. Это конфликт вопроса и ответа, проблемности и дидактичности, ожидания реформ и самих реформ, как они обычно проходят в России. Это конфликт неуверенности знания о своем незнании и уверенности всезнания. Это конфликт риска надежды на поиск подлинно нового как ответа на новый вызов жизни, с одной стороны, и самодовольства обнаружения давно известного старого, интерпретируемого как новый ответ на этот вызов, – с другой.

На фоне гениально целостной музыки на сцене разворачивается действие с обратным значением, где главными «героями» являются раздвоенность человека, его неспособность к принятию нравственных решений, раскол в культуре и мистическая устремленность в соборно-авторитарную потусторонность как решение проблемы человека. Музыкальный гимн Мусоргского величию, цельности державности и пушкинское сценическое действие, показывающее раздвоенность, фатальную противоречивость, цивилизационную незавершенность державности, ее неспособность к принятию нравственного решения и нежизнеспособность, – таков странный религиозно-нравственный гибрид, создаваемый на сцене многими поколениями оперных интерпретаторов трагедии Пушкина…

Неслучайна нежизнеспособность традиционности, выраженная в пушкинских персонажах, – они рождены логикой инверсии в культуре России. Заключительная сцена в «Борисе Годунове» претерпела множество интерпретаций в критике и в художественном творчестве, и в основном с народническим уклоном. Даже в почти ненароднической формулировке В. Непомнящего («народ тоже виновен»[118]118
  Непомнящий В. Поэзия и судьба: Статьи и заметки о Пушкине. М.: Сов. писатель, 1983. С. 230.


[Закрыть]) слово «тоже» приукрашивает народные корни инверсионной логики русской культуры, так как перекладывает основную часть вины на Бориса-цареубийцу. Это представляется не более чем привычным штампом.

Традиционность укоренена в нерефлективности и инверсионных крайностях русского авторитаризма и в соборности и поэтому несовместима с жизнью. Белинский, размышляя над заключительной сценой «Бориса Годунова», удивляется непоследовательности русского народа. Но в этой противоречивости народа видна, напротив, последовательность и логика русской культуры, породившая галерею пушкинских персонажей, включая народ, саморазрушительная логика инверсии.

В русской культуре сложился стереотип «народ всегда прав». Этому культурному стереотипу следовал Мусоргский. У Пушкина наоборот: народ сам виновен в том, что он такой, какой есть, и русская культура виновна в том, что она такая, какая есть. Таков антитрадиционалистский, антинароднический вывод поэта. И державно-народнический, народопоклонский вывод композитора не в силах снять это обвинение.