Текст книги "Неполитический либерализм в России"

В предисловии к роману Лермонтов говорит, что его книга – портрет российского общества, но «портрет, составленный из пороков» и что в романе «болезнь указана»[158]158
  Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени. Т. 4. Здесь и далее ссылки на произведения и письма М.Ю. Лермонтова даются по изданию: Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: в 4-х т. М.: Правда, 1969. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться только фамилией автора: Лермонтов.


[Закрыть]. В чем эта «болезнь»?

Литературная критика советского периода единодушно утверждала, что в романе обличается общественный уклад, строй российского общества, подавляющего личность, что Печорин – жертва его несовершенства, а суть романа в обосновании необходимости освободить русского человека от этого гнета. Такой вывод, на первый взгляд, вроде бы можно сделать из монологов Печорина, в которых часто говорится «надоело», «скучно», «жизнь моя становится пустее день ото дня», «во мне душа испорчена светом». Но это на первый взгляд. Коренная причина пороков Печорина в нем самом – какой человек, такое и общество, которое он формирует и в котором живет. Печорин наводит на свою душу увеличительное стекло, и перед нами исповедь нравственного калеки, раскрывающего клиническую картину своего уродства. Суть болезни – в отсутствии качеств, в которых начиная с евангельских времен все более нуждается человечество, занятое формированием личности.

Печорин поражен комплексом неполноценности, сознательно вводит себя и других в заблуждение, в нем господствует то, что в моей книге получило название социальной патологии. Он застрял в состоянии «нераздельности и неслиянности». Отсюда равнодушие к жизни, презрение к людям и самому себе, неспособность глубоко чувствовать, любить, смеяться, плакать, неспособность к открытости и дружбе, завистливость, попытки мстить Другому и себе за свою неполноценность, постоянная нацеленность на заговоры, интриги, самоуничтожение, гибель.

Начну свой анализ с двух суждений, разделенных полуторавековой дистанцией.

В.Г. Белинский вбросил в общественный оборот выражение «болезнь Печорина». Но тогда, в XIX веке, это понятие отражало лишь догадку литературоведения о какой-то глубокой, хотя и неясной ущербности русского человека. Культурологическая методология, развернутая в моей книге, позволяет приоткрыть тайну лермонтовской логики анализа русской культуры, понять «болезнь Печорина» как болезнь России и увидеть в романе не только факт литературы, но и факт культуры.

Современный лермонтовед В.В. Афанасьев пишет: «Лермонтов… собрал в нем (Печорине. – А.Д.) много такого, что встречается в лучших людях его поколения. Печорин сильный, глубоко чувствующий, талантливый человек, способный на многое и многое хорошее, но… он не прощает людям несовершенств и слабостей и даже стремится поставить их при случае в такое положение, где бы эти качества выявились до конца… И все же он делает это (как в случае с Грушницким) с надеждой, что человек одумается и повернет в лучшую сторону. Это характер, который может вызвать самые противоположные чувства – симпатию или полное отрицание… Он хорошо образован, много читал, и у него философский склад ума. В его журнале много тонких рассуждений, обнаруживающих знакомство его с трудами многих великих мыслителей. Это современный Гамлет, в котором так же много таинственного, как и в герое Шекспира»[159]159
  Афанасьев В.В. Лермонтов. М., 1991. С. 453. (Серия «Жизнь замечательных людей»).


[Закрыть].

Религиозный критик Афанасьев в 1991 году, по существу, повторяет то, что в 1841 году более талантливо писал о Печорине нерелигиозный народник В.Г. Белинский. «Какой страшный человек этот Печорин! – восклицает Белинский. – Потому что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет пищи, сердце жаждет интересов жизни, потому должна страдать бедная девушка! “Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!” – хором закричат строгие моралисты. Ваша правда, господа; но вы-то из чего хлопочете? На что сердитесь? Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол, за которым вам не поставлено прибора… Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запальчивою храбростию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш»[160]160
  Белинский В.Г. Герой нашего времени // Белинский В.Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 1978. Т. 3. С. 117.


[Закрыть].

Нет, господа. Ни яркая оценка критика начала XIX столетия, ни нудная оценка критика рубежа XX–XXI веков сегодня не годятся.

Печорин болен, и болезнь его прогрессирует, он разлагается. Хватит благоговеть перед талантом, умом и образованностью Печорина. Образован? Да кто же сегодня не образован? Способен к тонким рассуждениям? А разве гибнущий в противоречиях «маленький человек» Гоголя и Достоевского не способен к глубоким и тоже весьма тонким рассуждениям? Талантлив? А разве гниющий на диване Обломов не талантлив? Но ведь он сам о себе сказал, что ему «стыдно жить». Умен? Но разве патологически раздвоенные, застрявшие в нравственном тупике пушкинские Пленник, Алеко, царь Борис, Онегин, Сальери не умны? У него беспокойный дух, он деятельный, у него заинтересованное сердце? Носитель смелой свободы? Но носителями смелой свободы были также Сокол, Буревестник, старуха Изергиль, босяки и Павел Горького. Они стремились к свободе и «звучали гордо», а что из их большевистской свободы получилось, все знают.

В Печорине много таинственного, много загадочного? Ответ Белинскому – Афанасьеву в цветастом и несбывшемся пророчестве… самого Белинского: «В этом человеке (Печорине. – А. Д.) есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него… Ему другое назначение, чем вам. Его страсти – бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете… Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя высшее счастье в насыщенной гордости; пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостию, – пусть!.. Настанет торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кончится, и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд!..»[161]161
  Там же. С. 118.


[Закрыть]

Не сбылось пророчество первого русского народника. Не состоялось оправдание загадочной русской души. Не получилось доказать, как хороша загадочность этой загадки, как привлекательна ее таинственность.

Динамика русской культуры в XIX–XXI веках показала – не было в человеческом материале под названием «Печорин» ни силы духа, ни могущества воли. Проблескивание чего-то прекрасного и великого оказалось миражом, пустотой. «Гармонический аккорд» не прозвучал. Внутреннее противоречие в русской культуре между старым и новым, статикой и динамикой, традицией и инновацией не только не разрешилось, но и обернулось расколом в обществе. Печорин, герой двух веков, оказался ничтожным рабом своей раздвоенности. То, что в первой трети XIX столетия казалось подающим надежды, требующим веры, с позиции опыта конца XX – начала XXI века оказывается разрушительной «болезнью Печорина», требующей анализа. Восторженные строки Белинского, выполнявшего народнический заказ, воспринимаются сегодня как наивные, но честные. Скучные строки Афанасьева, выполняющего религиозный заказ, воспринимаются как фарс, ложь и сознательное введение читателя в заблуждение.

Оправдывая Печорина, не напоминаем ли мы разрумяненного трагического актера, размахивающего моралью, как мечом картонным? Сколько можно восторгаться загадочностью и глубиной Печорина?

Однако прав Белинский: к анализу этого образа нельзя подходить с голословной оценкой «безнравственный». Есть в фигуре Печорина что-то фундаментальное, но пока в критике не названное, до сих пор не проанализированное и поэтому недопонятое… Что именно позволяет аргументированно назвать этого героя безнравственным? «Болезнь Печорина» как социальная патология.

«Любовь Бэлы была для Печорина полным бокалом сладкого напитка, который он и выпил зараз, не оставив в нем ни капли; а душа его требовала не бокала, а океана, из которого можно ежеминутно черпать, не уменьшая его…» – пишет Белинский о любви Печорина к Бэле[162]162
  Белинский В.Г. Герой нашего времени // Белинский В.Г. Указ. соч. С. 100.


[Закрыть]. И уточняет: «Сильная потребность любви часто принимается за самую любовь, если представится предмет, на который она может устремиться»[163]163
  Там же.


[Закрыть]. Итак, у Печорина, по Белинскому, сильная потребность любви, понимаемой как способность пить до последней капли, черпать, брать без меры.

Но потребность любить – разве это потребность только брать? Не наоборот ли? Разве любить не значит давать, дарить, жертвовать? Любовь, понимаемая как потребность брать, – верный способ разрушить в человеке способность видеть Другого, понимать себя через Другого, способность к самоизменению, формированию новых смыслов, диалогу, культурным синтезам, качественно новому развитию.

Оценка любви Печорина не сильно изменилась в исследованиях российских лермонтоведов за истекшие со времени опубликования работы Белинского годы. Любил ли Печорин или только выдавал, как считает Белинский, свою потребность в любви за любовь, – эту тему нельзя просто декларировать, способность/неспособность этого персонажа к любви надо доказывать через анализ его личной культуры.

Начало моего анализа – в предположении, что Печорин к любви не способен. Способ анализа – опора на собственные признания Печорина. Задача анализа – разрушить позицию тех, кто восхищается «океаническим» масштабом печоринской любви, глубиной печоринской натуры, потребностью любить, не слишком утруждая себя осмыслением сути любви.

Во всех сюжетах отношений Печорина с Бэлой, Верой, княжной Мэри, со светскими красавицами его «сердце оставалось пусто». Печорин считает, что может позволить себе любить, лишь если другие будут его любить: «Если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви». Специфический подход Печорина к любви заставляет обратиться к толкованию этого чувства в Библии.

В Нагорной проповеди говорится, что человек должен не просто позволять другому любить себя, не просто быть объектом любви, но любить прежде всего сам: «Если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего»[164]164
  Лк. 6:32–35. Здесь и далее в книге тексты из Библии приводятся курсивом.


[Закрыть]. И еще: «Если будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?»[165]165
  Мф. 5:46.


[Закрыть]

Печорин возвращает постановку вопроса о любви в доиисусову эпоху: «Я хочу только быть любимым». «Только» здесь ключевое слово. Иисусова мысль направлена против ветхозаветного печоринского «только». Любовь – это всегда дар и в какой-то мера жертва. Но Печорин откровенно признается: его любовь никому не принесла счастья, потому что он ничем не жертвовал для тех, кого любил; он любил для себя, для собственного удовольствия; он только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая чувства женщин, их нежность, их радости и страдания – и никогда не мог насытиться.

Неспособность любить небезобидна – это хищник, который, топча открытость любви, смеется над человеческим. Для Печорина в обладании молодой, беззащитной, влюбленной душой заключено «необъятное наслаждение». Он, как вампир, стремится побыстрее сорвать этот едва раскрывшийся цветок, аромат которого начинает испаряться с первым лучом солнца, – надо успеть надышаться им досыта, а потом можно и бросить на дороге, авось кто-нибудь поднимет!

С тех пор как Печорин стал понимать людей, он ничего им не дал, кроме страданий. Он смотрит на печали и радости других только как на пищу, поддерживающую его душевные силы. Честолюбие Печорина есть не что иное, как жажда власти, а первое его удовольствие – подчинять своей воле все, что его окружает. Возбуждать по отношению к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на это никакого права, – не самая ли это сладкая пища гордости? «Что такое счастье?» – спрашивает себя Печорин. И отвечает: «Насыщенная гордость». Печорин деспот. Он признается: «…она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль доставляет мне необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира…»

Признаваясь в неспособности любить и наслаждаясь страданиями своих жертв, Печорин по-своему отвечает на призыв Иисуса и русской литературы XVIII века «возлюбите друг друга». Он принципиальный противник логики Нового Завета, ему ближе эмоции Вампира, Иуды. Иисус в Гефсиманском саду – Иуде: «Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого?»[166]166
  Лук. 22:49.


[Закрыть]Поцелуй, оказывается, может предавать. Взгляды, обещания, клятвы, прикосновения, поцелуи, объятия, секс – все это Печорин с пренебрежением называет любовью и предает ими Бэлу, Веру, Мэри. Скучающий патологоанатом, он наслаждается подробным анализом агонии своих жертв. «Ни в ком зло не бывает так привлекательно», – говорит Вера о Печорине.

Как Онегин понимал, что он «инвалид в любви», так и Печорин понимает, что в любви он «нравственный калека». Он хочет любить, но сознает, что любить у него не получается, старается понять причину этой патологии, не понимает и находится в отчаянии от неспособности изменить себя. Печорин застрял между жаждой тотальной власти над Другим, в которой не может быть места любви, и способностью любить, т. е. быть равным с Другим; между пониманием своей нераздельности с ветхозаветной интерпретацией логики любви и неспособностью слиться с ней полностью. В этом застревании смысл «болезни Печорина».

«Глубокое впечатление оставляет после себя “Бэла”: вам грустно, но грусть ваша легка, светла и сладостна; вы летите мечтою на могилу прекрасной, но эта могила не страшна: ее освещает солнце, омывает быстрый ручей, которого ропот, вместе с шелестом ветра в листах бузины и белой акации, говорит вам о чем-то таинственным и бесконечном, и над нею, в светлой вышине, летает и носится какое-то прекрасное видение, с бледными ланитами, с выражением укора и прощения в черных очах, с грустною улыбкою… Смерть черкешенки не возмущает вас безотрадным и тяжелым чувством, ибо она явилась светлым ангелом примирения. Диссонанс разрешился в гармонический аккорд, и вы с умилением повторяете простые и трогательные слова доброго Максима Максимыча: “Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней сталось, если бы Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось, рано или поздно…”» – так сентиментально-романтически, сахарно-сиропно пишет Белинский о лжи, крови, цинизме, на которых построил Печорин свои отношения с Бэлой[167]167
  Белинский В.Г. Герой нашего времени // Белинский В.Г. Указ. соч. С. 102–103.


[Закрыть].

То, что у Белинского вызывает умиление, у меня – возмущение и грусть. Действительно, ничего хорошего не могло бы статься с похищенной и брошенной влюбленной Бэлой, останься она жива. Ничего, кроме горя, позора и ощущения, что она прикоснулась к чему-то мерзкому. Наверное, она бы все равно умерла…

О светлой и сладостной грусти, о гармонии и примирении, о том, что «диссонанс разрешился», Белинский писал в 1841 году и тогда еще на что-то надеялся. Но одна за другой грянули крымская война, японская, мировая, затем революция, гражданская война и стало ясно, что примирения не получилось, внутренний диссонанс в русском человеке в XIX–XXI веках не только не разрешился, но и углубился. Из-за этого диссонанса, у истоков анализа которого стоял Лермонтов, Россия оказалась перед угрозой территориального распада. Нравственное уродство формирующейся в России личности, нарастающая социальная патология требуют нового анализа причин того, что происходит сегодня в российском человеке. И делать это надо через изучение «болезни Печорина».

Вывод о том, что Печорин не способен чувствовать, может показаться странным. Печорин русский, а русская культура считается эмоциональной культурой, в отличие от западной – рефлективной. Представитель эмоциональной культуры не способен чувствовать – не чепуха ли? Нет, не чепуха. Белое демонстрирует максимальную степень белизны лишь на фоне черного, жаркая эмоция кажется особенно жаркой, если ее оттеняет холодная рефлексия. Подлинное самораскрытие смысла происходит через самоотрицание своей абсолютности в процессе проникновения в противоположный смысл.

Печорин – это попытка эмоциональной культуры выработать способность к рефлексии. Попытка отойти от эмоциональности как абсолюта и вооружиться рефлексией как относительно новым для России способом самопознания и познания мира. И эта попытка вполне находится в русле развития мировой культуры, соответствуя его закономерностям и динамике.

Но одновременно Печорин – это клиническая картина эмоционально-рефлективного культурного синтеза, в результате которого ничего, кроме конфуза, не получилось. Появилась искалеченная, застрявшая, уродливая личность, которая уже не хочет только глубоко чувствовать, но еще не способна глубоко анализировать. Личность, эмоциональная сдержанность, смех и слезы которой стали выражать ее патологическое застревание между эмоцией и рефлексией.

Смех – признак открытости, коммуникабельности, любви, ненависти. Но он может быть и признаком раскола в менталитете, например между нацеленностью на замкнутость и способностью любить. Вообще, способность человека смеяться и плакать свидетельствует о его способности увидеть Другого, понять себя через Другого, раскрыться перед ним, а по существу, перед собой иным, очиститься, измениться, стать чуть-чуть либо существенно новым. Способность переосмыслить себя, открыть себя нового может выражаться в манере человека смеяться: открыто, свободно или сдержанно, хитро, принужденно, зло – либо, наоборот, плакать: рыдать, выть от досады, обиды или пускать искусственную слезу… Способ смеяться и плакать – симптом либо душевного здоровья человека, либо болезни, патологии.

Глаза Печорина «не смеялись, когда он смеялся! – пишет о своем герое Лермонтов. – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен».

Печорин не способен раскрыться через смех, т. е. искренне проявить себя, зато он постоянно иронизирует. Ирония часто переходит в насмешку, издевку, а то и в поистине сатанинский хохот: «Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами». Максим Максимыч рассказывает, как Печорин отреагировал на смерть Бэлы, причиной которой сам же и явился: «Его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец, он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия, хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб».

Печорин смеется над собой, потому что не способен глубоко чувствовать, и над теми, кто думает, что он на это способен. Иронизирует по поводу любого проявления чувств, любого переживания. Почему?

Лермонтов противопоставляет два типа нравственности – открытость миру и самоизоляцию от мира. В образе Печорина столкнулись эти два типа цельности, две культуры.

Помните, как в «Княжне Мери» Печорин, загнав до смерти коня, остался один в степи, так и не успев повидать Веру перед ее отъездом из Пятигорска? Мучимый совестью, он страдал. «И долго лежал я неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся». Но порыв искренности и раскаяния быстро прошел. Когда ночная роса и горный ветер освежили его горевшую голову и мысли пришли в обычный порядок, «герой нашего времени» понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Чего еще надо? Ее видеть? Зачем? Не все ли кончено между ними? Один горький прощальный поцелуй не обогатит его воспоминаний, а после него им только труднее будет расстаться. Ему, однако, приятно, что он способен плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок. Все к лучшему! Это новое страдание, говоря военным слогом, сделало в нем счастливую диверсию. Плакать здорово^’; и потом, вероятно, если б он не проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и в эту ночь ему бы не удалось сомкнуть глаз.

Забыть о неспособности разрешить нравственную проблему, о муках совести и слезах досады помогла насмешка над своей искренностью в горе. Муки и досада исчезли, вытесненные циничным рассуждением о том, полезно ли для здоровья плакать. Еще чуть-чуть, и Печорин начал бы смеяться над своей истерикой. Насмешка над собой, вдруг раскрывшимся, переживающим собой, неожиданно ставшим Другим, – и возможность переосмысления стереотипов вновь отодвинута на задний план рефлексии. И опять вроде бы все проблемы сняты. Цинизм в который раз подавил способность чувствовать, снова не дал разглядеть Другого в себе – и вот уже Другого нет, а есть всегдашний «нравственный калека» как привычное основание для хорошего настроения и способности к действию.

«Болезнь Печорина» – это стремление человека с помощью цинизма приспособиться к расколу с Другим в себе.