Текст книги "Неполитический либерализм в России"

Вступить в отношения коммуникации, так же как любить, смеяться, плакать, значит в чем-то раскрыться перед Другим. В чем-то ставшим неглавным ограничить себя ради чего-то ставшего более важным, дорогим, основным. В коммуникации ограничивается специфическое, свое, коренное, традиционное, врожденное и душа раскрывается навстречу новому, тому, что может проявиться лишь в интеллектуальном общении, в сфере между личностями, в условной смысловой середине, благодаря сознательным усилиям двоих.

Этого межчеловеческого всегда не хватает душе, ищущей себя в одинокой свободе творчества. Точно так же человек, склонный к монологичному существованию, не слыша призывного голоса из «сферы между», выдвигает на передний план рефлексии свое, родное, традиционное, надежное, врожденную страсть противоречить себе новому, защищать себя старого от себя, способного к обновлению и нацеленного на инновацию. Неспособность преодолеть внутреннее противоречие – результат застревания.

Печорин, анализируя свою способность к коммуникации, говорит, что у него врожденная страсть противоречить. Целая его жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу и рассудку. Присутствие энтузиаста обдает его крещенским холодом, и он думает, что частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из него страстного мечтателя. У него периодически вырываются признания наподобие «Ядовитая злость мало-помалу наполняет мою душу», «Я лгал: но мне хотелось его побесить». Печорин потакает страсти противоречить, не подавляет ее, а кладет в основание своего поведения.

Страсть противоречить – это нацеленность на подавление возникшего в себе и (или) других нового смысла, не на диалог с новизной, а на ее уничтожение, исключение из отношений. Страсть противоречить порождает антидиалог. Возникшая пропасть между сложившимся и новым смыслами стоит на страже этой страсти. На этой страсти и на этой пропасти Печорин строит отношения с людьми. Отсюда его ненадежность в отношениях с ними. Максим Максимыч говорит о нем: «Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться…»

Вот как Печорин описывает сцену расставания с Вернером: «Он (Вернер. – А. Д.) на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень, – и он вышел». То же отталкивание Другого от себя и во встрече после долгого расставания с Максимом Максимычем. Штабс-капитан кинулся было на шею Печорину, но «тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку». Старый приятель не прекращал попыток сблизиться, вспоминая совместную службу в крепости, историю с Бэлой, но…

«Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…

– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув…»

На упрашиванья остаться, посидеть, поговорить ответил лишь, что ему нечего рассказывать о себе, что он спешит и благодарит, что его не забыли.

Человек не обязан проявлять дружеские чувства или любовь к кому-либо. Верно. Но Печорин не просто не проявляет чувств. Он не может выйти за рамки себя в промежуточное смысловое пространство, в «между», в ту середину, где и формируется общество. Он – субъект культуры, которая не способна формировать общество.

Печорин сознательно создает пропасть между собой и Другим, не позволяя ни себе, ни Другому входить на территорию «между». Потому что вхождение в это пространство порождает необходимость формирования новых смыслов, а это значит, что надо меняться, а меняться – значит в чем-то изменить свою самоидентификацию, в каком-то смысле стать Другим, что для русского человека невозможно. Отсюда лермонтовский фатализм в оценках российской ментальности. Фатальная неспособность измениться – характерная черта раздвоенной культуры. Русский человек скорее согласится погибнуть в своей раздвоенности, чем прорваться в новую цельность и изменить своей традиционной самоидентификации. В этом выборе суть «болезни Печорина».

Что убивает Печорин в себе как в индивидуальности? Отвечая на этот вопрос, мы задаем некий уровень обобщения печоринской патологии.

Вспомним, как впервые встретились Бэла и Печорин. На свадьбе своей сестры она подошла к нему и пропела нечто вроде комплимента: «Стройны… наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Бэла заметила Печорина, отличила от всех, и пропетый ею комплимент был, как письмо Татьяны к Онегину, попыткой сделать первый шаг и получить ответный взгляд. Она хотела, чтобы и Печорин ее увидел и отличил. И добилась своего. Лермонтов пишет: «Печорин в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала».

Отношения между Бэлой и Печориным начались, когда они увидели друг друга. Внимательный, распознающий взгляд – это способ вывести Другого из тени на свет своего различения, избирательно различить индивидуальность рассматриваемого на фоне однообразия других. Во взглядах Бэлы и Печорина не было ничего, кроме желания вызвать ответный взгляд, принять полученный ответ или отвергнуть. Это способ вести предразговор с Другим. Предугадать, предпонять, предузнать, предпризнать в Другом предсвоего Другого, родную душу. Через желание различать человек предчувствует в себе индивидуальное, единичное, угадывает возможность личности в себе, начинает ощущать способность формировать особенное в своей рефлексии, вырываясь за пределы себя сложившегося в какое-то новое смысловое пространство, чтобы там искать, как Лермонтов пишет в «Демоне», «чудно-новое».

Взгляд Бэлы отличается от взгляда пушкинской Татьяны, которая вошедшего Онегина «вмиг узнала, вся обомлела, запылала и в мыслях молвила – вот он». Бэла не читала любовных романов, и у нее «узнавание» родной души произошло по-другому, но суть ментальной динамики та же. Взгляд – это способ установить индивидуальные отношения. Один взгляд – и человек увидел человека. С одной стороны, взгляд безоснователен, безответствен. Вглядывание – это ликующая безответственность, безосновательная философия. Это бессубъектная динамика культуры. Это не решение никакой проблемы и не достижение никакой цели. Но с другой стороны, взгляд как вглядывание – это возможность рождения новой жизни, создания общества. Это оттеснение сложившегося смысла своего Я на какой-то задний план рефлексии и выдвижение на передний план смысла Я как самой способности вглядываться, различать, отличать, выбирать, менять и меняться.

Разглядывающий и разглядевший взгляд узнает все, решает все, отбирает нужное и отбрасывает, прощает все несущественное, за одну минуту выстраивает всю будущую жизнь с разглядываемым и понимает, чувствует главное в ней от мига узнавания до ее конца. Почему так происходит, почему это возможно? Ответа на этот вопрос нет. Его не может быть. Во взгляде тайна индивидуальности человека, посланная тайне другой индивидуальности. Встреча взглядов – заговор двух тайн, их тайнопись. Это их секретный разговор – совместное молчание, это состояние, когда звезда с звездою говорит, а в небесах торжественно и чудно…

Так что же убивает в себе Печорин? Он уничтожает в себе потребность Другого. Он не хочет, чтобы Другой разговаривал с ним, искал его взгляда, сам вглядывался в него. Ему не нужен собеседник, не нужна перекличка душ. Над ним, например, слово «жениться» имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно он ни любил женщину, если она ему даст только почувствовать, что он должен на ней жениться, – прости любовь! Его сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Он готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставит на карту… но свободы своей не отдаст. Печорин – закрытая система. Что же ему дороже всего? То, что он называет свободой. Свободой от Другого.

«Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?.. – пишет он в своем дневнике. – Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх (курсив мой. – А. Д.), неизъяснимое предчувствие… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей…»

Врожденный страх Другого – в этом «болезнь Печорина». Врожденный страх закрытого общества раскрыться навстречу Другому – родовая травма русской культуры.

Образ Печорина наделен чертами библейского бога Яхве, которые так психологически точно описал К.Г. Юнг в книге «Ответ Иову». Поэтому Печорину, как Яхве, капризному, мстительному, гневливому, завистливому, тщеславному, неспособному на диалог, нужно, чтобы люди его боготворили, обожали, а он держал бы их на расстоянии и наказывал презрением. В Яхве господствует врожденный страх Другого, поэтому он, подозревая, что человек хочет стать богом, конструирует пропасть между собой и людьми и, охраняя эту ветхозаветную пропасть, наказывает людей потопом, казнями, болезнями. Печорин в романе, охраняя пропасть между собой и Другим, наказывает людей нелюбовью, презрением, ломает их судьбы. И Яхве и Печорин пытаются любить людей, хотят их любви, и оба мстят людям за их нелюбовь. Яхве не нужно, чтобы в него вглядывались, различали, отличали, потому что различение – это всегда проникновение в суть, осмысление сущности, сравнение и критика.

Из творений монаха Иоанна Лествичника известно, что, когда он спрашивал Бога о его божественной сущности, Тот отвечал: «Внимай себе». Будь глух, слеп и не задавай вопросов. «Внимай себе» – классический ответ Бога на вопросы людей, ответы на которые могут раскрыть Его сущность. Печорин не хочет выдавать свою сущность, не хочет, чтобы в него вглядывались. Ему от этого взгляда больно. Для Печорина быть понятым означает быть разоблаченным. Поэтому он убивает в диалогичном Другом саму возможность разглядывания. Он хочет, чтобы Другой был глух и слеп. В себе же он убивает потребность в диалоге и тем сохраняет между собой – патологически раздвоенным, лишенным индивидуальности – и отвергаемым Другим неодолимую ветхозаветную пропасть, раскол. В попытке сохранить эту пропасть как самую большую ценность суть «нравственного калеки» и его ветхозаветной «болезни».

Раскол Печорина с Другим – в знаменитой концовке «Тамани»: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих…». Это ироничное высказывание героя нельзя понимать буквально. Оно – удачный способ завершить главу в романе. Но этот способ потому и удачен, что верно показывает суть Печорина – внутренний раскол между его единообразной, статичной раздвоенностью и динамичным, диалогичным разнообразием мира.

В чем же причина раскола с Другим?

Печорин признается, что печальное ему смешно, смешное – грустно и вообще, по правде, он ко всему довольно равнодушен, кроме самого себя. Скитающийся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, он не способен к великим жертвам, потому что знает невозможность счастья и переходит от сомнения к сомнению. Причина душевной опустошенности в равнодушии не только к людям, но и к жизни вообще, то равнодушие, которое противостоит захваченности предельным интересом (П. Тиллих) и мужеству жить (Э. Фромм).

Равнодушие к жизни – это результат традиционного аскетического воспитания, которое веками приучало человека к мысли, что подлинная жизнь начинается после смерти, а земная жизнь лишь подготовка к той, потусторонней. Этот постулат в своей абсолютной, т. е. ветхозаветной и православно-церковной, форме полностью не привился к российскому менталитету, но свое черное дело сделал – произвел существенные разрушения в ментальности людей. Эти разрушения – результат господства в русской культуре аскетизма, который отталкивает от человека многообразие, сложность, относительность, противоречивость, многокрасочность жизни и на передний план выдвигает единообразие, простоту, однозначность, абсолютность. Собственное Я аскетически сводится к фактам рождения и смерти, между которыми не должно быть ничего.

Аскетическое Я в его церковно-монашеской форме открыто сожалеет о бессмысленности суеты мира, но одновременно втайне сожалеет о своей неспособности быть в этой суете. Аскетизм – это результат неспособности быть неравнодушным. Неслучайно аскетическая метафизика объявляет любовь невозможной и даже опасной. Равнодушие ко всему – это способ уйти от сложности мира, и в первую очередь от себя сложного. Печорин лукавит, говоря, что он равнодушен ко всему, кроме себя. Он, неспособный любить, равнодушен и к себе. В этом тотальном равнодушии тоже смысл его «болезни».

«Болезнь» Печорина как неспособность меняться и жить в динамичной среде возникает на фоне Другого, который не болен, а здоров, потому что он другой, он способен меняться. Иными словами, «болезнь» возникает как основание и результат раскола с динамичным Другим. Печорин, как и Россия, стоит перед выбором: либо продуктивный диалог, нацеленный на синтез с меняющимся Другим, либо смерть в патологическом застревании между своей статикой и динамикой Другого. Для Печорина оба выбора плохи. Из двух зол: «смерть» как добровольная гибель субъекта расколотой культуры, как результат осознанного рационального решения измениться либо смерть физическая, в застревании как результат неспособности принять ответственное, хотя и трудное решение – он выбирает, как ему кажется, наименьшее зло – смерть в застревании.

Раскол неменяющегося мира с миром меняющимся – это способ первого обеспечить себе аскетический уровень выживания, законсервировать в себе ощущение хотя бы минимальной стабильности и хотя бы некоторого комфорта, когда приходит понимание того, что неспособность измениться чревата неотвратимо надвигающейся гибелью…

Раскол аскетической культуры с реальной жизнью свидетельствует об историческом закате аскетизма. Раскол в ментальности, как Берлинская стена, отделяет открыто лелеемое, но тайно ненавидимое равнодушие к жизни от тайно желаемой, но совершенно недоступной захваченности интересом жить. Разрушение стены грозит гибелью аскету, но и жить в самоизоляции, когда мир вокруг живет, воспитывая в себе мужество жить открыто, также гибельно.

Раскол с Другим – это способ жить, когда жить не получается, дышать, когда дышать нечем, продлить свои дни, когда они сочтены.

Печорин завистлив: «Зависть – одно из моих основных качеств, говорю об этом смело, потому что привык себе во всем сознаваться». Его зависть рождается из ненасытной жажды власти: «…сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудье казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления…»

Зависть – наследие родоплеменного образа жизни, закрытости, деления людей на своих и чужих, на «мы» и «они». В Печорине сидит мелкий, капризный, завистливый, самолюбивый, мстительный, авторитарный ветхозаветный племенной вождь, божок, неспособный возлюбить дальнего, инакомыслящего, Другого, чужого, безжалостно уничтожающий тех, кого он считает врагами вне и внутри племени. В Печорине живет и завистливый современный российский чиновник, ненавидящий Другого, потому что Другой, в силу своей нечиновной природы понимающий всеобщее по-иному, мешает ему узаконенно топтать мир. И божок, и мелкий вождь, и вор-чиновник в Печорине воплощают собой замкнутость традиционности, играют «роль топора в руках судьбы», нависающей над распахнутым миру и потому беззащитным, легкоранимым человеком, пытающимося стать личностью.

Печорину нравится хищно и элегантно брать от жизни. В жажде созерцать, смаковать горе своих жертв он видит немало романтики. Об этом говорят многие страницы романа.

Печорин – мастер позы, фразы, он знает, что и как сказать, как выглядеть, как произвести впечатление. Он любит врагов не по-христиански: они его забавляют, волнуют кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, каждое слово, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание хитростей и замыслов своих противников – вот что он называет жизнью. Это какое-то время греет ему кровь, до тех пор, пока новая волна тоски не охватит все его существо. Как это мелко, ничтожно, скучно – скажет современный читатель, ценящий творческий процесс. Но и Печорина такая жизнь не только развлекает – одновременно она на него нагоняет скуку. Однако жить по-другому он не умеет.

Печорин мелок. Правда, он пытается выглядеть глубоким в понимании того, что он мелок, но его рефлексия по поводу своей ничтожности – это гора, постоянно рождающая мышь. Поступки, которые он совершает, например похищение Бэлы, месть Грушницкому, обман Азамата, мелки, ничтожны, пошлы, и его разочарование – нет, не по поводу самих поступков, а по поводу того, что они не одухотворяют его, не дают тех дополнительных сил, которые он хотел получить, совершая их, – неумолимо ведет его к пониманию того, что он не способен быть глубоким. Печорин признается: «Я не способен к благородным порывам». Но это признание порождает горький вопрос: «Неужели мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды?» И горький ответ: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя».

Откровение Печорина о своей роли палача-предателя связывает все сюжеты романа мыслью о ничтожности, жестокости и бессмысленности поступков героя. Но то, что, по его собственному признанию, эту роль он играл невольно, т. е. вопреки себе ничтожному, заставляет считать основной характеристикой Печорина его неспособность преодолеть в себе раздвоенность между пониманием необходимости какой-то новой глубины жизни и неспособностью ее достичь. «Жалкая роль палача или предателя» – это роль Иуды, застрявшего между старым и новым и погибшего из-за неспособности снять это противоречие.

Высказывания Печорина о себе, разбросанные на страницах романа, складываются в исповедь – исповедь человека, неспособного жить. Человека, надежды которого были безжалостно обмануты обществом и который в то же время жестоко разрушал свой менталитет сам. Лермонтовский «герой нашего времени», как вождь коммунистического общества, рухнувшего под напором перемен, стоит над руинами своих бывших владений и пытается понять причины краха, мечется между попытками анализа и пониманием своей неспособности понимать.

Первым пожалел Печорина Гоголь, и с тех пор Печорина принято жалеть. Российская молодежь много десятилетий подряд влюблялась в Печорина чуть ли не поголовно, особенно девушки. Еще бы – этакий недостижимый и непостижимый для обыденного сознания сверхчеловек. Гений, которого никто по-настоящему не понимает и не любит. Его бы понять, полюбить – и тогда раскрылась бы вся необъятная глубина и красота этого могучего характера.

Но сегодня молодежь не так доверчива. Ее уже не надо защищать от искушения Печориным. Нынешний читатель не видит в Печорине ни глубины и оригинальности мысли, ни красоты души, ни силы характера, ни героичности – ничего такого, что отличает байроническую личность. Не видит он в нем и рокового носителя зла – того, от чего так ревностно охраняет читателя (а по существу, себя) русская религиозная мысль с первого дня опубликования романа. А видит поразительную глубину раскола культуры русского человека, его неспособность преодолеть раздвоенность в себе, логику социальной патологии, «нераздельность и неслиянность» в действии, фатальную неспособность сформировать личность в себе. Он созерцает жалкое зрелище. Зрелище застрявшей и гибнущей культуры. Еще не перед концом, но в предчувствии неизбежного конца.

В конце главы «Максим Максимыч» Лермонтов пишет: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. “Да это злая ирония!” – скажут они. – Не знаю». Поэт сохраняет интригу в отношениях с читателем. Но лермонтовское «не знаю» надо попытаться расшифровать. Долгий путь России после выхода романа в свет дает для этого достаточно оснований.

Народнический анализ культуры со времен Белинского рассматривает самоанализ Печорина как критику самодержавно-крепостнического общества. И обращает внимание на одно и то же – Печорин умен, талантлив, по нравственным качествам выше окружающего его общества, жертва дурного воспитания. Этот вывод в какой-то степени верен. Но его значимость для культурологического анализа невелика.

Главное о Печорине пытается сказать религиозная критика. Она указывает на комплекс неполноценности этого персонажа, но, даже пытаясь мыслить в перспективном направлении, сказать новое слово о Печорине не может. Потому что в основу своего анализа кладет религиозный критерий: Печорин взращивает и охраняет в себе то, что она называет гордыней, – презрение к сложившимся смыслам Бога и человека. Человек должен спасаться, а не гордиться, смиряться, а не выделяться из массы – вот мораль религиозного аналитика, якобы снимающая все комплексы и решающая все проблемы.

Поиск основания, порождающего в Печорине комплекс неполноценности, надо вести другим путем.

Печорин признается, что завистлив и зависть – его основное качество. С таким умом, как у него, кому он завидует? Чего нет у Печорина такого, что есть у других? Ответ в печоринском признании, что он не способен к любви, дружбе, коммуникации. Но почему? По причине раздвоенности и неспособности эту раздвоенность преодолеть, специфической патологии. Печорин стремится к открытости, но одновременно всемерно закрывается от общения, он фатально не способен преодолеть застревание между открытостью и замкнутостью – вот та раздвоенная, расколотая, патологическая основа, которая порождает комплекс неполноценности, потому что заставляет субъекта вести двойную жизнь. Его застрявшая самость, понимающая свою неполноценность, начинает топтать людей, мстить им за то, что они полноценны, а она – нет.

Печорин втайне завидует способности Максима Максимыча дружить. Своей холодностью он мстит – нет, не Максиму Максимычу, но той способности к дружбе, которой Максим Максимыч в отличие от него обладает, за то, что она есть у Другого, а не у него, за то, что он на ее фоне «нравственный калека». Но, мстя ей за то, что она не в нем, он, по существу, мстит себе – за то, что не способен выработать ее в себе и удержать. Завистью к себе несостоявшемуся, местью себе существующему за неспособность стать иным, новым, открытым он разрушает себя, понимая, что бессмыслен, пуст, нежизнеспособен.

Изощряясь в усилиях, чтобы влюбить в себя Мэри, Бэлу, Веру, он не способен полюбить ни одну из них. Втайне завидует – нет, не этим женщинам, а самой способности любить, которая проявляется через них, а через него – нет. Он втайне радуется тому, что является причиной слез Мэри, и ему доставляет удовольствие знать об этом. Признается, что игра в любовь скучна и что он развлекается от нечего делать. Может быть. Но главное иное. Он сознательно портит этим женщинам жизнь, губит их, мстя за то, что они способны любить, а он – нет. В. Э. Вацуро, приукрашивая героя, считает, что печоринское «зло возникает как бы само собой, из самого хода вещей»[168]168
  Вацуро В.Э. Лермонтов // История всемирной литературы: в 9 т. М.,1989. Т. 6. С. 369.


[Закрыть]. Но это не так.

Действия Печорина не неосознанные. Он понимает, что делает, потому что анализирует каждый свой шаг. Он и хочет что-то делать, чтобы полюбить, и не хочет ничего делать, потому что понимает, что полюбить не способен. Ему скучно не потому, что он знает, что любовь рождается всегда одинаково, – любовь всегда рождается по-разному. Ему скучно и грустно оттого, что он знает, что новая любовь родится, а ответить на нее он опять не сможет. И ему горько оттого, что он знает причину этого тупика. Он мстит самой фатальности своей раздвоенности за то, что на фоне цельности он урод.