Текст книги "Детство. Сборник рассказов"

* * *

Наутро, когда я проснулся, меня что-то подтолкнуло куда-то идти. Я опять вышел во двор. Вновь оглядывал это дерево и то место, куда я вчера взбирался, и как пройти по этой стене, чтобы добраться до другого дерева, где было еще больше груш. Конечно, это была моя ошибка, что я вновь забрался на эту стену и залез на соседнее дерево.

Я сидел на дереве и объедался этими сладкими и сочными грушами. А много ли их съешь? Ну, две, три – больше в тебя не влезет. Я нарвал ещё с десяток, набил ими сводное пространство между телом и вожделеющим брюхом, но в разумных пределах, чтобы быстренько слезть на стену и удрать к себе во двор. Но что-то я расслабился и потерял бдительность, когда снизу раздался голос с осетинским акцентом:

– Ты что там делаешь? Ты чего в наш двор залез? Ты кто такой? – смотрю, внизу стоит пацан моего возраста, может быть, чуть помладше.

От досады, что я обнаружен, я огрызнулся:

– Не твоё дело.

– Откуда ты? – не отстаёт от меня этот осетин. Он уже вплотную подошёл к дереву и внимательно разглядывал меня.

Я так же дерзко отвечаю ему:

– Я оттуда, из соседнего двора.

– А что ты там делаешь на нашем дереве? – не отставал от меня этот въедливый пацан. – А, давай, слезай, а то я сейчас своего брата позову! Он тут в нашей тринадцатой школе учится.

Думаю – что этот шпендик от меня не отстаёт? И без страха взял и слез. Вытряхнул груши из-за пазухи и без страха подошёл к нему. Подошёл к нему вплотную и толкнул его животом:

– Чё это ты тут разорался? А ну заткнись! – припугнул я его приподнятым кулаком, которым я якобы собирался нанести ему удар. – А то точно по морде получишь, – я с угрозой теснил этого осетина. Но тот не испугался и ещё пуще прежнего продолжал кричать:

– Я тебе сам сейчас морду набью! Сейчас вот позову наших пацанов, они уж точно морду твою начистят.

Ну, подумаешь! Испугал он меня. Я взял и без дальнейших разговоров треснул ему в лоб.

В Мизуре меня звали Лёхой Бешеным. Если кто-то на меня нападал, то я бил ему сразу в глаз – и тогда тот начинал рыдать от боли. Да, удар в глаз, естественно, самый болючий. Фингал возникал моментально, слёзы сами из глаз лились ручьём. Человек орал и ретировался, держась обеими руками за лицо. А тут я ему просто в лоб дал, потому что он был где-то на полголовы пониже меня, да и слабее меня, конечно. Да и не хотелось поднимать излишний шум в незнакомом дворе. Пацан сел от неожиданности на зад. Да как заорёт:

– Пацаны! Сюда! Нас грабят! Меня лупят!

Что делать? Какие пацаны? И точно, на самом деле. Из-за угла выбежали ещё три пацана. Они все были повыше меня и по возрасту немного старше. Мне-то надо было идти в восьмой класс. Но те, по-моему, уже перешли в девятый.

Они втроём выскочили из-за угла на крик этого визжащего пацана и, увидев меня, стали медленно приближаться ко мне:

– Ты чего нашего Витька тут обижаешь?

Не ожидав такую подмогу, я уже нерешительно говорю им:

– Да ничего я его не обижаю. Просто он от испуга взял и упал.

– А, знаем мы, как он тут упал, – усмехнулся один из них. На вид он был младше остальных и немного их ниже.

А этот Витёк по-прежнему вопит:

– Он меня в лоб ударил! Он у нас груши крадёт! Он с наших деревьев груши ворует!

– Ага. Груши ест? Это ты, значит, в наш двор залез, чтобы нас ограбить? – они всё ближе и ближе подходили ко мне. Я отскочил в сторону от них и искал ближайшего пути до спасительной стенки, намереваясь побыстрее взобраться на неё и удрать от этой недружелюбной компании.

Витёк же этот как-то исчез из моего поля зрения. А эти трое пацанов тем временем всё наступают и наступают на меня. Мне оставалось только пятиться назад к спасительной стенке. А эта падла, оказывается, встал сзади меня на четвереньки. Пацаны идут на меня с довольно-таки недружелюбными мыслями, а я отступаю – и, пятясь назад, налетаю на этого Витька (потому что сзади-то себя я не видел, что делается) и падаю на землю.

Витёк со смехом вскакивает, а пацаны, когда увидели, что я лежу на земле, сразу кинулись ко мне.

Двое из них схватили меня за руки, а третий сел на ноги. Я лежу, как распятый Иисус Христос, на земле и ничего не могу сделать – ни шевельнуться, ни дрыгнуться. И тут этот Витёк берёт, пакостный гадёныш, гнилую грушу и с издёвкой говорит:

– Это он хотел наши груши поесть? – с ехидной ухмылочкой приближается он ко мне. – А вот на тебе! А ешь её! – и давай запихивать мне в рот эту отвратительную гнилую грушу.

Что делать-то? Волей-неволей пришлось глотать эту гниль, эту воняющую гнилью подобранную с земли грушу. Тогда они втроём принялись и вторую гнилушку засовывать мне в рот. Но потом, когда они увидели, что у меня уже слёзы полились и я уже не могу дышать, отпустили меня со словами:

– А ну иди отсюда! Пошёл вон! – и давай втроём подталкивать меня к забору. – Как ты залез? Тут залез? Ну-ка лезь так же к себе назад! И чтобы мы тебя тут больше не видели, а то вообще пожалеешь, что на свет появился.

Под угрожающие крики воинственно настроенных пацанов я взобрался не стенку, спустился с неё и рванул к своему подъезду. Взлетел на пятый этаж, тихонечко прокрался в полуоткрытую дверь, папа то выносил, то заносил какие-то вещи по квартире, и я юркнул в ванную.

Там я постарался отмыться от пакости этой гнилой груши. Прополоскал рот. А так как они насильно совали мне в рот эту гнилую грушу, губы у меня были раскушенные и все кровоточили. Поджав под себя губы так, чтобы ничего особо видно не было, не показывая слёзы, я вышел из ванной. Мама с папой были заняты обустройством квартиры. Конечно, они не заметили того, что я побитый и губы у меня расквашены. Они просто не заметили моего отсутствия, так они очень были заняты своими делами. Вовка с Андрюшкой им тоже помогали.

Папа вскользь бросил мне:

– Где ты ходишь? Давай быстрее присоединяйся к нам и тоже помогай.

Пришлось суетиться до самого вечера, так же, как и пару дней назад, когда мы уезжали из Мизура. Родители были заняты только переносом и укладкой вещей. Меня они использовали только для того, чтобы я им помогал, а на моё лицо и губы вообще никто и внимания не обратил.

А вечером раздался стук в дверь. Мама пошла открывать. Что такое? Заходит осетинка, а за ней следом этот Витёк. Она зло с самого порога начала выговаривать маме:

– А ваш сынишка дома?

– Да, – говорит ничего не понимающая мама, – он тут. Дома. Он весь день помогает нам по дому. Лёша! Иди сюда, – позвала она меня.

Я подошёл к ней. Они уже сидели в большой комнате.

– Подойди-ка ко мне! – ещё раз приказала мама. – Подойди-подойди, – уже более спокойным тоном продолжала она.

Я подошёл и встал около мамы, ещё больше поджав разбитые губы.

– Вы кого воспитываете? Вы что? Бандита воспитываете, – чуть ли не орала эта вошедшая осетинка. – Вы что, только что приехали и сразу свой горский бандитизм тут же на наших детях отрабатываете? Почему он моего младшего сыночка избил? Ты посмотри, что он с ним сделал!

Ну, не знаю как, но у этого Витька точно на лбу был огромный шишак и под глазом почему-то светился синяк. Как такое оказалось, я понятия не имел. Я-то треснул этого Витька только один раз. И то в лоб, чтобы на его паскудной морде не было никаких следов. Откуда синяк-то под глазом появился? Я был в недоумении. Неужели я его так сильно треснул? Да! Шишак у него был отменный! Прямо-таки лиловый. Но почему и под глазом тоже была синева?

Мама строго посмотрела на меня:

– Твоих рук дело? – и, увидев мой утвердительный кивок, сорвалась на крик: – Ты что это делаешь? Мы же только приехали! Как ты начинаешь жизнь на новом месте?

И тут в комнату вышел папа:

– Так, подождите, давайте не будем кричать. Ну-ка, женщины, успокойтесь. Давайте спокойно всё обсудим и разберёмся, что же произошло.

Он усадил всех за стол. В комнате уже стояли стол и стулья. Он пододвинул ближайший стул и дал его этой осетинке. Она села и давай на меня кричать:

– Хулиган! – а потом, обращаясь к маме и не снижая тона, она по-прежнему продолжала орать: – Вы тут приехали со своими горскими замашками. С гор сорвались! Никакой интеллигентности у вас нет, никакой воспитанности, ничего у вас нет! И вы хотите, чтобы мы вас тут спокойно воспринимали? Посмотри, что он с моим ребёнком сделал, – она вытолкнула Витька на середину комнаты.

И этот сучонок Витёк, падла, стоит такой понурый, такой несчастный, как будто он невинное дитя и не он совал с матами мне гнилые груши в рот. Как будто это не он раздирал мне губы, чтобы глубже воткнуть туда это поганое гнильё. Нет, не он ли это сделал? Тут стоял невинный агнец. Он стоит, падла, понурив глазки, и скромно посапывает у юбки своей орущей мамаши.

Ну, папа, естественно, чтобы утихомирить взбесившуюся мамашу, спокойно увещевал её:

– Так. Хорошо. Вы успокойтесь. Мы с ним проведём беседу. Я поговорю со своим сыном. Он больше не будет трогать этого вашего… как его зовут?

– Витя, – уже спокойнее произнесла осетинка.

– Витю он не будет больше трогать и пальцем. И в ваш двор он больше заходить не будет. Он будет под моим постоянным контролем. Так что вы не беспокойтесь, идите спокойно домой. Я с ним проведу беседу, мой сын больше вашего никогда не тронет.

Удовлетворённая осетинка взяла под ручку своего Витька и с гордым видом проследовала на выход. А этот сволочонок ещё на меня так косо глянул и показал мне кулак из-за спины матери. Но этого никто не видел, только я разглядел этот недоброжелательный жест потерпевшего Витька. Разговор о том, что и меня побили в их дворе, конечно, не начинался. И, естественно, во всём виноватым оказался я.

После их ухода папа подозвал меня к себе:

– Ну что ж ты? Одно дело – мы там, в посёлке жили, ты там чуть ли не каждый день дрался. В школе ты там выступал, тебя из пионеров исключали. Что? Ты все эти замашки и сюда привёз? Учти. Тут город, тут люди по-другому живут, не как у нас там жили, где ты был кум королю: то в горы удрать, то где-то ещё носиться. Здесь надо жить аккуратно, осторожно. Жизнь тут совсем другая, тут жизнь городская, тут люди по-другому привыкли жить. Ты пойми меня, – то увещевал, то отчитывал он меня.

– Да ладно, папа. Понял я всё. Не буду я больше к ним лезть, – стараясь не разжимать губы, соглашался я с ним.

К вечеру опухоль как-то и упала на губах, может быть, её и не особо было видно. Во всяком случае, папа так и не заметил, что губы мои были поцарапанные и распухшие. Глотка и язык у меня до сих горели от проглоченных твёрдых остатков груш. Старясь много не говорить и не раскрывать широко рот, я согласился с папой:

– Хорошо, папа. Я не буду ничего больше делать. И в тот двор ходить не буду. Тем более скоро школа, там у меня появятся новые друзья.

– Ну, ладно, – папа был доволен, что я согласен с ним и что я его понял.

Посидели. Он ещё мне рассказывал о своём военном детстве. Как он работал на сенокосах в свои 14 лет наравне с взрослыми женщинами и мужчинами-инвалидами. Мне же тоже было 14.

– В свои 14 лет, – вспоминал папа, – я был не по годам здоровый, – он рассказал мне, как они косили сено на лугах, а его заставляли подавать вилами охапки снопов наверх стогов, потому что все мужчины были на фронте. Работать было некому. Были только женщины и девушки, а он был одним из самых здоровых пацанов. Поэтому ему поручали самую тяжёлую работу. Рассказывая о себе, он как-то на меня особого внимания не обращал. Он был сосредоточен на себе, на своих рассказах. А я просто сидел и слушал его.

После своего рассказа папа разрешил мне идти в спальню:

– Ну, ладно, иди, всё. А я ещё попью чайку.

Привычка такая была у него – вечером налить себе стакан крепкого чая, сидеть и читать книгу.

У нас была очень большая библиотека. Все книги, которые были в ней, папа перечитал. Всё, что папу ни спросишь, на всё он всегда давал обстоятельный ответ. Любой вопрос, с каким бы ты к нему ни подошёл, будь то по книге или с обычным вопросом по жизни, папа на всё всегда отвечал. Он всё обстоятельно рассказывал, старался добиться, чтобы его мысли были понятны нам. Всегда советовал, какую книжку лучше было прочитать. И где найти ответы на все вопросы, которые возникали в нашей жизни.

Через несколько дней за ужином папа сказал:

– Мы с мамой решили съездить в гости через несколько дней к Гараевым. Они тоже получили новую квартиру, наверное, уже обустроились. Посмотрим, как они живут. Помнишь Борьку-то?

* * *

Я помнил этого Борьку. Обычный осетинский пацан, квадратная морда, острый носик. Учился хорошо, на пятёрки. Лучше меня учился. Тихенький такой, всегда чистенький.

Его папа в то время был в Мизуре директором нашего Садонского рудоуправления. А мой папа – главным инженером. Когда Гараев уехал на повышение в Орджоникидзе, директором назначили другого осетина, а папа так и остался главным инженером. Как-то раз я услышал из папиного разговора, когда он ещё был секретарём парткома нашего рудоуправления, что на ответственные должности в дальнейшем будут назначать только местные национальные кадры. Это было решение республиканского Комитета КПСС в Северной Осетии. Наверное, поэтому папу и не сделали директором.

И мы сейчас жили в Орджоникидзе. Особых таких знакомых у папы не было. Несколько раз, когда папа брал меня с собой в поездки в Орджоникидзе, мы заезжали к этим Гараевым. Папа у них подолгу в доме не задерживался, но о чём-то всегда долго разговаривал с самим Гараевым.

А один раз папа с мамой просто поехали на «Волге» к Гараевым в гости. Гараев сам работал где-то в республиканском Комитете КПСС СОАССР и был там каким-то секретарём.

* * *

И правда, через несколько дней родители собрались в гости к ним. До дома Гараевых надо было ехать две остановки. От нашего дома нужно было спуститься вниз, пройти по аллее, потом пройти до площади Штыба, там сесть в трамвай и ехать две остановки по мосту через Терек. Вот там, у Цагараевых, и была новая квартира, по-моему, на четвёртом или на пятом этаже.

Поднялись. У них было чисто, аккуратно, хорошо. Они встретили нас очень радушно. А потом после долгих разговоров взрослые сели за стол и стали опять разговаривать.

Нас, братьев, было трое. А Борька рос в семье один. Он позвал нас к себе в комнату – ну так, то ли играть, то ли ещё для чего. Борька тоже подрос и был ростом, как и я, около 160 сантиметров. Потом Борька позвал своего друга-соседа по площадке, и играть было уже интереснее. Мы рассказывали друг другу различные истории, свои планы, как в школу идти (потому что уже был август). Тогда мы и договорились, что завтра встретимся вновь.

Соберёмся в два часа дня у Борьки дома. А потом поедем на Водную станцию. На Водную станцию ещё надо было долго ехать на трамвае. Поэтому безопаснее было ехать туда компанией.

Семьёй мы тоже ездили туда. Правда, ездили только вечером, когда родители приходили с работы. Днём я там почти никогда не бывал, исключая многочисленные лагерные выводки на купание в пионерском лагере. И те вылазки, что мы делали тайком от пионервожатых.

Папа сейчас был директором Горного техникума, и ему не надо было мотаться где-то по горам до поздней ночи. После пяти он всегда был дома. Так же работала и мама. И если дома не было особенных работ, то мы всей семьёй собирались на Водную станцию и купались там чуть ли не дотемна.

Уже вечером, когда мы вернулись от Гараевых домой, я сказал папе:

– А Борька приглашает меня завтра съездить на Водную станцию.

Папа подумал и говорит:

– Ну а что, почему бы и нет? Хорошо! Съездите на эту Водную станцию. Тем более с мальчишками, не один. Только смотри тут, через осетинскую слободку будешь проходить – осторожнее иди, чтобы пацаны к тебе там не пристали, – потрепал меня по моим непокорным вихрам и подтолкнул к спальне. – А сейчас марш спать.

Я долго ворочался, предвкушая завтрашнюю поездку, но вскоре сон сморил меня.

До Борькиного дома я доехал на трамвае, вышел на остановке. Всё было нормально. Никто ко мне не приставал, и я двинулся к нему домой.

Борька пригласил с собой своего соседа, и мы весело собрались в дорогу. Снова сели в трамвай и поехали на Водную станцию. Там сдали вещи в гардероб. Кабинки закрывались на ключики. Свой ключик я привязал себе к руке. Потом, весело переговариваясь, предвкушая прекрасное купание, пошли по мосткам в сторону вышки.

Перед этим, когда мы ездили семьёй на Водную станцию, мы никогда не купались под вышкой. Там было глубоко, и родители, опасаясь за нас, не позволяли нам там плавать. Мы купались только на нижнем озере.

Я много раз бывал на этой Водной станции и без родителей. Даже наш пионерский лагерь «Шахтёр» находился рядом, и нас водили туда купаться. Водили нас только на Нижнее озеро, а на Верхнем озере, где были мостки и вышка для ныряния, там ныряли и плавали только храбрецы.

Но сейчас мы решили всё-таки нырнуть. С каким-то страхом я поднялся по лестнице вышки до первой площадки. Борька со своим другом без задержки и какого-либо страха сразу же прыгнули вниз. Мне было слегка страшновато, но, не желая оказаться трусом, я, зажмурив глаза, сиганул вниз столбиком.

Ушёл глубоко под воду. И, когда движение вниз прекратилось, заработал руками на всплытие. Воздуха хватило, чтобы всплыть. Я огляделся. И, увидев Борьку с другом на мостках, поплыл к ним. Они подали мне руку и помогли выбраться на мостки. Мы разлеглись на мостках, стараясь обогреться под ярким солнцем. Благо в это время на мостках народу было мало и можно было просто растянуться на солнышке.

И надо же такому… К нам стала приближаться там ватага пацанов. Среди них я заметил того самого гнусненького Витька. А пацанов было, как я их потом пересчитал, 12 человек. Приблизившись к нам, Витёк кому-то из этой ватаги показывает на меня пальцем:

– Вот он меня бил, вот у меня ещё синяк остался и шишка. Это вот этот вот Лёха из соседнего дома, – показывает своим пацанам на меня пальцем.

Ватага этих пацанов подошла к нам вплотную. Мы втроём сначала поднялись на корточки, а потом и встали во весь рост. И тут случилось неожиданное. Борька со своим другом переглянулись, оценили безвыходность ситуации и, ни слова не говоря, одновременно нырнули в воду. Я на мостках остался один. Для меня это оказалось полной неожиданностью. Те, с кем я только что смеялся, те, кто только что подавал мне руку, чтобы вытащить из воды, те, рядом с которыми мне было нестрашно в незнакомом месте, просто предали меня. Они меня бросили в самый трудный для меня момент, оставив одного против недоброжелательной толпы разъярённых пацанов.

А ватага этих плюющихся от злости пацанов продолжала напирать на меня. В конце концов, они прижали меня к забору с вопросами, заводящими их самих:

– Ты что, такой сильный, что маленьких обижаешь? Тебе что, чем меньше ребёнок, тем легче его избить? Ах ты гад, ты ещё у нас посмотришь! – и, продолжая материться, всё ближе и ближе приближались ко мне. Их выкрики и маты были наполовину по-осетински. Я тоже по-осетински им отвечаю:

– Ничего я его не трогал, ничего я не бил его, он сам упал.

– Тогда откуда у него синяк?

– Не знаю, откуда у него синяк, не трогал я вашего Витька.

– Ага, мать говорит, что ты его трогал! И мы это всё слышали.

И размашистыми ударами они принялись бить меня пощёчинами, каждый из них вкладывал в каждый свой удар не силу, а удовольствие. Удары-то были несильные. Все они проходили вскользь. Я понял, что их задача была не избить меня до полусмерти, а просто унизить и показать всю мою ничтожность.

Витёк просочился сквозь ряд избивавших меня пацанов, такой сморчок, но как даст кулаком мне по челюсти. Он попал мне прямо по губе! Губа разбилась, и я почувствовал, что во рту стало солоновато. Я ещё крепче сжал губы, зубы – ну, думаю, только бы не разрыдаться, и приказывал себе ничего не делать, а только терпеть. И эти распоясавшиеся и обнаглевшие от безнаказанности мстители наносили мне одну пощёчину за другой, при каждом ударе стараясь оскорбить меня и сказать мне какую-нибудь пакость:

– Ах ты свинья! Сволочь хохлянская! Ты ещё будешь маленьких обижать?! Мы тебе тут покажем, как тебе тут придётся жить. Ты ещё, хохлянская свинья, будешь ноги нам целовать! – и каждое слово, вылетавшее из их перекошенных злобой ртов, сопровождалось матом и пощёчиной. Но кулаками они не били ни в тело, ни в лицо. Били они пощёчинами. Особенно двое или трое, которые больше всех издевались и плевали мне в лицо. Да так мерзко они меня били, с таким отвращением и издевательством. Эти пощёчины наносились по моему лицу как бы нехотя, с оттяжкой. Деваться мне было некуда. Что делать? Дожидаться, пока они вообще не размажут меня по забору? Или в самом деле заставят целовать ноги этого подонка Витька и просить у него прощения? Через забор не перепрыгнешь, он был выше моего роста. Что же делать?

«Надо прорываться», – мелькнула мысль.

И тогда я рванулся вперёд. Сквозь гущу распоясавшихся пацанов. Кого-то там толканул кулаком, кого-то ногой и, добежав до края мостков, нырнул в воду. Долго-долго плыл под водой, пока хватило дыхания. Вынырнул. Посмотрел назад. Вслед за мной никто не плыл. Преследования не было. Тогда я поднырнул под противоположные мостки, дыхания хватило, чтобы доплыть под водой под ними, и вынырнул с другой стороны мостков у забора. Как раз там было такое место, чтобы вылезти на берег.

Меня колотило от боли, от злости, от бессилия, от перенесённых унижений. Плечи, руки тряслись, слёзы сами собой катились по распухшему от ударов лицу. Непонятно было: то ли это слёзы, то ли это была просто вода, которая стекала с моих волос на лицо.

И, ничего не понимая, я пошёл на Нижнее озеро, пересёк дорогу между Верхним и Нижним озером, сел на берегу, а потом нырнул в это Нижнее озеро и сколько мог плыл и плыл, чтобы вся эта злость, вся эта негативная энергия и бессилие из меня вышли.

Полностью обессилев, я вылез на берег и пристроился на небольшом камне у воды, но меня все равно ещё колотило и трясло, мне было холодно, меня знобило, хотя солнце палило нещадно. На самом деле день был жарким. Перед тем как мы зашли на Водную станцию, мы были покрыты потом, настолько было сегодня жарко на улице. Но мне было холодно, меня всего трясло и било мелкой дрожью.

Краем глаза я увидел проходящих за моей спиной тех двух пацанов из соседнего двора. Один из них перешёл в девятый класс, а другой в десятый. Это были те, которые держали меня за руки, когда Витёк кормил меня гнилой грушей.

Я услышал обрывок их разговора:

– Смотри, мало ему ещё надавали наши пацаны! Смотри! Да он не просто плачет, он рыдает. И поделом ему, пусть посидит тут, поймёт и усвоит до конца жизни, что нечего пасть разевать на наш двор.

Другой пацан вторил ему:

– После этой науки он теперь вряд ли попробует появиться в нашем дворе.

Мои плечи трясло, я не мог остановить их тряску, слыша эти голоса. Конечно, была мысль: «Ну, если они сейчас меня начнут бить, я вскочу, я не знаю, что я буду делать, – я кинусь на них, я зубами буду их рвать».

Несмотря на то, что мне надо было идти всего лишь в восьмой класс, а этому длинному в девятый, а тому коротышке в десятый – все равно я буду драться, я буду защищаться, я порву их в клочки. Ну, а те не спеша прошли за моей спиной и удалились, не обращая больше на меня никакого внимания, занятые только своей беседой.

Дрожь понемножку утихала. Я встал и медленно пошёл обратно в гардероб Водной станции. Оделся, сел в трамвай и поехал домой. Дома родителей ещё не было, только Андрюшка с Вовкой сидели и во что-то играли. Да что они…

Я посмотрел на себя в зеркало – ну да, били сильно, но синяков на лице не было, только губы опять были разбиты. Крови на них уже не было, но они были ещё припухшие. Авось, родители опять ничего не заметят. Не надо будет опять перед ними оправдываться и снова выслушивать их нотации.

Я умылся, причесался и вышел на лоджию. Во двор идти было страшновато. Думаю, ничего себе, выйду в этот двор, а они опять соберутся своей бандой и как снова дадут. Никто разбираться не будет. Виноват, не виноват, они там королями в этом своём старом доме живут, у них там своя банда, а я тут никого не знаю, я тут один. А что я один сделаю?

Я вышел на балкон, посмотрел налево, направо – такие же лоджии. И вдруг слева выходит девчонка, ну, наверное, с меня ростом, 15—16 лет. И так, как будто невзначай посмотрела на меня. Я оглядел её – красивенькая такая, причёсанная, короткая стрижка, в лёгком платье. Я говорю ей:

– Соседка, что ли? Давно приехали? – а она, обрадовавшись, что я с ней заговорил, и заулыбалась:

– Да нет, недавно. Родители уже как с месяц въехали, а мы с сестрой только несколько дней тут живём. Я видела, как ты таскал вещи при вашем переезде. На нас даже никакого внимания не обращал, такой был весь занятый, – он даже изобразила, какой я был занятый. – Мы всё видели сверху, как ты там внизу ящики с машины вместе с другими пацанами вытаскивал.

Тут выходит ещё другая девчонка. Оказывается, одну зовут Лариса, другую зовут Люда. Между нашими лоджиями расстояние в метр. Глазки у них слегка подкрашенные, одеты в лёгкие платьица, фигурки точёные… А потом оказалось, что они ещё к тому же и сводные сёстры. Папа с мамой поженились, у каждого было по дочке, и они поэтому являлись сводными сёстрами. Обе после окончания восьмого класса сдали документы в техникум. Сейчас у них заканчиваются вступительные экзамены, и они очень переживали за результаты этих экзаменов. Значит, они на год старше меня. Ну, я виду не подал, что они старше, то да сё, из себя такого гордого корчу.

А Лариса вдруг и говорит:

– А что же это у тебя губы побиты? Ты с кем-то дрался, что ли?

Тут я понял, что нечего уж тут красоваться своей внешностью, надо куда-то и губу свою спрятать. Прикрылся, но Лариса говорит:

– Да мы всё видим, не надо прятать свои губы, и так видно, что тебе досталось сегодня. Наверное, ты познакомился с теми пацанами, которые живут в соседнем дворе? – она кивнула в сторону соседского дома. – О, у них там целая банда. Ты там смотри, особо к ним не лазь, потому что мы видели, как они отлупили одного пацана из первого подъезда. Так что будь осторожен, – озабоченно советовала мне она.

Ну что же, соседки меня предупредили. Я им и за это был благодарен. Они ещё немного поболтали со мной. А потом тоже куда-то убежали. Сверху я видел, как они выходили из своего подъезда.

Ну, хорошо, на сегодня я науку понял. Сегодня на примере своего «друга» Бориса Цагараева тоже понял один из нюансов моей будущей городской жизни. Что это такое – дружба по-городскому. Это значит, что никто за тебя не вступится, даже если тебя даже будут рвать на куски. Тут городская жизнь, каждый сам за себя, и по-волчьи надо выть, если ты в стае волков. Это не то что, как у нас было: если кто-то с кем-то дерётся, то никто в эту драку не вмешивается, только двое выясняют отношения. И это было законом. А тут – вот так – бандой напасть и лупить до посинения слабого. Нет бы, правда, была бы драка один на один. Поставили синяк, шишку. Не так было бы обидно. Пропустил удары. Заслужил. Ведь это было же один на один. А тут пощёчины. Позор такой!

У меня в груди клокотала такая злость, такая ненависть к этим подлым рукам, которые касались моего лица, что иной раз темнело в глазах. Запомнил я их всех. Их лица, искорёженные ненавистью, злобой и гримасами, до сих пор так и стояли у меня перед глазами. Как только я вспоминал всё, произошедшее сегодня, меня опять начинало колотить, трясти, и кулаки в ненависти сжимались сами собой.

Но надо было что-то делать. А что тут делать – через пару недель надо было идти в школу. Единственное, чем можно было отвлечь себя, это читать книги. Папа был занят в техникуме. Он только поздно вечером приходил домой. Мама устроилась на новое место работы и поэтому не могла уходить раньше с неё, как она это иногда делала в Мизуре. Пацаны были предоставлены сами себе. Вовка готовился в пятый класс, Андрюшка должен был пойти в первый. Все мы готовились к школе.

Дни родители проводили на работе, а потом прибегала мама, и мы неслись по магазинам. Она покупала нам одежду, учебники, ручки, тетрадки, карандаши, портфели – всё то, что было необходимо для школы. Подумаешь, разбитые губы. Кто на них обращал внимание? Мама была занята младшими. Мне только неслись команды:

– Иди туда. Принеси то. Сходи сюда. Сделай это, а потом – то. В магазин иди, сбегай быстренько туда и обратно.

А на улицу вообще-то было страшновато идти, особенно когда было темно. Ну, когда день, светло, так выскочишь, потому что в нашем доме с обратной стороны был магазин. Надо было то купить, это, если чего не хватало к столу. Мама меня иной раз туда посылала, если забывала что-нибудь купить сама по дороге с работы.

А дня через два или три губы сами поджили, и на них не было видно никаких шрамов. Только языком я иногда касался их.

Как-то папа пришёл с работы, поел и пил чай, читая книгу. Я подошёл к нему и спросил:

– Папа, – начал я издалека, – папа, ты говорил, что в городе какая-то совсем другая жизнь. Тут можно проявить себя в различных делах. Ну, например, спортом можно заниматься или ходить в какие-либо секции. Я вот подумал и решил, а не пойти ли мне в секцию бокса.

– Почему на бокс? У тебя и в волейбол получалось хорошо играть в школе, пошёл бы на волейбол. Бегом бы начал занимался или лёгкой атлетикой.

– Нет, я хочу заниматься боксом, – настаивал я.

– Да? Ладно, я подумаю, – нехотя согласился он со мной. – Думаю, наш тренер в техникуме знает хороших тренеров по боксу в городе. Я не знаю, имеет ли он отношение к «Спартаку», но там, говорят, есть очень хорошая секция бокса. Я попробую узнать всё поподробнее и поговорю с нашим тренером на эту тему.

Я был доволен, что добился своего. Потому что если папа что-нибудь обещает – он всегда выполнит обещанное.

Через несколько дней, перед первым сентября, раздался стук в дверь. Я открыл дверь. На площадке стоял мужчина. Высокий, статный, в спортивном костюме.

– Ты, что ли, Алёша? – оглядев меня с ног до головы, дружелюбно спросил он.

Я отвечаю ему:

– Я Алёша.

– Ну, тогда поехали со мной, папа твой попросил. Я тебя познакомлю с хорошим тренером. Поедем на стадион, и, может быть, если тренер тебя возьмет, то он с тобой и займётся тем, что тебе нравится.

Я был несказанно рад, аж подпрыгнул от счастья. Быстренько переоделся и спустился вместе с тренером вниз. Он приехал за мной на «Москвиче». «Москвич 412» – роскошная тачка. Мы очень быстро в этом «Москвиче» доехали до стадиона. Оказалось, что стадион от нас не так уж и далеко. Его чашу можно было разглядеть прямо из нашего окна. Она была всего лишь в двух кварталах от нашего дома.

При входе в ворота стадиона тренер показал своё удостоверение. Нас беспрепятственно пропустили, и мы пошли не в центральный вход туда, к стадиону, где было футбольное поле, а налево. Там находились двухэтажные здания. Как оказалось, это были спортивные залы. Вот в один из них мы и зашли.