Текст книги "Детство. Сборник рассказов"

И по представлениям моей преподавательницы мне надо было на свиноферме вилами играть на заборе. Музыка бы получалась более благозвучной. Но тут приближалось окончание четверти, и мы должны были на выпускной концерт к концу этой четверти сыграть с ней ансамблем какую-нибудь знаменитую мелодию. То есть она будет играть басы, а я буду играть первую партию. Она решила, что я буду играть мелодию романса на стихи Лермонтова «Белеет парус одинокий». В один из дней на занятиях мы и начали разучивать с ней этот шедевр.

А учить ничего не хотелось. Была хорошая погода, с пацанами у нас были свои дела, и мы носились по вечерам по всем окрестностям посёлка. Теперь я частенько грозил Вовке, когда он сидел и пиликал на пианино:

– Вот только скажи маме, что я не занимался, я тебя вообще тогда прибью и морду твою расквашу.

Поэтому я частенько не садился за пианино, чтобы готовить домашние задания. Вовка знал, что я слов на ветер не бросаю. Ему частенько перепадало по этой самой морде.

Мне было интереснее перефотографировать с Черёмой картины из книг по истории искусства, а потом печатать фотографии, чем долбить какую-то мелодию. На концерте меня устроил бы и трояк. Двойку мне не поставят. Это я знал чётко.

То, что мне училка задавала на дом, я, естественно, дома не учил. И раз за разом приходил на урок музыки как белый лист бумаги. Без единого навыка, как надо играть этот «Белеет парус одинокий».

Уроки шли, училка показывала мне, как играют этот «Белеет парус одинокий». Сейчас мне нравится этот романс, я могу спеть его, а тогда я смертельным образом ненавидел каждую ноту этой мелодии.

Занятия проходили примерно так. Мы садились с училкой рядом и начинали вместе играть. Я начинал: «Белеет па…», и у меня палец попадал на эту знаменитую ля, которую я так лелеял дома на своём пианино. Вот палец добирался до ля и – бах… Я всегда помнил, что у нас, на нашем пианино, эта ля была отклеена, я её всё время жалел дома и не бил по ней со всей силы. А тут на ней надо было делать акцент. Поэтому я нажимал ля-бемоль или си-бемоль. И вот по этой самой привычке я и на уроке нажимал не на ту клавишу.

Училка ещё спокойно говорит мне:

– Макаров, давай-ка начни играть сначала.

Бум-бум-бум, играет она басы, а я веду первую партию: «Белеет па…», моя рука опять срывается, и я нажимаю не ту ноту.

Училка меня – бах – трескает по руке ладонью:

– Ну-ка начинай заново! – уже более зло говорит она. И опять начинает играть басы, а я – «Белеет па…», опять палец попадает не на ту ноту. Училка уже злее бьёт меня по руке кончиками пальцев с оттяжкой.

Мне это издевательство уже стало надоедать, и я говорю ей:

– Не могу я эту ля взять! У меня палец не растягивается до неё.

Училка уже со злостью посмотрела на меня и чуть ли не выкрикнула:

– Смотри! Вот как это надо делать, – она наваливается на меня своей девичьей грудью. Мне от этого становится неудобно, аж в жар бросило от ощущения твёрдости её груди. Но училка не замечает моего смущения и уже чуть ли не орёт мне в ухо:

– Ты сделай так, чтобы она нажималась, – и, уже сдвигая меня со стула, говорит: – Ну-ка, отойди, я покажу тебе, как это делается, – у нее всё получается просто замечательно. – Вот так! Вот так! – показывает она мне начало мелодии. Потом, немного успокоясь, она пересела на свой стул и говорит: – Теперь ты так же попробуй сыграть.

Я начал медленно выводить эту треклятую мелодию, которая уже костью в горле сидела у меня. Если я играл медленно, то у меня всё выходило нормально. Я повторил мелодию несколько раз медленно. Училка успокоилась и предложила:

– Вот видишь! Всё у тебя получается. Давай начнём играть вдвоём.

Как только мы начали опять играть вдвоем, то бац, палец опять соскальзывает с этой ля. Уж тут училка всерьёз разозлилась на меня. Она со всей силы как треснет меня по руке. Аж со звоном. Рука скользнула по клавиатуре, и та жалобно отреагировала: «Блям-блям-блям…»

И тут, я сам не знаю как, но правая рука, по которой ударила училка, сама отреагировала и врезала училке по физиономии. Она бряк – и со стула отлетела на пол. А стул был без спинки. Поза была, конечно, у нее, я скажу, аховая. Сидит на полу, раскорячив ноги в недоумении, моргая своими огромными глазищами, и хочет чего-то сказать. «Ам-ам-ам», а слова изо рта не вылетают.

Потом она вдруг как завизжит, как завопит, как подскочит, как выскочит из класса в коридор. А я как сидел, так и сижу. Сам ничего не понимаю, что же именно произошло.

Через пару минут в класс врывается директор школы. А директорша эта учила меня во втором и третьем классах. Она тайно ненавидела меня и поэтому при первой же возможности сбагрила меня молодой училке, потому что я был по её мнению тупой, потому что других мнений, кроме её, в природе не существовало и из меня никогда ничего толкового не получится. И старания всей музыкальной школы над повышением качества моего музыкального образования – это только пустая трата времени. Она всегда так говорила и полностью была уверена в своей правоте.

А так как папа был большой человек в нашем посёлке, она терпела меня только из-за положения моего папы и настойчивости мамы.

И тут такой шанс! Наконец-то ей можно надо мной поиздеваться и выместить на мне то, что накипело у неё на душе за эти долгие годы. Она может наконец-то вышвырнуть меня из музыкальной школы. Наконец-то её мучения закончатся. Отольются кошке мышкины слёзы.

Она меня хватает за шиворот:

– А ну встань немедленно! – кричала она на меня. – Что ты себе позволил?! Ты поднял руку на учительницу?!

А я на самом деле сижу и думаю: «Вот это да, как же это так получилось, что ж такое вышло!»

А директорша не успокаивается:

– Немедленно вон со школы!

И наконец-то меня выгнали из музыкальной школы!

Мама потом пришла в музыкальную школу. Она долго извинялась перед этой бедной девочкой и директоршей. А мне дома была прочитана очередная проповедь о недостойности моего поведения.

Вот так бесславно и закончилось моё музыкальное образование. Ходить туда, в эту долбаную музыкальную школу, я перестал с превеликим удовольствием. А так как моё музыкальное образование закончилось, то Вовка заявил родителям:

– Лёшка не ходит, и я не буду ходить в музыкальную школу.

Ну и ладно. Мама устала сопротивляться, тем более мы уже скоро собрались уезжать из Мизура. Я увлекался книгами, гонял по улицам с Ляжкиным и с Женькой. С Черёмой мы продолжали печатать фотографии. У меня были свои интересы, которые шли вразрез с родительскими. Мама только одно говорила:

– Слава богу, что он с Козлом не общается и вообще с этой непонятной осетинской братией.

Она была довольна тем, что я был с Черёмой, с Ляжкиным и Женькой. Теперь ей это нравилось. Учёбе эти мои занятия не мешали. Отметки в школе стали только лучше. И тогда папа уже окончательно убедил маму:

– Пусть они не ходят в эту музыкальную школу.

Последний довод был, пожалуй, самый весомый: что каждый месяц надо было платить за нас по 12 рублей – и за Вовку, и за меня. Это было последним доводом, который пересилил всё. В итоге мама сказала папе:

– А теперь ты можешь свободно позволить купить себе хорошие туфли.

Папа согласился с этим доводом и в ближайшее время купил себе и всем нам очень красивые туфли на лето, чем мама была очень довольна.

Пианино осталось стоять в большой комнате на прежнем месте, иной раз тетя Глаша вытрет с него пыль, поставит какую-нибудь вазочку, посидит и поохает над ним:

– Ой, какой хороший инструмент, и никто на нём не играет.

На что я, проходя, говорил ей:

– И никто не будет на нём играть.

Но тётя Глаша только ахала и охала.

При переезде в город пианино опять спустили со второго этажа, потом погрузили в грузовик.

А уж потом из грузовика студенты заперли его на пятый этаж, и оно стояло у нас просто мебелью. Единственное, что я исполнил на пианино в последний раз, это была песня из кинофильма «Республика ШКИД». Это произошло, когда зимой к нам из Новокузнецка приехал дедушка, Даниил Иванович. Он подобрал эту популярную тогда мелодию, и мы с надрывом её пели:

– У кошки четыре ноги, позади у неё длинный хвост, но потрогать её не моги за её малый рост…

Я так классно пел эту песенку, что бабушка с дедушкой прямо умилялись, что я был точь-в-точь похож на того артиста из «Республики ШКИД».

Когда мы уезжали из Орджоникидзе, то за две недели до отъезда нашёлся, наверное, такой же, как и моя мама, идейный человек, который для своей дочери захотел приобрести пианино. А так как оно было не новое, так как эта нота ля, которую я приклеил вареньем, вздыбилась и стояла бугром на фоне этих остальных клавиш, что было видно невооружённым глазом, пианино мама продала по дешёвке.

После одной из последних тренировок по боксу, когда я пришёл домой, с облегчением вздохнул, увидев, что пианино нет:

– Слава тебе, господи, пианино нет!

Я был несказанно рад, что его продали и теперь его нет дома. Дышать стало легче, жизнь стала веселей. Я был такой счастливый и довольный, что наконец-то мы избавились от этого ужаса моего детства.

Сейчас, может быть, это смешно, не знаю, но в своё время я был просто счастлив, что никто больше никогда не заставит меня сесть за вертящийся табурет перед этим монстром – пианино.

Владивосток, июль 2014

Стул

Осенние каникулы закончились. Сегодня был первый учебный день. Уроки тянулись нестерпимо долго. Учителя нудно объясняли новые темы. И, как назло, сегодня было целых шесть уроков. И это после недели свободы! Я был предоставлен сам себе, делал, что хотел: играл, ездил и занимался своими делами, где и как хотел. А тут надо было сидеть без движения целых сорок пять минут. Писать, слушать, запоминать – и так шесть уроков подряд. Это было невыносимо трудно.

Всю эту неделю каникул я провёл у папы. Его перевели из рудоуправления в город директором техникума. Приезжал он домой только на субботу и воскресенье. Без него дома было грустно и скучно. Папа тоже скучал, и перед каникулами он предложил маме:

– А что, если Алёша приедет на каникулы ко мне? Посмотрит город. Немного привыкнет к нему. Ведь скоро и вы туда переедете.

На что мама только сказала:

– Посмотрим, как он закончит четверть, – многозначительно посмотрела она на меня. – Вот если он заслужит своими отметками эту поездку, то я буду не против.

Поэтому я с нетерпением ждал окончания первой четверти и наступления каникул.

Четверть я закончил без троек. Только вот по русскому и литературе у меня были четвёрки, да и труды, как всегда, давали о себе знать. С русским у меня всегда были нелады. То ли это из-за моей невнимательности, то ли, как мама говорила, из-за торопыжничества. В моей писанине всегда было полно ошибок, помарок, исправлений и грязи. Почерк оставлял желать лучшего, и напоминал каракули, и, опять же, по словам мамы, намалёванные как будто курица лапой. Сколько мама ни билась надо мной, но почерк не улучшался. Иной раз она меня сажала за письменный стол и заставляла писать тексты. Но даже несмотря на исписанные под диктовку целые тетради, мои слёзы и нытьё, что я устал, что у меня болит спина или онемели руки, почерк не улучшался и наличие грязи в тетрадях не уменьшалось. Ведь писали мы чернилами и перьевыми ручками. Ох, какие же огромные кляксы оставляли они!

Особенно мне доставалось со словом «мальчик». Ну не писалось оно у меня! Несколько раз мама заставляла меня писать это слово по целым страницам. И, что самое удивительное, я старался писать его правильно, прилежно выводя каждую букву, пыхтя и потея, но ошибки были в каждом слове «мальчик», сколько бы раз я его ни повторял. Мама даже как-то пошутила:

– Ну не хочет он уже быть мальчиком, потому что он, видите ли, уже стал мужчиной.

А папа один раз даже взял листок, исписанный этими моими перлами, и сказал:

– Положу-ка я его в наш архив. Пусть он там будет лежать для потомков. И вот представь себе, что когда ты сам станешь папой или дедушкой, то твои дети или уже внуки найдут это сокровище. Ой, как здорово они будут смеяться, – с этими словами он положил в свой портфель этот листок и убрал его в свой шкаф.

Не знаю, сохранился ли этот листок, скорее всего нет, но мне тогда было даже стыдно за свою безграмотность, и я стал делать в дальнейшем намного меньше ошибок. Но знаменитые слова «виня», «песя», «челодан» вместо «вишня», «песня», «чемодан» или «тута», «здеся», «тама», «вона» так и вспоминались папой до самых его последних дней. Когда он заглядывал в тетради своих внуков, со смехом говорил, увидев как-то примерно такой же перл Алёны – «звеня с разъерошенной пиной»:

– Это всё ничего, вот ваш отец выдавал ещё похлеще.

Конечно, сейчас я писал намного грамотнее и чище. Чище, наверное, потому что мы стали писать шариковыми ручками. Грамотнее – из-за того, что я стал много читать. Но почерк оставался, мягко говоря, прежним.

Когда я показал маме дневник с четвертными отметками, то она была очень довольна такими результатами и позвонила папе, чтобы сообщить ему очередную новость. Выслушав её, папа сказал мне в телефонную трубку:

– Поездку в город ты и в самом деле заслужил. Молодец. Если мама будет не против твоей поездки, то я жду тебя на каникулах.

От такой похвалы я даже загордился, что я такой умный и старательный.

Мама долго ещё разговаривала с папой по телефону, а потом сказала:

– Уговорили вы меня. Завтра поедешь.

Конечно, радости моей не было предела.

На следующий день утром мама купила мне билет и посадила в автобус, который шёл в город. Она с беспокойством смотрела на меня и всё повторяла:

– Никуда не выходи. Выйдешь только в городе. Сядешь на трамвай, доедешь до техникума, а там уже и папу найдёшь. Он сегодня тебя не сможет встретить. У него большое совещание в горкоме партии, но секретарша о тебе позаботится.

От нашего посёлка надо было ехать до Алагира по Военной Осетинской дороге, потом ещё до Орджоникидзе по равнине. Всего семьдесят километров. Путь был долгим и интересным. Я сидел у окна и смотрел на пробегающие мимо горы, селения, бушующий Ардон. Автобус иногда останавливался. Люди заходили и выходили. Вся эта поездка для меня была очень интересная.

Это путешествие было совсем другим, чем раньше. В город я ехал не первый раз, но самостоятельно ехать получилось впервые. Потому я чувствовал себя вполне взрослым. Раньше нас всегда возил дядя Гриша или дядя Лаврик. Но сейчас папа не был начальником в рудоуправлении, и служебной машины у него уже не было. Везти меня было некому. А так, на автобусе, даже было намного интереснее. Автобус был намного выше «Волги», и вид из его окна был лучше. Людей много. Они разговаривали между собой на разные темы. Слушать их было тоже интересно.

Женщина, которая сидела рядом, ещё по просьбе мамы по приезду на городской автовокзал показала мне, как пройти к трамваю, и я поехал на улицу Ноя Буачидзе.

Кондуктор предупредила меня об остановке, на которой мне надо было выходить. Трамвай останавливался как раз напротив дверей техникума. У входа в здание я узнал, где находится кабинет директора, у одного из парней, которые толпились у входа. Тот с интересом посмотрел на такую малявку, как я, сверху вниз, но махнул рукой:

– Иди налево. Там табличка. Не промахнёшься, найдёшь.

Коридоры были длинные, чистые, с высоченными потолками. Двери были тоже громадные и резные. На каждой из них была табличка. Вскоре по ним я и нашёл нужную дверь в приёмную директора.

Там за столом сидела дородная тётенька. Когда она узнала, что я сын директора, она провела меня в кабинет со словами:

– Пока сиди здесь. Папа скоро приедет. Вот тогда он и скажет, что тебе делать дальше, – и ушла.

Потом зашёл другой дяденька и грозно спросил меня:

– Когда кушал в последний раз? – Узнав, что только утром, властно приказал мне идти за ним.

Мы пришли в столовую. Он усадил меня за стол, принёс поднос с едой и приказал есть. Я наелся до отвала. Дяденька тоже покушал вместе со мной. Потом он отвёл меня обратно в кабинет к папе, потрепал по голове и так же грозно, но уже с улыбкой произнёс:

– Потерпи. Отэц скоро приедет, – и ушёл.

Хороший это был дядька. Этот Георгий. Добрый, отзывчивый и очень преданный нашей семье. Он потом помог мне устроиться в секцию бокса. Сколько раз он возил меня и папу обратно в Мизур. Как он помогал нам с разбитыми стёклами в межкомнатных дверях, которые почему-то разбивались от наших игр. Как он потом помогал маме вывозить вещи из квартиры, когда она осталась одна после нашего отъезда в город Свободный. Тогда мама была очень больна. Этого никогда не забыть. Он был поистине горцем. Преданным и надёжным. Как в своих словах, так и в делах. До сих пор я сравниваю его со всеми людьми с Кавказа, которых когда-либо мне пришлось встретить в жизни. Жаль, что не все такие, как Георгий, попадались на моём пути.

Папы не было ещё с час. Но вот дверь открылась, и он сграбастал меня в свои объятья. Я был бесконечно рад, что моё одиночество закончилось и я снова вместе с папой.

Эта неделя в городе пролетела как один день.

Мы ходили по магазинам, несколько раз кушали в разных ресторанах. Были в Русском и Осетинском театрах, в парках и музеях. Гуляли в папин выходной за городом. Даже взбирались на Лысую гору. Правда, ходили только около её подножья и насобирали приличный пакет диких яблок. Впечатлений было очень много. Свобода. Постоянное общение с разными людьми.

Папа пока жил в общежитии. Наша новая квартира ещё была не достроена. Мы даже ходили на стройку, где строился наш будущий дом. А в общежитии я познакомился с несколькими парнями-студентами и много болтал с ними в отсутствие папы.

А тут надо снова сидеть на уроках. Так хотелось побегать. Вот на переменах я этим и занимался. Как только учитель покидал класс, мы с диким воем срывались со своих мест и мчались к выходу. У дверей всегда была давка. Но выбежав на свободу, эта дикая толпа давала волю своим чувствам.

Первые переменки были особенно бешеными. Когда они заканчивались, то звонок из-за наших воплей был едва слышен. Когда он звенел, то всё начиналось наоборот. В дверях из коридора в класс опять была давка. А ворвавшись в класс, толпа визжащих и орущих дикарей разбегалась по своим местам на партах.

На последней переменке всё повторилось точно так же.

Женька так и осталась сидеть на первой парте в среднем ряду, а я в начале этого года пересел на другое место. Так было легче заниматься своими личными делами, которые с учительского места были не видны. Память и слух у меня были отличные. И поэтому писать, читать, разговаривать я мог одновременно. И если в такие моменты учителя меня поднимали и спрашивали, то я всегда чётко отвечал им о том, что они объясняли, или о том, что только что произошло.

Сидел я сейчас с Лидкой Варзиевой на предпоследней парте. Прямо у двери. А за мной сидел Ляжкин. Он тоже пересел. Эта его позиция всегда позволяла ему заглянуть в мою тетрадь и, при «крайней» необходимости, всегда списать у меня нужную информацию. Тем более что и вариант у нас всегда был один. Я этому списыванию не противился. Наоборот, всегда отодвигался так, чтобы Ляжкину была лучше видна моя тетрадь.

Так как моя парта стояла как раз прямо напротив дверей, мне было легко занять своё место после перемены. Достаточно было только проскользнуть в дверь, и я уже был на своём месте за партой. Труднее всего было тем, кто сидел у окна. Надо было пробежать до доски, развернуться у учительского стола, ворваться между рядами парт и занимать места.

Я уже сидел за своей партой и наблюдал, как последние пацаны несутся к своим местам. Последним бежал Козёл.

Точнее, Витька Козлов. Он жил в нашем доме на третьем этаже прямо над нами. Хотя мы и были соседями и одноклассниками, но особой дружбы у нас не было. Он был гораздо выше и сильнее меня. Козёл частенько задирался ко мне или к моему брату Вовке. Давал нам подзатыльники, которые мы периодически сносили. Но когда наше терпение лопалось, мы звали с собой Черёму и подкарауливали Козла, чтобы отлупить его. Несколько раз это у нас получалось, но потом Козёл вылавливал нас поодиночке и вымещал на нас свою злость. Вот такое недружелюбное соседство было у меня.

Козёл хорошо учился. У него была бабушка, которая помогала ему решать задачи сначала по арифметике, а сейчас и по алгебре. Она всегда проверяла у него уроки и заставляла Козла учиться хорошо. Иногда, когда у меня не получалась какая-нибудь задача по алгебре, я поднимался к Козловым и спрашивал совета у бабушки Козла. Она была доброй и радушной. Всегда с охотой помогала мне. Но она не решала за меня задачи, а заставляла думать и самому находить правильные решения.

Когда я начал собирать марки, то мы обменивались ими с Козлом. Во время таких обменов Козёл был особенно добрый. Он всеми правдами и неправдами старался выдурить у меня марки получше. Иногда это у него получалось. Поэтому с Козлом у меня особой дружбы не получалось. Он любил, чтобы его слушали, бегали за ним. Своей силой и авторитетом он подчинил себе некоторых пацанов в классе, и они были всегда готовы выполнить его любой каприз.

Хоть я и был маленького роста, и силы у меня было недостаточно, чтобы бороться с Козлом, но я никогда ему не подчинялся и не бегал у него на побегушках. Я терпеть не мог зависимости от кого-либо, поэтому с поселковыми пацанами у меня частенько были конфликты, из-за которых у меня появлялся то синяк под глазом, то была разбита губа. Иногда в таких конфликтах принимал участие и Ляжкин, но когда его не было рядом, то приходилось драться самому, защищая своё достоинство и независимость.

Дрались мы один на один. Это было правило. И это было честно, когда выясняют отношения двое пацанов. Остальные стояли рядом, Ляжкин в том числе, и наблюдали, чтобы всё было по-честному и чтобы никто в этот спор не вмешивался. В таких случаях я применял только один приём – надо было бить первым и бить точно в глаз. Тогда противник сразу хватался за подбитый глаз и орал во всю глотку от боли. Вскоре поселковые пацаны перестали ко мне приставать, говоря, что с бешеным Макароном лучше не связываться. Но бывало, что и мне перепадало. Вот тогда-то и появлялись очередные синяки и шишки.

А в нашем классе Козёл был самый сильный. И он частенько этим пользовался, чтобы доказать свою правоту. Никто не хотел с ним связываться, потому что все были почти на голову ниже его и, естественно, слабее. Когда мы выстраивались на уроках физкультуры в линейку, то Козёл всегда по росту был самый первый, а я в конце. За мной стояли только Солтанов, Пигич, Петрак и Кожа.

Авторитет Козла был непререкаем. Когда в третьем классе Козёл решил, что наш класс должен стать первым по сбору металлолома в школе, то он всех заставил искать этот металлолом и таскать его на школьный двор. Так наш класс стал первым по школе, и мы получили грамоту.

Потом в пятом классе Козёл решил, что мы должны стать самым лучшим классом по чистоте, дисциплине и успеваемости в школе. После этого мы несколько вечеров драили парты, полы и стенки класса. Класс стал самым чистым в школе. Нас даже ставили в пример. Успеваемость тоже подтянулась. Все были обязаны приходить за полчаса до начала уроков и проверять друг у друга домашние задания. Так даже второгодники перестали получать двойки. Во время уроков в классе стояла гробовая тишина. Никто не смел ни пикнуть, ни даже лишний раз повернуться. Если кто и нарушал этот запрет о тишине, то на перемене имел дело с Козлом, и тот с помощью кулака призывал нарушителя к порядку.

Учителя и директор были удивлены такой неожиданной перемене с одним из неблагополучных классов. Но долго это не могло продолжаться. Козлу вскоре надоело заниматься порядком, у него появились другие увлечения, и всё вернулось на круги своя. Дисциплина и успеваемость, конечно, немного улучшились, и класс стал просто обычным классом, и ничего выдающегося ни в нём, ни в нас не было.

Сидел Козёл всегда на задней парте у окна, и сейчас, одним из последних, он рвался к своему месту. Пробегая мимо учительского стола, на повороте в свой ряд он задел ногой упавший стул.

Его сбил кто-то из ранее пробегавших учеников. Кто именно, я со своего места не видел.

Стул с треском отлетел к стенке, ударился об неё, и что-то в нём треснуло. Треск был такой сильный, что все замолкли и уставились на Козла. Тот обернулся на отлетевший стул и остановился. Вернулся к нему и поднял его с пола. В руках у Козла был учительский стул, но у него осталось только три ноги. Козёл ещё раз нагнулся, поднял отломившуюся ножку стула и оглянулся в сторону замершего класса:

– Сейчас будет ржачка, – бодренько сказал он и поставил трёхногий стул у учительского стола, подпёр его отломленной ножкой и покачал его. Убедившись, что стул стоит достаточно прочно, вразвалочку прошёл на своё место.

В классе стояла тишина. Все ждали: что же произойдёт дальше? А последним уроком у нас был урок пения. Вела его молоденькая учительница. Она недавно окончила музучилище. У нас в музыкальной школе она преподавала сольфеджио, а здесь она учила нас, балбесов, хоть что-то и как-то петь. Конечно, ей было тяжело справиться с толпой наглых идиотов, которые, видя беспомощность молодой красивой девушки, строили ей различные козни. Но всё равно она заставляла нас разучивать песни, и мы пели их, как могли.

Вот и сейчас мы приготовились к очередной пакости.

Учительница, как мотылёк, впорхнула в дверь класса и прошла к столу. В классе было непривычно тихо. Это её, по всей видимости, насторожило. Она положила классный журнал на стол, оглядела класс своими огромными глазами и певуче спросила:

– А сегодня все присутствуют в классе? – потому что пара второгодников с задних парт порой игнорировала её уроки. Но в ответ была только тишина. Тогда она наклонилась над столом, пытаясь раскрыть классный журнал. Но сделать это ей мешал стул, который Козёл почти вплотную придвинул к столу. Тогда она рукой попыталась отодвинуть мешающий стул. Но тот неожиданно завалился набок. В гробовой тишине только был слышен стук упавшей ножки стула. Учительница остолбенела. Журнал вывалился из рук. Она пыталась что-то сказать, но звуки не выходили из её раскрытого рта.

В классе по-прежнему стояла гнетущая тишина. Но вдруг её разорвал девчачий визг:

– Кто это сделал? Вы что, совсем ополоумели? Вы что? Смерти моей хотите? – кричала громче паровозного свистка эта с виду хрупкая, такая миловидная осетинская девушка.

Но после её крика тишина в классе стояла прежняя. Все молчали и сидели, опустив головы и потупив взгляды. Никто не проронил ни единого слова. Тогда учительница вновь, уже более спокойным, но ещё дрожащим голосом обратилась к нам:

– Я ещё раз спрашиваю вас. Кто хотел сделать такую подлость, чтобы я упала, и посмеяться надо мной? Кто хотел опозорить меня?

Но класс молчал.

Она выдержала паузу и вновь повторила свой вопрос уже более твёрдым голосом:

– Что? Среди вас нет по-настоящему смелого и честного человека?

Класс опять молчал.

– Значит, у вас нет смелости встать и сознаться в своей подлости по отношению ко мне? Выходит, что вся ваша смелость заключается только в том, чтобы поиздеваться над моей беззащитностью, а потом и посмеяться над этим? – так же громко и чётко выговаривала она нам. Но в ответ опять была только тишина.

– И у этого человека нет смелости, чтобы сознаться в своём поступке. Вы даже боитесь посмотреть мне в глаза. Где они, эти ваши наглые глаза? Вы только горазды на непослушание, когда вас много и вы уверены в своей безнаказанности. А сейчас вы все трусы. И тот, кто подстроил эту подлость мне, тот вдвойне трус, – на этих последних словах обвинительной речи в наш адрес её голос взлетел до предела и завис в прежней звенящей тишине.

– Так что? Нет смельчака, который бы сознался в своём поступке? – вызывающе бросила она снова в нашу сторону, но, видя всё те же потупленные головы, закончила с вызовом: – Тогда я отказываюсь вести урок и иду за директором. Пусть уже директор разбирается с вами, – и, схватив классный журнал со стола, она выбежала из класса.

После ухода учительницы в классе по-прежнему было тихо. Но эта тишина незаметно стала нарушаться нарастающим ропотом. И вдруг из-за своей парты встала Лорка Кодзаева, обернулась к окну и громко выкрикнула в сторону Козла:

– Что, Козлов, нет у тебя смелости сознаться? Что, теперь всем нам вместе придётся отвечать за этот поломанный стул? Ты позоришь весь наш класс своей трусостью.

Козёл сидел на своей задней парте, красный как рак, и молчал.

– Ты должен сознаться в своём поступке, – так же непререкаемо чеканила Лорка.

Лорка была лучшей ученицей в нашем классе. По математике, да и по остальным предметам у неё всегда были только пятёрки. Не раз мои родители ставили мне её в пример. Лорка была председателем нашего пионерского отряда. Она всегда была аккуратно причёсана, белый фартук и красный галстук у неё всегда были выглажены. Но списывать она никому не давала. На предложения типа: «Лора, задача не получилась, дай списать», «Лора, забыл сделать пример, дай списать» всегда следовал однозначный категорический отказ, мотивировка была только одна: «Не дам. Сам делай. У тебя такие же мозги, как и у меня».

Поэтому с такими провокационными предложениями к ней перестали обращаться уже давно. А вот объяснить она никогда не отказывалась. Я сам даже несколько раз напрашивался к ней домой, чтобы он объясняла мне сложные задачи. Может быть, из-за того, что сама Лорка нравилась мне. Моя мама даже довольна была нашей дружбой. Для неё это значило одно: что я не лазаю по горам и всяким тёмным местам, а делаю уроки с самой умной и красивой девочкой нашего класса.

Тут все уставились на Козла. Тот вроде бы хотел что-то ответить, но тут резко открылась дверь, и в неё вошли директор, завуч и ещё пара учителей вместе с учительницей пения. Ропот моментально стих, все быстро заняли свои места за партами в ожидании, что же будет дальше.

Учителя прошли к учительскому столу. Директор приподняла лежащий стул, посмотрела на его три ноги и показала этого калеку своим спутникам. Потом она подняла глаза и пытливым взглядом обвела затаившийся класс. Чеканя каждое слово, она громко сказала:

– Я так понимаю, что напакостившего смельчака здесь нет, – и, не снижая тона, она продолжала, – но вы все знаете, кто это сделал. Я не буду вас сейчас пытать и заставлять сознаться, кто это сделал. Но я всё равно узнаю, кто это сделал и зачем он это сделал. И если сейчас этот пакостник трусит сознаться и не встанет сейчас перед всеми нами с честным признанием, то потом, когда я сама узнаю правду, ему пощады не будет. Он будет наказан самым строгим образом.