Текст книги "Детство. Сборник рассказов"

Вой волка

Как всегда, после школы делать было нечего.

В школе хорошо.

Можно было на уроках с умным видом слушать Прасковью Антоновну. Она специально пересадила меня с Женькой со среднего ряда и передней парты в первый ряд первой парты прямо у своего стола, который стоял впритык к этим партам. Чтобы я всегда был у неё на виду. И это было не просто так. Она с моей мамой была постоянно озадачена моим поведением.

Многих осетинов оставили на осенние занятия по русскому языку и арифметике, а меня… Прасковья Антоновна сомневалась, брать ли меня в следующий класс с таким поведением или оставить на второй год следующей учительнице.

Я сейчас понимаю, что это был только один из воспитательных приёмов педагогов. Но этот приём на меня подействовал.

* * *

Перед первым сентября, если мы подтвердим свои знания, нас переведут во второй класс, а если нет, то мы будем второгодниками.

А у меня по поведению в конце года так и была цифра «два», которую надо был исправить на занятиях перед школой. Но это зависело только от решения учительницы. И об этом моя мама с папой очень серьёзно однажды с ней разговаривали.

Мне было необходимо приходить в школу в девять часов утра и сидеть спокойно за партой четыре часа, пока все осетины не выучат арифметику или русский язык.

И вот так на первой парте в третьем ряду мне приходилось проводить эти четыре часа.

Конечно, после окончания этих занятий меня у ступеней нашей школы ждал Таймураз, а иногда и Женька. И мы вместе убегали в ущелье и носились там по лугам.

Но как мне трудно было высидеть эти четыре урока с второгодниками, которые не могли понять объяснений Прасковьи Антоновны. Я иногда пытался им помочь, но вездесущее око нашей учительницы не позволяло мне сделать этого.

Поняв, что лучше просто сидеть спокойно и получать за каждый отсиженный день пятёрку, я смирился. На каждый вопрос, заданный второгодникам, я уже заранее знал все ответы. Ведь мы их уже проходили в первом классе. Мне было странно и удивительно, почему эти осетины не поняли это во время школьных занятий. И обидно. Их учат пропущенным знаниям. А меня за что тут держат? Чему меня учат? Смирению?

И я сидел. Руки под партой. Ни слова не скажи. Это таким образом я исправлял свою двойку по поведению.

Но у парты есть крышка. Она поднимается. А между партой и крышкой всегда остаётся щель.

Первые дни я в эту щель разглядывал только свои руки. Через неделю я начал приносить в карманах солдатиков, которые папа привёз мне из Москвы.

С виду я сидел спокойно, понурясь. Но мои руки воевали. Иногда с двумя солдатиками, а иногда и с четырьмя.

Главное – ничем себя не выдать учительнице и временами делать подсказки особо одарённым своим одноклассникам.

Прасковья Антоновна сразу прерывала меня:

– Макаров, сиди спокойно.

– Ой, Прасковья Антоновна, я совсем забылся, – я делал прискорбную физиономию на своём лице.

После этого учителка про меня забывала, и я мог играть в солдатики дальше.

Но вчера Таймураз принёс мне патрон от мелкашки. И сейчас он был у меня в руках. Под щелью от парты я его разглядывал и был им так заинтересован, что потерял бдительность. Надо мной возвышалась Прасковья Антоновна. Крышка парты была с треском откинута, и перед её всевидящим оком предстали мои шаловливые ручонки с неразряженным патроном в руках.

Прасковья Антоновна медленно взяла патрон из моих рук, прошла к столу, сняла очки, спокойно выдохнула и тихим голом произнесла:

– Макаров, марш отсюда. Чтобы я тебя больше здесь не видела до первого сентября.

Мне этого только и надо было. Меня просто смыло, как волной прибоя, из класса с оставшимися тупариками.

На улице меня ждали Таймураз и Женька. Мы долго смеялись и не жалели о потере утраченного патрона. Потом просто сорвались и с криками и гиканьем побежали вверх по дороге, вдоль по речке Бадке к поляне Растерях, второму мосту, на альпийские луга, где было так хорошо и свободно.

А вечером…

Конечно, опять папа и мама разговаривали со мной целый вечер. Они объясняли мне недостойность моего поведения.

Ой! Как мне плохо было чувствовать себя таким плохим и безобразным хулиганом. Я стоял между ними, слушал их правильные слова, из моих глаз лились такие правдивые слёзы, мне было так плохо, что я сам в это верил. А после этого мама меня брала на ручки, жалела, говорила ласковые слова и укладывала спать. Она всячески старалась успокоить меня. И я засыпал с одной только мыслью: чтобы все отстали от меня, и быстрее бы наступило завтра, и снова можно будет бегать и играть с друзьями.

А что я мог поделать с собой? Если мне было так интересно, из чего же состоит этот патрон. И не виноват я в том, что Прасковья Антоновна обнаружила его в моих руках. Ну, просто так получилось. Зато мы провели после этого замечательный день в горных лугах вместе с Ляжкиным и Женькой.

* * *

Теперь по просьбе моей мамы я был всегда под наблюдением у Прасковьи Антоновны. Мама была рада, что из школы ей больше не звонили о моих нарушениях и что я всегда приносил только хорошие отметки. Женькина мама тоже была довольна, что её дочь учится хорошо, что она больше с Лёшкой не бегает в горы.

Но эта тростиночка Женька постоянно косила глазом в мои тетради. А я специально отодвигал руку, чтобы ей лучше были видны всегда правильные ответы в моих тетрадях. Я так показывал ей свои тетради, чтобы и Прасковья Антоновна не видела этого, и её сынок Свисток, который сидел на второй парте за нами.

У Свистка не работала правая рука после полиомиелита. Он всегда писал левой рукой, но если что и видел, то сразу на перемене закладывал своей маме. Но когда я подставлял Женьке для списывания свою тетрадку, Свисток тоже списывал с неё. И тогда уже он маме не рассказывал, что я помогаю Женьке. Поэтому Прасковья Антоновна была уверена, что её сынок, несмотря на атрофированную правую руку, всё равно самый умный мальчик.

Да пусть так оно и будет, лишь бы Свисток не мешал мне и Женьке. А то иной раз он, толстопузый задавака, на переменках предлагал Женьке то пирожок, то чебурек. А Женька, как мне казалось, всегда сторонилась Свистка. Но если мама давала мне в школу бутерброды с колбасой, а иногда и с ветчиной, то она никогда не отказывалась от них. Мой друг Ляжкин и Женька всегда были на переменках со мной. Если надо было запить наши бутерброды, то Ляжкин бегал за водой. Женька же оставалась рядом. Мы ни о чём с ней не разговаривали. Просто красота её карих глаз всегда обвораживала меня. Я всегда хотел поделиться с ней всем самым своим лучшим, что было у меня.

Моя мама знала о нашей дружбе и всегда давала мне бутербродов на троих. Когда уже у нас стала жить домработница тётя Глаша, то она всегда, как правило, спрашивала меня:

– А Женька с Таймуразом тоже покушают не переменке?

В моём портфеле всегда оставлялось место для этих бутербродов.

А вот сейчас уроки закончились. Я вернулся домой. Поел, сделал уроки на завтра. Что делать дальше? Эта мысль меня терзала больше всего.

Отрезал от булки кусок белого хлеба, намазал его маслом, посыпал сахаром и решил выйти во двор. С таким богатством во дворе всегда кто-нибудь да встретится. Обязательно попросит «сорок», то есть откусить кусочек. Но сегодня никого не было. Я откусил кусок от своего бутерброда и заорал во всю глотку:

– Черёма!

Через некоторое время на его балконе открылась дверь, и с перил свесилась Черёмина голова:

– Чего надо? – полушёпотом спросил он. – Бабка только заснула, – объяснил он свой шёпот.

Я так же шёпотом позвал его:

– Спускайся, дело есть, – и показал ему бутерброд.

Черёма облизнулся и удовлетворительно мотнул головой.

Через несколько минут он был уже внизу. Мы вместе с ним доели этот огромный бутерброд и в нерешительности поглядели друг на друга.

– Ну, и что дальше?

– Смотри. Видишь вон ту старую грушу на горе?

– Ну, вижу, – непонимающе посмотрел на меня Черёма. Он как будто предвидел какую-то очередную пакость.

– Так вот, слушай. Она настолько старая, что груши с неё не падают летом. А падают они только после первых холодов. И мы будем первыми, кто соберёт их. Мы их соберём и отдадим нашим родителям. Они знаешь как будут от этого рады? Ты даже не представляешь!

У Черёмы и в самом деле в глазах появилась какая-то мысль.

– Точно. А давай и вправду их соберём, пока бабка спит.

Меня это подзадорило, и мы вышли со двора. Зашли к нам в сарай, где квохтали две курицы-несушки. Взяли по мешку и медленно стали карабкаться в гору.

Эта старая груша росла у ручья. Под её тенью всегда можно было полежать летом и отдохнуть. Под ней всегда было спокойно и уютно. Но её ствол был настолько толст, что на эту грушу было невозможно взобраться и набрать плодов. Они просто сами падали после первых заморозков. Надо было просто забраться на гору и собрать их. Весной эта груша всегда была белая при цветении, осенью – жёлтая от плодов. Из-под неё уже собирали урожай многие жители нашего посёлка.

А сейчас я надеялся, что и мы соберём последние плоды.

Взбираться на гору, к этой груше, очень трудно и долго. Уж очень отвесные горы у нас здесь.

Если мы с папой летом, когда ходили за грибами, добирались туда почти час, то сейчас я решил сэкономить время, и мы добрались до груши наикратчайшим путём. Черёма пыхтел и полз за мной.

Однажды дед Геор показал мне эту тропу. Но он тогда сказал мне, чтобы я никогда больше этой тропой не пользовался. Она была, по его мнению, очень крутой и опасной. С неё легко можно было свалиться вниз на острые камни.

Но сейчас мне надо было срочно добраться до груши, и я нарушил своё обещание, данное деду Геору.

Вот мы и добрались до этой груши! Передохнули. Хотя земля и была уже холодная, но мы легли на мешки и долго смотрели в небо.

Рядом журчал ручей. Вокруг была тишина, только последние листья старой груши шелестели над нами, разрывая её своим шелестом. Мы лежали и не думали ни о чём. Нам просто надо было передохнуть, собрать плоды и вернуться домой. Вокруг было столько опавших жёлтых груш!

Я зачерпнул из ручейка вкуснейшей воды. Напился и предложил Черёме:

– Ну что? Давай собирать.

Тот еле-еле поднялся, взял в рот лежащий рядом с ним жёлтый плод, укусил его и остолбенел.

Откуда-то сверху донёсся волчий вой.

У меня всё обмерло внутри, и непроизвольно вырвалось:

– Нас сейчас сожрут, – и я посмотрел на Черёму.

Это было настолько страшно. Этот страшный волчий вой, о котором мы слышали только по рассказам, холодил кровь, заставлял сжиматься и думать только лишь об одном: как бы быстрее избежать встречи с этими волками.

Мы в страхе переглянулись и, забыв свои мешки, сорвались с места. Мы мчались вниз, к посёлку, что было сил. Мозг сверлила только одна мысль: «Подальше, подальше от этих проклятых мест. Подальше от этой груши». И это была та мысль, которая гнала нас только вниз, к дому.

– Мамочка, дорогая, спаси и защити нас. Мы никогда ничего плохого делать не будем. Только люби нас и сбереги нас, – так мы орали во весь голос и неслись вниз с воплями: – А-а-а-а-а.

На очередном повороте я заметил, что Черёмы нет. Он исчез. И, как бы мне не было страшно, я остановил свой бег вниз и заорал:

– Черёма, ты где?!!!

В ответ не было ни звука, и только где-то сверху нёсся страшный волчий вой: «У-у-у-у».

Нет! Без Черёмы я не мог вернуться назад.

Я всё время орал, кричал, взывал:

– Черёма, Черёма, Вовка! Где ты, нас же убьют, сожрут! Появись. Ты где? Ты куда пропал?

Он и на самом деле появился откуда-то из-под земли.

– Лёшка! Ты чего орёшь? Быстрее. Иди сюда. Вытащи меня отсюда, – прокричала мне его голова, торчащая из-под земли.

Глаза его были круглые от страха, лицо бледное.

– Там мертвецы, скелеты. Там темно, – в страхе кричал он мне. – Быстрее бежим отсюда.

Я подал ему руку и помог выбраться из ямы. В руках у Черёмы была какая-то короткая палка, на которую он опирался и которой разгребал себе дорогу.

Черёма выкарабкался из ямы, и мы вновь рванули вниз, подальше от этого страшного волчьего воя.

Уже внизу, почти у самых домов, мы сели за сараями, чтобы перевести дух.

Страшно было и в самом деле. Мы посмотрели друг на друга, на свои испуганные лица, на перепачканную одежду и руки. А потом долго-долго смеялись. Вой волков уже не был слышен. Мы были в безопасности. Вон он, наш дом. Вон там уже люди. И нет нигде этих страшенных волков. Мы от них убежали.

Только потом мы поподробнее стали осматривать себя. Как говорится, зализывать раны.

И тут только обнаружили, что в руках у Черёмы не палка, а железяка.

Мы попытались отчистить её от грязи и были очень удивлены.

Это, оказывается, не железяка, а настоящий кинжал. Ножны его ещё были в грязи, но в некоторых местах они ещё поблёскивали серебром. Лезвие кинжала хоть и было покрыто ржавчиной, но притягивало своей красотой. Рукоятка кинжала была покрыта какими-то рисунками. Мы были ошарашены этой находкой.

– Ты где это взял? – со страхом спросил я Черёму.

– Откуда я знаю, – непонимающе смотрел он на меня. – Я провалился в яму. Что-то свалилось на меня. Я как заору. А на меня только скелеты смотрят. Страшно. Жуть! Я давай выкарабкиваться от них, а они за мной. Я орать, а один протянул мне палку и махнул в сторону света. Я туда на четвереньках и выполз. А потом ты помог мне выбраться от этих смертей.

Я посмотрел на Черёму и только сейчас понял, что ему на самом деле было страшно от этих мертвецов, которых он увидел в яме.

– Что будем делать с кинжалом? – спросил я его. – Нам же всё равно попадёт. Лучше уж сразу сознаться.

Черёма понимающим взглядом смотрел на меня и невольно почёсывал свой зад.

– Чего ты его чешешь? Всё равно влетит! Давай сознаваться.

Черёма недовольно согласился, и мы уже через несколько минут были около нашего дома. А там моя мама с тётей Галей уже ждали нас. Видно было, что они уже оббегали весь посёлок, потому что уж очень растрёпанный вид был у них.

Нас не лупили. Нас просто схватили на руки и обливали слезами, обнимали и расцеловывали.

Несколько недель назад со скалы свалился и погиб Тутик. Его хоронили из нашего двора. Мамы с нас брали обещание, что мы больше никогда не будем ходить в горы одни. Мы тогда им всё это обещали. Но сегодня так получилось, что мы нарушили свои обещания.

Меня мама сразу посадила в ванну и отмывала с меня грязь. Она всё боялась, чтобы я не простудился. Потом, укутанного в тёплые полотенца, мама поила меня чаем с малиной.

Вечером пришла тётя Галя с этим злосчастным кинжалом, и они с мамой держали совет, что же с ним делать. Решено было сдать его в музей.

Отлично! Завтра не надо идти в школу!

Утром к дому подъехал дядя Лаврик (папин шофёр), и мы все вместе поехали в Тамийск. Там был музей.

У Черёмы был очень важный вид, когда он отдавал кинжал директору музея. Черёма был просто герой. Обычно после наших похождений его лупили как сидорову козу. Но сегодня он просто лоснился от гордости. А тётя Галя была счастлива. Ведь её сын сделал такую важную находку.

На гору, в обнаруженную могилу, родители нас не пустили. Занимался этим дядя Геор. Он и раньше знал про этот склеп. Но где он, так и не мог его найти. По нашим рассказам он его нашёл.

И теперь частица истории осетинского народа так и лежит в музее. Наш класс как-то привозили туда. Очень интересно было рассматривать уже очищенный кинжал, газыри, одежду людей, которые жили задолго до нас.

Владивосток, март 2013

Поболел

Я проснулся утром от того, что всё моё тело чесалось. Я чесал его то здесь, то там. Но чесалось везде. Зуд был невыносимый. И с мелким повизгиванием и стенаниями я поплёлся к маме.

Мама ещё спала, но я лёг ей под бочок и, скуля от непреодолимых желаний чесаться, толкал её в бок:

– Мам, я весь чешусь, мне плохо. Мам, ну проснись. Я чешусь.

Мама моментально подскочила, включила свет и, осмотрев меня, всплеснула руками:

– Боже мой, что же с тобой стряслось? – причитала она.

Я лежал в постели, и мне на самом деле было плохо. Руки сами тянулись туда, где всё у меня чесалось.

Мама протёрла меня мокрым полотенцем с каким-то снадобьем, но зуд не утихал. Тогда она позвонила тёте Гале, Черёминой маме, с просьбой прийти и осмотреть меня.

Вердикт тёти Гали был прост:

– Вези его к Собанову в Верхний Згид. Он в этом деле специалист.

Папа был тоже поднят по тревоге и бегал между мной, тётей Галей и мамой. Но когда он узнал, что нужно ехать, он моментально вызвал дядю Лаврика. Это был его личный шофёр.

Тот был у нас в доме через полчаса. Меня на руках снесли вниз, такого больного и бессильного, к машине. Машина тронулась.

Я лежал на заднем сиденье. И это было так приятно слышать из уст папы и дяди Лаврика, что я ужасно болен. И болен я к тому же ещё какой-то неизвестной болезнью. Поэтому надо как можно быстрее везти меня в больницу. К доктору Собанову, на срочное лечение. От этих слов я ещё больше разболелся. Мне стало плохо. Слёзы лились из моих глаз. Папа всё сильнее прижимал меня к себе, стараясь облегчить мои страдания. Он вылез из «ГАЗика» и пересел на заднее сиденье, чтобы взять меня на руки. Я прижался к нему, чувствуя родное, любимое тепло его тела, и заснул, несмотря на все ухабы и серпантины горных дорог.

Машина прошла Садон и начала взбираться по крутым серпантинам вверх до самого Верхнего Згида. Я периодически просыпался, смотрел в окно, но в тёплых и сильных папиных руках засыпал снова.

Вердикт дяди Васи Собанова был прост:

– Оставляйте его здесь, в больнице. Я сделаю всё возможное. Но только чаще наведывайтесь к нему. Он же ещё ребёнок. Поддержка родителей ему будет лучшим лекарством.

Меня переодели в пижамку. Медсестра взяла меня за руку и попыталась увести от папы. Тут из моих глаз опять сами собой полились слёзы.

Что это значит? Что, меня тут бросают одного, больного и никому не нужного? Все отказались от меня! Значит, никому я такой больной уже не нужен! О! О! У-а-у! У-а-у!

Я рыдал навзрыд. Но Собанов взял меня на руки и повёл вдоль по коридору. Папа оставался где-то вдалеке. Я тянулся к нему руками, но меня уводили от него всё дальше и дальше.

Собанов завёл меня в палату и усадил на кровать. И уже по-осетински обратился к мужчинам в палате:

– Мужчины, вы видите, что это ещё ребёнок. Успокойте его, пожалуйста. Сделайте для него всё самое лучшее. Я вас очень прошу.

И уже по-русски продолжал:

– Алёша, слушайся их. Они очень хорошие люди. Они помогут тебе.

Со всех коек послышались одобрительные возгласы:

– Ты не волнуйся, доктор.

– Будь спокоен.

– Ничего с ним не случится. Не переживай. Иди.

Дядя Вася поцеловал меня в голову и ушёл. А мне от этого стало ещё хуже. Слёзы лились сами собой. Рыдания сотрясали мои плечи этого всеми брошенного ребёнка.

Но тут ко мне стали подходить все мужчины, которые находились в палате.

Каждый старался сказать мне доброе слово и чем-то утешить. Их басовитые голоса меня стали успокаивать. Я открыл глаза и осмотрел тех, кто хотел меня пожалеть.

Один из них был с перевязанной рукой, другой на костыле. У того, кто держал меня за плечи, была перевязана голова. А тот, который лежал напротив моей кровати, просто улыбался мне.

– Нэ пэрэживай. Нэ надо плакать. Мама всё равно нэ услышит тэбя. Ты у нас гость. А гостям надо делать подарки. На. Возми, – и протянул мне яблоко.

Не зная почему, но я впился в него зубами и смотрел на этих всех больных дядек. Неужели им больнее, чем мне, и они не плачут? Неужели им так плохо, а они такие весёлые, что разговаривают со мной? Как же всё это происходит? Почему это всё сейчас происходит со мной?

Слёзы сами собой высохли. Но икота от прежних рыданий всё ещё сотрясала мои плечи. Мне уже было просто интересно, что это такие за дядьки и что они здесь делают.

А они, увидев, что я перестал рыдать, сами развеселились, заулыбались. И каждый из них старался обнять меня за плечи, посадить к себе на койку, погладить по голове, сказать одобряющее слово.

Я успокоился. И сам попытался им рассказать о моих приключениях в школе, о моём друге Черёме, о братьях.

Как же они были великодушны и добры ко мне! Все они меня внимательно слушали, понимающе смотрели в глаза, гладили своими большими шершавыми руками по моей голове. Каждый из них старался пригласить меня к себе на кровать и чем-нибудь угостить.

Только Азамат, что лежал напротив моей кровати, не вставал. Он просто сгрёб меня в охапку, когда я старался прошмыгнуть мимо, и шепнул:

– А посмотри, что у меня есть в тумбочке, – и открыл её дверцу.

Оттуда просто вырвался дух свежего фыдчина.

– Бери-бери. Заодно и мне отломишь кусок. А вот и молоко. Очень полезное. Это от моих коз. Давай наливай. Пить будем. Говорить будем. Ты же из нас самый здоровый. Помогать нам будешь. Вместе мы со всем справимся.

Его яркие зелёные глаза смотрели на меня так дружелюбно, что я ни от чего не мог отказаться. Я пристроился на его кровати. Остальные мужчины подошли к нам, расстелили на тумбочке скатерть, поставили стаканы, вынули фыдчины и другие продукты. Из большой тёмной бутылки налили себе в стаканы молока. Мне налили молоко из другой бутылки, которая была посветлее.

– Ну, дорогой ты наш уважаемый больной, поздравляем тэбя за то, что ты появился у нас, и желаем тебэ скорэйшего выздоровления.

Они между собой переглянулись, подняли свои стаканы. Я тоже поднял свой стакан с козьим молоком и выпил его. Оно было очень вкусное и тёплое. Пахло травами и домашним теплом. Мне так стало хорошо от того, что все эти дядьки, которых я никогда перед этим не знал, сидели вместе со мной, держали меня на руках, ели со мной один и тот же хлеб и смотрели на меня как на равного себе.

Между собой они заговорили по-осетински. Я плохо понимал, что они говорят, но в основном они были все благодарны Собанову, что он их спас и что они сейчас живы. Они налили себе из тёмной бутылки ещё молока, выпили и уже говорили о своих делах, детях, семьях. Все они были только рады, что остались живы после последней аварии на шахте. И во всём этом были очень благодарны доктору Собанову.

Я сидел среди них, ел их пироги, пил козье молоко и слушал, что говорят эти настоящие мужчины, которые пережили смерть.

У нас в посёлке мало кто говорил по-осетински, но мы, мальчишки, между собой использовали его. Особенно когда выясняли отношения с Жарондом (рыжим и толстым пацаном, он был на 3 года старше меня) или с Хетагом (очень задиристым и вредным пацаном). А здесь, высоко в горах, это и был их основной язык. И если эти дядьки и обращались ко мне по-осетински, то я их с трудом понимал, но после первых вопросов старался отвечать им по-осетински. Плохо, с запинками, но я старался, чтобы они меня понимали. После первых же моих слов они были удивлены и обрадованы, что я могу говорить и понимать их. Но в дальнейшем всё равно старались обращаться ко мне по-русски.

Мужчины прибрались на тумбочке Азамата и разошлись по своим кроватям. Кто пытался заснуть, а кто потихоньку говорил между собой. Я тоже смотрел в окно. Несколько лет назад и мы здесь жили. Из большого окна палаты я видел наш бывший дом и вспомнил, как родился мой брат. Тогда это наделало много шума в нашем доме.