Текст книги "Детство. Сборник рассказов"

А эти гады вот они – рядом. Заметив меня, они отвернулись, прошли своей группкой мимо нас и сели в трамвай. Нигай с Длинным сели в тот же трамвай и поехали на разведку, а я с Мопсом остались одни на улице.

В течение всех оставшихся каникул Нигай больше не приходил ко мне. Он куда-то пропал.

С Нигаем у меня дружба была особая. Он подходил утром к школе и говорил:

– Лёшка, слышь, что-то мне неохота сегодня учиться. А там такое кино идёт на 9 утра. Пойдем, сходим. Билеты дешевые – по 10 копеек. А потом мы узнаем, что нам задали. Ты выучишь все уроки и всё мне расскажешь, а что нужно, то я спишу.

Несколько раз я с ним соглашался. Наша классная руководительница вызвала папу, рассказала ему, что я прогуливаю уроки и что я связался с этим нехорошим Нигаем. Тот на меня оказывает плохое влияние. Моя дисциплина катится вниз. Оценки покатились тоже вниз. А Нигай, оказывается, уж очень плохой мальчик, с ним нельзя дружить, поэтому она, наша классная руководительница, была недовольна моим поведением.

После этой беседы с нашей классной руководительницей папа пришёл домой и долго-долго беседовал со мной. Как они нудно проводили со мной эту воспитательную беседу! Для того чтобы они отстали от меня, мне приходилось со всеми их доводами соглашаться и давать кровные обещания, что я больше так делать не буду. Я стоял перед ними и кивал в знак полного согласия головой:

– Да-да, – соглашался я с ними, обещал, что я не буду так больше делать, что я не буду дружить с Нигаем, а с Мопсом тем более.

А потом после этих «душещипательных бесед» думалось: «А как же я в школу ходить буду? Они там все сидят в классе, смотрят на меня. Что же я с ними вообще разговаривать не буду, что ли?»

Но папе я всё же обещал:

– Да-да, ни с Нигаем, ни с Мопсом дружить не буду. Буду только дружить с Катькой, с Еналдиевой, с этой Тамаевой и со всеми хорошими девочками. Только с ними и буду дружить. Буду дружить с соседками с Людкой и Женькой. Но с Нигаем уже всё – покончено.

Но когда я после таких бесед приходил в школу, Нигай всегда интересовался:

– Слышь, а классная наша заложила тебя. Тебя что? Лупили? Что-то ты больно хмурый.

А что мне ему было отвечать, когда я понадавал столько обещаний родителям?

– Да знаю я, что она всё отцу заложила. Вот поэтому-то вчера у меня и была беседа с родителями.

– Значит, не лупили? – недоумевал Нигай. – У меня бы лохмотья с зада слезали бы ещё неделю.

После каникул я опять увидел Нигая в школе. И после первого урока на переменке Нигай с таинственным видом подошёл ко мне и говорит:

– А я вычислил, где те пацаны живут.

Какая-то внутренняя радость, какая, не знаю, пронизала меня.

– И где это?

– Пошли, сейчас и покажу, – потянул меня Нигай к выходу из школы.

Но, вспомнив данные вчера дома обещания, я возразил ему:

– Да ты что? Нельзя. Я папе пообещал хорошо учиться и больше не прогуливать уроков. Давай досидим до конца уроков, а ты потом мне всё покажешь.

Нигай с презрением посмотрел на меня сверху вниз, но согласился.

Уроки мы еле-еле досидели до конца. Книжки закинули ко мне домой. Мама всё равно на работе была до пяти. Делать было нечего. Вовка с Андрюшкой уже были дома после первой смены. Мы тогда все в первую смену учились. Я им показал каждому кулак под нос и сказал:

– Если скажете, что я куда-то ухожу, я вообще раздавлю вас всех и морды понабиваю.

Зная, что я своих слов просто так не бросаю, братья единогласно заверили меня:

– Да-да, ладно, ничего не скажем.

И мы пошли с Нигаем в то место, где жили эти пацаны, которых Нигай отслеживал оставшиеся дни каникул.

Мы поехали за мост, в центр и подошли к новым домам. Возле одного из них Нигай остановился:

– Вот один из них живёт вот в этом доме, – он показал на новый панельный дом.

Мы подошли к этому дому. Нигай показал мне подъезд, где живёт этот мальчишка. Был день, часа три дня, и мы сели во дворике.

Нигай и говорит:

– Давай посидим, подождём. Он обычно выходит на улицу в это время. Уроки в школе у них закончились, и он выйдет на улицу погулять с пацанами. Если сейчас не выйдет, то вечером мы опять придём сюда. Я знаю одного пацана, который может его позвать.

Мы сели во дворике. Апрель, всё распускается, тепло, хорошо. И вдруг этот пацан выходит. Нигай меня толкает:

– Смотри! Вон он! Вышел.

И мы пошли следом за этим пацаном. Меня, как собаку, которая идёт по следу, даже немножко трясло. Так я был взвинчен и сосредоточен. Не хотелось попасться этому пацану на глаза раньше времени.

Тот завернул за угол. Видать, его послали в магазин. Когда он зашёл за угол, Нигай его догнал и потрепал по плечу:

– Слышь, подожди, тут некоторые хотят с тобой поговорить.

Пацан обернулся. Он оглянулся, увидел меня, и почему-то его глаза сразу расширились от страха. Да! Он узнал меня! Он моментально понял мои незамысловатые намерения. Скорее всего, он вспомнил, как он орал на меня и плевал мне в лицо, старался прорваться через плечи своих пацанов, которые хлестали меня по щекам, чтобы тоже добавить мне одну из пощёчин. Да, он всё это вспомнил.

Я подошёл к нему и негромко так спрашиваю:

– Ну что, узнал меня?

Побелевшими от страха губами и заикаясь, просящим голосом тот проскулил:

– Ой, не бейте. Только не бейте. Я не хотел. Это тогда случайно получилось, – он скулил, подвывал, как собачонка, прижавшись к стене дома. А мы с Нигаем с презрением смотрели на него.

Нигай мне и говорит:

– Дай я ему врежу, чтобы он заткнулся.

Но я остановил его:

– Не надо. С ним я сам поговорю.

А пацан, прижавшись к стене, подвывал не умолкая:

– Не бейте, не бейте. Пожалейте. Что будет с моим лицом? Не надо, – закрывался он обеими ладонями.

– Да ничего с твоим лицом не будет, – уже с презрением процедил я. И хлёстко, сразу так, без замаха, врезал ему в челюсть. Пацан упал на колени и, стоя на коленях, продолжал выть.

Я ткнул его ногой и ладонью приподнял зарёванное лицо. Осмотрел его. Крови не было.

– Сволочь! Гад! Вот ты, оказывается, какой смельчак. Когда вас было двенадцать человек, ты был не такой, ты орал, обзывая меня хохляцкой свиньей, сволочью и по-матерному, и по-русски, и по-осетински. Я тоже могу тебе сказать всё то же самое сейчас, но я этого делать не буду.

Я пнул его ещё раз. Нет, не ударил, нет. Не наотмашь, а вот так, как лягнул в плечо своим грязным башмаком. След моего грязного ботинка остался на его беленькой рубашечке. Пацан завалился на спину, закрыл лицо руками, в ожидании, что его и дальше будут бить.

Но мы с Нигаем отвернулись и пошли через дворы к трамвайной остановке.

Самое интересное, что у меня не было чувства радости, чувства отмщения, чувства удовлетворённости, что я всё-таки победил эту сволочь, которая издевалась надо мной на Водной станции. Ну не было у меня этих чувств! Было чувство неудовлетворённости, чувство какого-то невыполненного желания. И ощущалось чувство мерзости. Как будто я прикоснулся к чему-то грязному, гадкому.

Я просто шёл молча, опустив голову. Нигай то с одной стороны забежит ко мне, то с другой.

– Ну что, Лёшка, ну как, нормально? Ну, ты и врезал ему. Вот это был удар!

А я не чувствовал ни руку, ни кулак. Рука даже и не болела, оттого что я врезал этой сволочи. Просто мне хотелось вытереть свой кулак, не потому что он был в соплях и слюнях этой мрази, к которой он прикоснулся, а просто мерзость прилипла к моей руке.

Когда мы уже подходили к нашему дому, Нигай и говорит мне:

– А я знаю, где ещё пять человек живёт из этой же компании. А пошли-ка завтра к ним? Поговорим. Может быть, они и скажут нам что-нибудь толковое.

А завтра ситуация получалась точно такая же. Очередной храбрец скулил, просил о пощаде, постоянно приговаривая: «Пощадите, пощадите. Не трогайте, пощадите».

Если бы это было ночью где-нибудь в тёмном углу, где бы мы с ножом приставали и резали его, то можно было пощадить этого засранца, но это же было днём. От страха тот даже обмочился. Светило солнышко. Нагнали мы этого храбреца в переулке. Щадить мы его не стали.

Я ударил его один раз, второй раз добавил ногой Нигай, и мы опять безбоязненно повернулись к «храбрецу» спинами и пошли домой. Но на этот раз предупредили:

– Скажешь кому об этом, то мы ещё раз придём к тебе. Вот тогда уже точно вообще изувечим.

Видать, эти пацаны молчали о том, что их били в одиночку, о том, что они скулили, как они просили пощады, стараясь скрыть своё унижение, и не рассказывали о полученном унижении даже друг другу.

А когда мы добрались с Нигаем до шестого, то и подавно стало ясно, что они никому ничего не рассказали о своём унижении, даже своим друзьям.

Да, тогда они скопом били меня, а я просто так. Пришёл к ним в одиночку и просто объяснил им, какие они ничтожные трусы. Нигай стоял просто так – сбоку.

Мой верный товарищ, верный следопыт, который выследил их всех. Он был доволен тем, что он их выследил, и лелеял себя мыслью: «Посмотрим, как Лёшка разделается с этими пацанами и что он с ними сотворит».

Он даже рассказал Мопсу об этом. Мопс сразу же пришёл ко мне:

– Ну, ты, Лёха, даешь! Вот это да. Нигай мне рассказал обо всём.

Но мне уже, честно говоря, надоело вычислять этих скотов. Смотреть на их сопли, слюни, слёзы и просьбы о прощении. «Простите меня, я больше не буду. Ребята, не бейте, не надо, – слышать от каждого. – Всё, я на вашу сторону никогда больше не приду. Я ничего не буду против вас делать».

Какие только обещания они ни давали, чтобы их не ударили очередной раз по их поганой морде.

Но я бил каждого только один раз, второй раз или ногой пинал, когда «храбрец» уже валялся на земле, или в луже, или где-то в куче грязи. А потом просто пинал. Два удара – и всё. И «храбрец» оказывался просто расквашенным дерьмом.

После шестого такого «храбреца» мне уже надоело их выслеживать и продолжать свою месть. Это было не то, что почти год назад, когда я так страстно хотел этой мести.

Когда познаёшь радость победы в настоящем, честном бою, это одно. Чувство радости победы, которое мне дал почувствовать бокс. А когда перед тобой размазывает сопли очередной «храбрец», это совсем другое. Это просто противно. После таких «встреч» мне хотелось долго-долго мыть руки, но они как-то не отмывались. На них всё равно оставались частицы мерзости.

Поэтому я как-то и говорю Нигаю:

– Их было 12, ну и что, неужели ты их всех вычислил?

На что тот с запалом говорит:

– Я их всех вычислил. Я их всех нашёл. Я тебе покажу, где они живут.

Но я охладил его пыл:

– Хватит, Нигай. Больше не надо никого вычислять. Тут один только живёт вот в этом доме. Вот его, сволочь, жополиза этого Комаровского, надо точно урыть.

Но Нигай с осторожностью предупредил меня:

– Ты же знаешь, что у него есть старший брат, что он в десятый класс заканчивает. Если он нас вычислит, то от нас с тобой мокрого места не останется тогда.

Подумав над словами Нигая, я ответил ему:

– Не вычислит. Я его в одиночку завалю, – была у меня просто одна мысль.

С балкона, у меня был театральный бинокль, я смотрел, когда этот Комаринский прихлёбыш выходил на улицу. Я вычислял время его появления во дворе и всё записывал. Времени у меня было много. Тренировки на этот год закончились, и я начинал подготовку к экзаменам. И чтобы ещё свободнее себя чувствовать, я устроил себе на лоджии кровать. Мама меня в спальню вообще не могла заставить зайти. В нашей комнате я делал только уроки, а всё остальное время проводил на лоджии, где читал, ел и спал.

У меня там была тёплая кровать-лежанка. Как-то мы нашли голубя, у которого было перебито крыло, и второго голубя, ещё маленького птенца, который, наверное, вывалился из гнезда и не мог летать. Эти два голубя жили со мной на лоджии. Это после того, как наш кот улетел, как парашютист.

В Мизуре у нас всё время были коты. Папа любил котов. И здесь я как-то притащил котёнка. Оказалось, что это кот, и родители разрешили, чтобы он у нас остался жить. Но этот кот был какой-то ненормальный. У него что-то там в башке было сдвинуто. Иной раз он просто начинал носиться по квартире. Он носился по полу, потом моментально переносил свой бег на стену и делал на ней пируэты, отталкивался от всего, от чего только можно было оттолкнуться. Сколько он перебил посуды! Но мама его терпела и всегда прощала за содеянное, потому что кот постоянно ластился к ней и спал только возле неё.

В один из своих забегов, когда в квартире было очень жарко и окно в большой комнате было открыто, этот парашютист, разогнавшись по полу, выскочил на стену. Окно на лоджию было открыто, кот продолжил бег по стене и вылетел на лоджию. Он пролетел всю лоджию насквозь и, растопырив в воздухе лапы, улетел с пятого этажа.

Когда я увидел эту картину, этого летящего кота, я успел посмотреть только вниз. Кот, так же распластавшись, уже лежал на земле. Я спустился во двор и поднял кота. Он был жив, но у него не было никакого желания двигаться. Только глаза раза в два увеличились и изо рта торчал язык. Как он его не откусил? Я себе прямо и не представлял.

Потом оказалось, всё пузо у кота было аж синее, так он его отбил. После этого полёта кот перестал носиться и бегать, только тихонечко сидел у двери. Наверное, ему не понравилась земля. А в один из каких-то удобных моментов, когда дверь в коридор была открыта, он сквозанул в коридор на площадку и исчез. Я его долго ходил и искал по двору. Но всё было бесполезно. Кот исчез. Мама всё переживала:

– Куда этот кот делся?

Так мы его и не нашли, этого кота. И поэтому я завёл у себя на лоджии голубей. Они у меня были, как друзья. На лоджии они всегда были вместе со мной. Я кормил и поил их постоянно.

Для маленького голубка я соорудил клетку. Для того, который был с поломанным крылом, его он всегда волочил, свободно расхаживая по лоджии. Мы только не пускали его в квартиру. А так он был на лоджии за хозяина.

Хотели мы с мамой наложить ему шину, но он эту шину скинул. Кость не срослась, так он с одним крылом и шкандыбал по лоджии. Мама была недовольная, что голуби обгадили всю лоджию. И мне каждый вечер приходилось мыть её. Следы преступления этих двух голубей приходилось уничтожать каждый вечер. И каждый вечер мама приходила с контролем. Она заглядывала во все уголки и ворчала:

– Эти голуби всё тут обделали. Мало мне было кота-парашютиста, так ты ещё и голубей завёл.

В один из дней голубь, который был с поломанным крылом, упал вниз. Внизу у соседей была натянута верёвка для сушки белья, и он головой как-то об эту верёвку ударился. Когда он упал вниз, у него уже была перебита шея. Мне так было жалко его. А маленький голубок так и остался жить у нас на лоджии. В июне мы уехали из Орджоникидзе в Амурскую область, в город Свободный, а мама ещё месяца два жила одна в квартире. Так этот голубь научился летать. Он постоянно прилетал к маме, и тогда мама всегда вспомнила о нас, приговаривая:

– О, здравствуй, дорогой ты мой сизарик. Ты прилетел и принёс мне привет от моего старшего сыночка.

Она кормила голубка, ей было одиноко, ей было плохо, но это было только одно хорошее чувство, которое её немножко ободряло и помогало ей жить.

Но потом была очень ужасная история, от последствий которой мама страдала вплоть до самой смерти.

Учебный год у нас приближался к концу. Отметки были нормальные, и я всё-таки решил доказать нашей училке, нашей классной, что я выучу и разбор предложений, и что такое причастие, деепричастие, сказуемое, и подлежащие, и все эти чёртовы члены предложения. Как их обозначать в предложении и как правильно делать эту самую разборку предложений. Мама меня тренировала.

Когда прошли все экзамены восьмого класса, то оказалось, что математику я сдал на пятёрку, физику – на пятёрку, русский устный – на пятёрку и сочинение я написал на четыре. Там была вольная тема. Я всегда писал сочинения на вольные темы.

Я был очень доволен результатами экзаменов.

Вот тогда-то папа и говорит:

– Ну, всё. Школа окончена, экзамены ты сдал. Поэтому дней через десять мы уезжаем.

Папа ушёл с поста директора техникума и получил направление в Амурскую область в какой-то золотодобывающий комбинат.

Мы опять стали паковать вещи. Родители продали пианино и гарнитур, так что в доме уже ничего не было. Остались только пустые комнаты и минимально необходимая мебель.

А у меня было только одно желание – вычислить этого Тамаева. Комара уже тогда посадили. Тамаев, этот маленький Витёк, в одиночку выходил, и я даже знал, когда он выйдет во двор. Время было засечено по часам.

Осталось два дня до отъезда. То есть оставалось только сегодня. Завтра утром мы должны уже были уехать. Папа даже показывал нам билеты на самолёт. У меня был последний шанс посчитаться с этим Тамаевым.

Я подкараулил его ближе к вечеру, когда он вышел во двор один. Я быстренько спустился во двор, перелез через каменный забор и оказался у них во дворе. Когда мы столкнулись с ним лицом к лицу, я ему так нежненько и говорю:

– Ага, Витёк. Ну, здорово, братишка. Как живёшь?

Тот сразу перетрухал, предполагая, что я его буду бить, и бить я его буду сильно. Но в этот момент вышли во двор два пацана из их дома. Они были примерно такого же возраста, как и я. Они тоже закончили восьмой класс. Тамаев осмелел и нагло попёр на меня:

– Да я тебе сейчас надаю таких пиндюлей, что ты долго их будешь помнить. Ты что, забыл прошлогодний урок, который тебе дали на Водной станции?

Этим тоном и наглостью, чем он наблатыкался от своего Комара, он хотел меня оскорбить и вызвать на драку. За этот год Витёк подрос, окреп и был уже с меня ростом.

Тогда я сказал двум вышедшим во двор пацанам по-русски:

– Ребята, вы хотите, чтобы я сейчас вам морду тут набил, а Тамаеву после этого? Тогда давайте нападайте на меня. Если не хотите драки, то отойдите отсюда подальше. У меня разговор только с этим Витьком.

Пацаны, не говоря ни слова, спокойно ушли со двора. Им не хотелось никакого конфликта.

Тогда я взял этого поганца Витька за грудки, прижал к стене дома так, как он когда-то бил меня и плевал мне в лицо. Я три раза плюнул ему в лицо и два раза врезал ему пощёчину. Вот тут-то я и почувствовал, что отомстил за своё унижение.

Не те пацаны, которых я отлавливал и бил и которые скулили, вопили и просили пощады, удовлетворили моё мщение, а вид униженного гнидёныша, этой ничтожной маленькой мерзости, сволочи, что заставляла меня весь этот год в душе носить клочок ненависти, клочок злости, что наконец-то покинул мою душу.

Я просто навесил ему пару оплеух. Я не разбил ему губы, даже не поставил и синяка. Я просто врезал ему по щекам слева и справа, чтобы он заткнулся и захлебнулся своими соплями.

Я выпустил эту мерзость из своих рук. Витёк осел на землю, продолжая захлёбываться слезами. И вот тут только мне стало очень хорошо. Оставив эту мерзость скулить под забором, я перелез через него к себе во двор.

Эти два русских пацана всё ещё так же и стояли за углом дома. Они не стали вмешиваться в события, которые их не касались.

Увидев меня, они сделали вид, что не видят меня, отвернулись и пошли в противоположную сторону.

А я, освобождённый от гнили, точившей меня весь этот год, взбежал на пятый этаж домой и с умиротворением заснул.

На завтрашний день часов в десять утра подъехала машина, мы погрузили в неё вещи, которые бы нам понадобились по пути к городу Свободному. Потому что все крупные вещи были уже погружены в контейнер несколько дней назад и отправлены по железной дороге в Амурскую область.

Мама целовала нас на прощанье и плакала.

Вышли Людка с Лариской и тоже попрощались со мной. Почему-то вышли вчерашние два русских пацана, которые жили в соседнем дворе. Они стояли у соседнего подъезда и издали смотрели на меня, не приближаясь к машине.

Мы сели в машину. Она тронулась, и я долго махал рукой через заднее стекло тем, кто оставался у дома, потому что я навсегда покидал этот город Орджоникидзе.

Всё… Я ещё не ощущал, что детство уже закончилось, а впереди меня ждала дорога уже совсем другой яркой жизни.

Но я об этом ещё не знал…

Владивосток, июль 2014