Текст книги "Детство. Сборник рассказов"

Пылесос

Путь до школы был неблизкий. Надо было пройти мимо нескольких двухэтажек, затем трёхэтажек, стройки, которая почему-то была огорожена высоким забором с колючей проволокой. У входа можно было просто остановиться и поговорить с солдатами. Они зачем-то охраняли этот забор и дядек, которые что-то строили внутри него.

Обычно у двухэтажек меня ждал Ляжкин, которого мама всегда провожала до выхода из подъезда его дома.

Вообще-то он не Ляжкин. Он – Таймураз Катаев. Голова у него огурцом, что мне иногда даже бывало смешно смотреть на неё. Мы всегда с ним дружили. И в детском саду, и после него на улице. Мы всегда играли вместе. В детском саду даже наши кровати всегда стояли рядом. Он осетин. Иногда он плохо говорит по-русски, и тогда он учит меня говорить по-осетински. Вот поэтому для меня нет проблем, чтобы понять его, а ему – меня.

Его мама частенько передавала ему для меня всякие вкусности, а моя мама всегда напоминала мне, чтобы я угостил Таймураза бутербродами, которые она оставляла мне, если задерживалась на работе.

Таймураз был повыше и посильнее меня. Поэтому нам с Черёмой никогда не было страшно затевать потасовки с другими пацанами с улицы и из соседних дворов. Они всегда знали, что наша тройка неделима и мы вместе и сильнее всех их. Но иногда Жаронд, рыжий, хитрый пацан из соседнего подъезда, вылавливал нас поодиночке и вымещал свои обиды.

Но это ему редко сходило с рук. Возмездие всегда настигало его в лице нашей тройки. В конце концов, Жаронд от нас отстал, и мы всегда спокойно играли и у нас во дворе, и в соседних тоже.

А сейчас мы идём вместе в школу. Черёму уже отвели в детский сад. А мы, уже взрослые первоклассники, идём самостоятельно в школу. Ведь мы уже учимся целую неделю в первом классе. И все премудрости этой школы нам знакомы, и мы их легко преодолеваем.

Вот мы подошли к стройке. Поглазели на солдат с настоящими автоматами и на злобных овчарок. Чуть что не так, они сразу же начинали лаять. Но с солдатами мы уже познакомились. Овчарки слушались их, и только недоверчиво косились в нашу сторону, и порой только рычали.

Нас так и тянуло поглядеть в щели в заборе. Что же там делают люди, которых так строго охраняют?

Прошли мимо зелёного забора нашего детского сада. Иногда мне было очень грустно, что больше никогда нельзя будет вернуться назад в свою группу, к своей воспитательнице в детском садике.

Но ничего. Вечером, когда Черёмина мама пойдёт забирать его, я обязательно пойду с ней и попаду в такую знакомую и добрую обстановку.

Но вот забор нашего детского садика закончился, и сразу открывается вид на школу. Она находится за небольшой речкой Бадкой. Сейчас Бадка быстро катит свои прозрачные воды в бушующий Ардон. Это она сейчас очень мирная. А весной, когда тает снег, она бешеная. Её тогда уже уважительно называют Баддон. Она даже может катить огромные камни, и вода в ней тогда очень грязная и чёрно-коричневая. Родители всегда предупреждают нас, чтобы мы близко к ней не подходили в этот период. А сейчас с берега на берег можно перебраться по обнажённым гладким камням, что мы иногда и делали летом.

Но сейчас не до этого. Надо учиться. Надо идти в класс и постараться всё делать так, как говорит Прасковья Антоновна.

Школа у нас большая, двухэтажная. Класс наш находится на первом этаже. У него очень большие, высокие окна. Поэтому в нём всегда светло. А сегодня с самого утра в них светит солнце.

Я устраиваюсь со своей соседкой Женькой на первой парте. Таймураз уходит на задние парты. Он ведь высокий, и ему определили место там.

Женька на меня больше не обижается. Она знает, что я не со зла макнул её косу в чернильницу. Она смотрит на меня своими большущими карими глазами и улыбается.

Но мне сегодня не до её улыбок. Папа вчера вечером сказал, чтобы я внимательно слушал учительницу и впитывал в себя все её слова как губка. Вот этим я и собираюсь сегодня заняться с полной серьёзностью.

Я вынул чернильницу и ручку, разложил тетрадку на парте и слегка залез на Женькину половинку. Та вызывающе глянула на меня:

– Не лезь на мою половину парты, – ехидно прошипела она.

Я послушно отодвинулся. Всё-таки я ещё чувствовал себя виноватым.

Но она тут же задвинула свою тетрадь на мою половину.

Нет! Такого я стерпеть не смог. Я моментально смёл её тетрадь в сторону. Заодно были сметены и её, и мои ручки. Чернильницы чудом задержались в лунках.

Прасковья Антоновна сразу же заметила нашу потасовку.

– Макаров, ты опять принялся за старое! – грозно окрикнула она меня, когда я полез под парту за утерянной ручкой.

– Ничего я не начинаю, – пропыхтел я из-под парты. – Она сама всё начала.

Но когда я вылез, то уже у парты стояла Прасковья Антоновна. Она строго смотрела на меня. Я невольно содрогнулся. Ну вот, опять всё началось заново.

Из громадных Женькиных глаз катились слёзы. Она с такой обидой смотрела на меня, что мне вообще стало плохо. Предчувствие наказания нависло надо мной.

– Ну, сколько можно издеваться над нами, Макаров? – громыхал голос Прасковьи Антоновны. – Ты постоянно мешаешь мне проводить уроки. Выйди из-за парты и встань в угол.

Пришлось подчиниться, выйти и встать в угол около учительского стола лицом к стене.

Было так обидно. Собирался ведь с утра впитывать все знания. А тут как их впитать, когда сам стоишь в углу и весь класс сверлит твой затылок глазами? В голове не было ни одной мысли до самого звонка. Только обида терзала меня, да иногда предательские слёзы сами выкатывались из глаз.

Зазвенел звонок. Все задвигались в классе, захлопали крышками парт. Прасковья Антоновна подошла ко мне, развернула лицом к себе.

– Ну что? Понял свою ошибку? – строго глядя на меня, спросила она.

Какую ошибку? Что за ошибку? Но надо было соглашаться, а то потом неизвестно что будет.

Хлюпнув носом для большего эффекта, я мотнул головой. Наверное, моё раскаяние понравилось учительнице, и она подобревшим голосом сказала:

– Ладно. Иди, погуляй на переменке.

Я поплёлся к двери. За дверью меня ждали сочувствующие друзья. Таймураз похлопал меня по плечу:

– Не реви. Всё уже прошло. Училка больше тебя не накажет.

Другие пацаны тоже сочувствующе смотрели на меня. Они понимали, что наказание было несправедливым. Я перестал хлюпать носом, вытер его кулаком и огляделся.

В другом конце коридора стояла группа девчонок. Они окружили Женьку и что-то там шептались.

Какая сила потянула меня туда, я не знаю. Но мы всей ватагой грозно приблизились к этой группке беззащитных одуванчиков. Я выдвинулся вперёд и зловеще пообещал, вытянув вперёд кулак:

– Ну, всё! Хана вам пришла. После уроков встретимся.

Побледневшие девчонки только плотнее сгрудились. Раздался звонок, который помешал мне высказать накипевшие обиды. Все помчались в класс и уселись за парты.

Я тоже занял своё место. Но какое уже тут было впитывание знаний? Какая учёба? Голова была полна коварных замыслов о предстоящей расправе. Все переменки мы обсуждали нашу месть вообще всем девчонкам. У всех пацанов были какие-то обиды на этих задавак.

Так прошло ещё два урока, и наконец-то прозвенел долгожданный звонок.

Наша банда гурьбой выбежала из школы. Мы быстро перебежали мост и спрятались за дровяным сараем школьного сторожа Геора, который был построен около зелёного забора детского садика.

В засаде пришлось сидеть довольно долго. Уже прошли все первоклассники из других классов, но наших девчонок всё не было.

Но вот они показались на мосту. Осторожно оглядываясь, они группкой перешли мост.

И вот настало наше время.

Места для отступления у противника не было. Мы с тыла неслись на врага с криками и воплями, грозно задрав портфели над головами.

Я, Таймураз, Икаша, Козёл, Пигич, Созий, Свисток. Нас было около десятка. Мы были полны мести и решимости. Расплата за нанесённые обиды была неминуема. Но тут раздался грозный окрик, и мы увидели хромого сторожа Геора. Он выскочил из-за моста и быстро приближался к нам, грозно тряся своей палкой над головой.

Конечно, силы были неравны, и наша ватага изменила направление набега. Скорее всего, это был побег от разъярённого Геора.

С криками «Мы ещё встретимся» мы быстро удрали за детский садик и стройку. Там мы обсуждали дальнейшие планы нашего мщения. И, довольные, разошлись по домам.

Вечером мама просмотрела мои тетрадки и отправила меня спать.

На следующий день первый урок начался как обычно. Но необычно.

Прасковья Антоновна, медленно осмотрев весь класс пронзительным взглядом, зловеще произнесла:

– И что же это вы сотворили вчера? Позор! Стыд какой! Нападать на девочек! Да разве я вас этому учу? Встать всем участникам! – грозно произнесла она.

Под её тяжёлым взглядом волей-неволей пришлось встать. Вся наша банда стояла, потупив головы.

– Хорошо, хоть смелости хватило признаться в своём безобразном поведении, – так же грозно рокотал её голос. – Хорошо, что мне не надо вас об этом допытывать и вы в этом сами сознались. И поэтому мне не надо об этом безобразии ставить в известность директора школы.

От этих слов невольный холодок пробрался по спине, мурашки пошли по коже. Но училка была непреклонной:

– Всем нарушителям порядка! Немедленно принести и положить свои дневники мне на стол, – и с невероятным треском она ладонью обозначила место на столе, куда именно надо принести и положить дневники. – Я напишу вашим родителям о ваших героических похождениях. Пусть они с вами сами разбираются.

У меня не только холод пронизал всю спину, а начали трястись коленки, когда я представил, что случится с моей нижней задней частью тела, когда папа прочтёт такую запись в моём дневнике.

Медленно, с явной неохотой преступники несли свои дневники на стол. Кроме меня.

Я тоже сделал вид, что ищу дневник в портфеле. Но незаметно я перепрятал его в мешок, где лежал мой завтрак, и поглубже засунул его под парту. Женька вопросительно глянула на меня. Я прижал палец к губам. Молчи, мол. Она утвердительно кивнула головой.

Прасковья Антоновна, грозно глядя на меня, медленно произнесла:

– А тебя, Макаров, что, моё приказание не касается?

Хоть поджилки и тряслись у меня, но я, не моргнув глазом, соврал:

– А я его дома забыл.

Прасковья Антоновна не поверила мне. Она подошла ко мне. Открыла парту, достала мой портфель и заглянула в него. Дневника не было. Она удивлённо перевела глаза на меня:

– Ну, что же. Значит, ты принесёшь его завтра. Но запись я тебе всё равно сделаю, – и начала урок.

Я благодарно посмотрел на Женьку. Но та только дёрнула плечом. Мол, подумаешь. Но я всё равно был ей благодарен. Это не Валька Бекузарова. Она Таймураза сразу заложила учительнице в прошлый раз.

На следующий день урок начался точно так же. Прасковья Антоновна первым делом спросила у меня:

– Ну, что, Макаров? Ты принёс дневник? – вопрос был так же грозен, как и вчера.

Но дневника у меня в портфеле сегодня на самом деле не было. Я его засунул глубоко под тумбочку, на которой стоял приёмник.

Это было самое новое и интересное приобретение моих родителей. Если поднять верхнюю лакированную крышку у него, то там был патефон, и на нём можно было проигрывать пластинки. А на шкале приёмника были названия городов всего мира и десяток клавиш под ней, которыми переключались радиоволны. Короткие, ультракороткие, длинные. От этих названий кружилась голова. И мы подолгу с Черёмой и Таймуразом щёлкали ими. Ловили музыку всего эфира, всей Земли.

– Нет, я его не смог найти. Он куда-то неизвестно куда задевался, – лопотал я невразумительно.

У Прасковьи Антоновны от удивления поднялись брови:

– Как это неизвестно куда задевался? У него, что, есть ноги или крылья, что он сам может деваться, куда ему захочется? – так же удивлённо произнесла она. – Очень даже странно. Придётся мне с тобой вместе пойти к тебе домой и попытаться разыскать его.

Вот те раз. Меня прямо молнией пригвоздило. А вдруг найдут! Вот тогда мне уже точно попадёт.

– Да нет, Прасковья Антоновна, вы даже и не пытайтесь его искать. Его даже с помощью пылесоса невозможно отыскать, так глубоко он задевался, – я всё пытался избежать неизбежно приближающейся порки и поэтому придумал про пылесос.

Папа недавно привёз его из Москвы. Такого в нашем посёлке ещё ни у кого не было. Я подумал, что учителка и не догадывается о существовании такого агрегата. Но не тут-то было.

– Странно, – произнесла в очередной раз Прасковья Антоновна. – Но домой мы к тебе всё же сходим после уроков, – многообещающе сказала она и начала урок.

Какой тут урок! Какие тут знания! Я сидел на иголках с одной мыслью, как бы успеть перепрятать дневник и избежать предстоящего раскрытия преступления.

После всех уроков учительница не дала мне даже приподняться с парты, пригвоздив к ней меня своим взглядом. Я молча сидел и ждал, когда она закончит проверку наших тетрадей.

Перед выходом из школы Прасковья Антоновна зашла в учительскую. Я слышал, как она что-то говорила по телефону. Но и без слов было понятно, что она звонит моей маме и о чём-то её просит.

Вот мы и вышли из школы. Ни яркое солнышко, ни нежный осенний ветерок – ничто не радовало меня. Я плёлся рядом с учительницей и однозначно отвечал на её вопросы. Никогда ещё дорога домой не казалась мне столь длинной.

Но вот мы и перед дверью нашей квартиры. На стук в дверь её открыла мама. Ну, ничего себе! Так и папа, оказывается, дома?! Он обычно приходил только поздно вечером, а тут в середине дня и он дома. Всё это очень странно. Под ложечкой противно заныло.

Родители гостеприимно встретили Прасковью Антоновну. Усадили её в гостиной за круглый стол, накрытый белой скатертью. Меня поставили перед своими очами и начали допрос.

Меня, как вражеского агента, всячески допытывали о столь злостном событии, как о потере дневника. Но оказывается, что это только вершина айсберга. Начало-то было совсем другое. И моё главное преступление в раскрытии заговора по нападению на девчонок, и мерзкая мстительность моего характера, и моё злостное враньё – всё было раскрыто разом.

От злости за мои преступления голос папы стал ещё более басовитым. При появлении таких ноток в его голосе гроза над моей головой сгущалась. Добра это мне уже никак не могло принести. Надо было сознаваться. Сознаваться как можно скорее и искреннее.

Я разрыдался, наверное, вполне естественно, потому что мама схватилась за грудь, и с таким рёвом я полез под тумбочку за этим злополучным дневником.

Предмет преступления был изъят и выставлен на всеобщее обозрение.

Прасковья Антоновна была довольна. Свою воспитательную миссию она выполнила. Она быстро засобиралась домой. Родители её проводили и вернулись в комнату, где я был оставлен.

Папа был очень недоволен и нервничал.

– Это же надо додуматься. Пылесосом не достать, – грозно вопрошал он. – И что же мне с тобой делать, с таким умным и сообразительным? – его рука непроизвольно тянулась за ремнём. По моей спине прошёл смертельный холод, рыдания переросли в нешуточный вопль, слёзы градом текли, как из брандспойта, в надежде на родительское сострадание.

Первой не выдержала мама:

– Ну, успокойся, ну, не плачь, – приговаривая так, она прижала меня к своей груди, гладя меня по голове. Когда я понял, что наказание миновало, и увидел, что папина рука оставила ремень, мои рыдания стали ещё громче и слёз покатилось в десять раз больше.

Я долго ещё не мог успокоиться от рыданий. И даже когда мама поила меня чаем, всхлипывания то и дело сотрясали меня.

Папа ходил мрачнее тучи. Он всё ждал, когда же я перестану рыдать. Он так больше сегодня и не пошёл на работу.

А вечером началась экзекуция. Я стоял между папой и мамой. Они пытались достучаться словами до моих мозгов. Нет, они ничем мне не угрожали, они просто разговаривали со мной и всячески пытались мне объяснить, где я был неправ и как бы надо было поступить в данном случае.

* * *

Последняя такая беседа со мной проводилась в мои семнадцать лет. Но, видно, их слова слишком долго идут до тех, кому они предназначаются. И только сейчас, когда мои мама и папа смотрят на меня с небес, я могу осознать, как же были они правы и насколько они хотели поселить добро в мою юную голову.

* * *

А наутро была снова школа и пытливые взгляды моих «друзей». Только и слышалось:

– Ну, что, отлупили? Ну, что сказала учителка? Что, зад болит? – ехидничали мои «друзья» по банде.

Их всех не пожалели дома и отделали ремнём. Даже Таймураз пожаловался.

– Мама долго-долго меня бил.

А я фертом прошёлся перед ними.

– У вас у всех есть красная запись в дневнике. А мой так и остался чистым.

Наверное, это и был первый урок всем моим «друзьям».

Ох, и сколько подлостей они сделали мне в моей юношеской жизни. И Козёл, и Икаша, и Пигич. Все, кроме Ляжкина.

Таймураз навсегда остался мне моим самым лучшим и преданным другом.

Владивосток, 2012

Покурили

Закончился мой первый день во втором классе. Я вернулся домой после школы. Портфель непомерно оттягивал руку, и поэтому приходилось постоянно перекладывать его из руки в руку. Я поднялся на наш этаж и позвонил в дверь тёти Томы. Она отдала мне ключ от квартиры. Посмотрела и сказала, глядя мне вслед, со вздохом:

– Совсем уже взрослый стал.

Меня распирало от гордости. Я уже совсем взрослый! Даже вот и сейчас мне позволено быть одному в квартире и делать всё, что мне вздумается.

Я переоделся, достал из холодильника оставленные мамой бутерброды и молоко. Поел, разложил учебники на своём новом столе. Аккуратно повесил в шкаф свою новую школьную форму. Прошёлся по квартире из угла в угол пару десятков раз и понял, что меня не радуют ни игрушки, ни сегодняшний радостный день. Ничего меня не радует, хотя в окно светило радостное солнце, и сегодня всё-таки произошёл знаменательный день. Я – уже настоящий второклассник. А не какой-нибудь первоклашка. И мне хотелось это доказать. Или сделать что-нибудь такое, что удивило бы всех.

Я вышел на наш большущий балкон. Мама на нём всегда высаживала цветы. И сейчас к осени они буйно разрослись.

Бабушка всегда говорила, когда видела, как я ухаживаю за цветами:

– Ой, наверное, будет садовником мой внучок, как и его прадед.

Про того прадеда мне было пропето много песен. И я устал слушать про то, что он посадил на Крестовом острове липовую аллею в Санкт-Петербурге, что он был садовником у графа Воронцова, что у него было много детей и он был очень замечательным человеком.

Я полил цветы. Всё было необычно после летних каникул. Мама всегда готовила ужин и позволяла мне поиграть во дворе.

А сейчас всё было по-другому. Мама на работе. И нескоро ещё придёт. Солнце бьёт своими лучами во двор. Никого во дворе нет. И я с грустью смотрел вниз с третьего этажа на наш пустой двор. Но тут я заметил, что из соседнего подъезда вышел Черёма. У него сегодня был первый школьный день в первом классе.

Тот тоже просто слонялся по двору. Видно, ему тоже делать было нечего. Я замахал руками и закричал ему:

– Черёма, что будешь делать?

Тот поднял голову и так же прокричал мне в ответ:

– А не знаю! Давай выходи!

Я быстро собрался и моментально оказался во дворе.

Черёма был рад мне. С девчонками мы не играли и поэтому оставили их на клумбах и в песочнике. Надо было что-то делать. Но куда деть переполнявшую нас энергию, мы не знали.

Делать было на самом деле нечего. Мы уже и туда сходили, и сюда. И покачались на качелях, и подразнили девчонок. Но что-то всё равно ещё надо было сделать. И Черёма предложил:

– А давай закурим!

Я с недоверием посмотрел на него:

– И где мы возьмём это курево?

– Бабка у меня уснула, а её папиросы остались лежать на столе. Если я стырю пару, то никто не заметит.

– Точно! А у меня и спички припрятаны на чердаке, – поддержал я его.

Черёма быстро смотался домой и с таинственным лицом показал мне пачку папирос.

– Ты зачем стырил всю пачку? Бабка же нас засечёт!

– Не бойся, это не её, это отцовские. Тот про них вообще забыл, – с таинственным видом сообщил он. – Где спички?

– Где-где. На чердаке.

– Так что мы тут сидим? Давай быстрее туда. Там вообще нас никто не увидит, – протараторил Черёма, и мы быстро вбежали в подъезд.

На чердаке был полумрак, и от раскалённой крыши шёл жар. Вокруг стояла духота.

Мы прошли в самый тёмный угол чердака и присели.

– Ну, давай зажигай! Где твои спички? – торопил меня Черёма.

Но вокруг стояла такая духота, что я предложил Черёме:

– Давай у окна. Там и светлее.

Черёме тоже, видно, было жарко. И он согласился.

– Давай пошли.

Мы сели под чердачным окном. Оно было открыто, и из него шёл хоть какой-то свежий воздух. И было не так и жарко.

– А ты когда-нибудь курил? – спросил меня Черёма.

– Нет. Я только видел, как это делают дядьки и папа.

– Я тоже, – с сожалением сказал Черёма. – Но ничего. Давай попробуем.

И мы начали пробовать. Для начала размяли папиросы. Папа всегда так делал. Потом продули мундштуки. Мундштук был замят и вставлен в рот. Мы сидели друг против друга с папиросами во рту. Важные и гордые, что вот, мол, какие мы взрослые. Даже можем и с папиросой посидеть. Но никто из нас не решался сделать решительный последний шаг – зажечь спичку и закурить. Было страшновато. И Черёма не вытерпел.

– Чего ждёшь? Зажигай! – заговорщическим шёпотом прошипел он мне.

Я зажёг спичку и протянул её к Черёминой папиросе. Тот потянул из неё воздух, но не вдохнул и сразу же выпустил изо рта клуб дыма.

Я был поражён. Черёма курит! Ну, ничего себе!

Я придвинул спичку к своей папиросе, потянул воздух из неё и непроизвольно вдохнул его.

Что тут началось! В глазах всё поплыло. Из глубины груди стал вырываться кашель, который довёл меня до рвоты. Из глаз слёзы лились рекой. Весь мир померк. Осталась одна темнота. У меня стояли передо мной только удивлённые Черёмины глаза. Тот пытался мне что-то сказать. Но я ничего не слышал и не понимал.

Через какое-то время кашель утих, слёзы перестали литься из глаз. И я увидел гордого Черёму.

– Слабак. Смотри, как я это делаю, – и он заправски потянул из папиросы и тут же выпустил дым. Я был удивлён.

– Привыкнуть надо, – тоном знатока веско говорил Черёма. – Что ты её сразу тянешь? Потихоньку тяни. И всё у тебя получится.

Несмотря на то, что Черёма был младше меня на пять месяцев и на класс в школе, я его послушался.

Через некоторое время мы уже оба сидели и дымили папиросами. Вокруг нас стояло целое облако дыма, и оно потихоньку выходило в чердачное окно.

Мы были королями. Нам уже всё было безразлично. Мы узнали вкус взрослой жизни. Важность и гордость переполняли нас.

Но тут свет в чердачном окне поник, и из него выглянула голова Валерки Четверякова.

Валерка уже перешёл в десятый класс. И для нас, мелюзги, он был непререкаемым авторитетом. Со всеми неразберихами и склоками мы всегда обращались к нему. И он всегда справедливо разрешал наши споры. Родителей он никогда к этому не подключал.

И теперь он, неожиданно для нас, возник в чердачном окне.

– Это что вы тут делаете, засранцы? Вы что? Подпалить дом хотите? А ну марш отсюда!

Этого мы, конечно, не ожидали, что Валерка будет сегодня загорать на крыше. Ведь он же должен быть уже в школе. Мы были ошарашены тем, что кто-то нас мог застать за этим непристойным занятием.

Валерка без разговоров схватил нас за шиворот и, несмотря на наши вопли и сопротивления, выволок на улицу.

На этот случай, невезучий, во дворе стояла моя мама с тётей Галей, Черёминой мамой.

Валерка, не церемонясь, выпустил наши шкварники перед ногами наших матерей и сказал, возвращаясь в подъезд:

– Забирайте ваших курильщиков. Они чуть дом не спалили, – и бросил на землю пачку папирос и спички.

Конечно, наши мамы обнюхали нас. И что тут началось! В ушах стоял только их крик, который прерывался увесистыми подзатыльниками и подзадниками. Черёму я уже не видел, потому что был затащен домой самым бесцеремонным образом и как злостный курильщик посажен в тёмную кладовку до прихода папы.

Папа, как всегда, пришёл домой поздно вечером.

Я слышал из кладовки, как открылась входная дверь, как мама что-то объясняла ему. И вот дверь в моё заточение открылась. В темноту кладовки хлынул свет из коридора. На пороге стоял спокойный папа.

– Ну что, куряка, выходи. Поговорим, покурим. Обсудим твою учёбу и успехи, – как бы с усмешкой произнёс он.

Что оставалось делать? Пришлось выходить. Я с осторожностью, бочком вышел.

– Да не бойся ты. Ты же взрослый. Что ты переживаешь? Никто тебя не тронет. Просто чисто по-мужски поговорим.

Я с недоверием просочился в комнату. Сел на краешек предложенного мне стула у стола.

Папа сел напротив. Он долго молчал. Мама сидела напротив. Наконец-то он промолвил:

– Ничего не хочешь мне сказать? – но, видя моё упорное молчание, предложил: – Ну что же, остаётся только закурить и обсудить по-мужски эту проблему.

Он выложил на стол пачку папирос. Достал себе одну папиросу и протянул мне другую.

Ничего не оставалось делать, как только взять её.

Минуты тянулись. Папа разминал в пальцах папиросу. Он о чём-то думал. Ну а мне что оставалось делать. Я тоже разминал в пальцах папиросу. Он посмотрел на мои пальцы и ухмыльнулся:

– Да ты уже специалист, я смотрю. Тогда давай уже и закурим.

Он зажёг спичку и протянул её мне. Я представил себе, что случится, если я затяну в себя этот вонючий дым. Мне очень не хотелось пережить те боли и муки, которые я перенёс с Черёмой на чердаке.

Я потихоньку потянул в себя дым, но не вдыхал его в себя. Как только дым наполнил мой рот до отказа, я его выплюнул, выдохнул и специально свалился со стула. Я изображал то, что на самом деле произошло со мной на чердаке. Но сейчас я изображал все мои рвотные конвульсии, кашель, вопли, слёзы, корчась и катаясь по полу комнаты, якобы это действительно происходит со мной сейчас.

А слёзы на самом деле текли по-настоящему. Рёв из горла и кашель на самом деле были неподдельными. Ведь не изобрази я сейчас этот спектакль, быть бы мне в итоге поротым как сидоровой козе. А что у папы рука тяжёлая, я уже не раз пробовал. Поэтому, страшась предполагаемой расправы, я орал и вопил от души.

Первой не выдержала мама. Она с криками и стенаниями бросилась ко мне. Подхватила меня на руки и принялась целовать моё лицо, глаза, слёзы.

– Ты что же это такое сотворил?! Ты же ребёнка чуть не убил! – кричала она в лицо папе. А тот только бормотал в ответ:

– Ну, как же так? Ну, только раз? Да не может же этого быть.

Но мама не обращала на него внимания. Она быстро унесла меня в ванную комнату. Раздела и поставила под тёплый душ. Слёзы потихоньку смешались с тёплыми струями воды, рыдания постепенно прекратились. Она вынула меня из ванны, завернула в тёплое полотенце и уложила в кровать. Сама легла рядом со мной. Всхлипывания мои стали затихать, и я провалился в сон.

Утро было прекрасное. Папы уже не было дома. Он уехал на какую-то аварию на шахте.

Вместе с мамой я вышел из дома. Навстречу нам попались тётя Галя с потрёпанным Черёмой.

– Ты уж доведи моего оболтуса до школы, – попросила она маму, а сама заспешила в другую сторону.

Мама взяла нас обоих за руки и довела до школы. Поцеловала меня в щёку и погладила по макушке.

– Смотри, будь хорошим мальчиком, – в напутствие проворковала она мне, достала кошелёк и дала мне двадцать копеек. – А это потратишь в буфете. По своему усмотрению.

Двери школы закрылись. Мамы не было. До звонка ещё было десять минут. Я взглянул на понурого Черёму.

– Ну что? Лупили вчера?

Черёма пошевелил лопатками и поёжился:

– Отец как сдурел, ремнём лупил прямо по спине.

– А ты что? Ни в чём не сознался? – с ехидцей спросил я его.

– Да ты что? Он бы меня тогда вообще бы убил, – угрюмо бубнил он.

– Ну и дурак. А мне мама, видишь, даже двадцать копеек дала на пирожки вместо пяти. Это всё за правду.

– Дашь укусить? – я чувствовал, что Черёму даже толком и не покормили. Или у него не было с утра аппетита после порки.

– После первого урока прибегай к буфету! – прокричал я ему на ходу.

Я увидел его большие добрые глаза и упрямый подбородок:

– А курить я всё равно буду, – услышал я вслед. Это меня как будто окатило холодной водой. Я остановился. Повернулся к нему и подошёл.

– Если закуришь, за пирожком на перемене не подходи, – и уже по-настоящему убежал в класс.

Насколько мне было известно, Вовка Черёмин так никогда больше и не курил, хотя меня перипетии судьбы заставили это сделать.

Владивосток, 2012