Текст книги "Написано около ПИРСа"

Побег
Приходько Сергей

– Уроки сделал?

Это мама со мной так здоровается, когда приходит с работы. Вот сейчас подойдет и спросит…

– Что сегодня получил?

Будто у меня бывают двойки. Дневник сияет красными пятерочками, не то, что её лицо.

– Что сегодня задано? – голос мамы просто давит на голову.

– Чехов по литературе, рассказ «Ванька» прочитать и уметь пересказать, – отвечаю недовольным голосом.

Училка у нас строгая. Только я пятерки и получаю. Похоже, она думает, что я хочу стать писателем. Нет, я буду путешественником, чтобы пореже бывать дома.

Рассказ неожиданно увлёк. Я даже перестал смотреть в аквариум на столе, где молчаливые рыбы раскрывали рты и пытались со мной поговорить:

– Ну что, Слава, трудно учиться? – слышал я их голос, – Вот и нам нелегко живется в этой стеклянной коробке. Покорми хоть мотылем, все какая-то радость в жизни.

«Живи Ванька рядом, мы были бы друзьями» – думал я, переворачивая замусоленную страницу библиотечной книжки. Недавно читали «Каштанку», и так после этого захотелось собаку! Я бы с ней спал и гулял по нашим дворикам-колодцам! Впервые попросил маму:

– Купи собаку, а то я и разговаривать разучусь.

– Мы сами, как собаки! – только и ответила она.

Рассказ подходил к концу. Даже не услышал, как мама позвала на кухню ужинать. «Приезжай, милый дедушка, – продолжал Ванька, – Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную…»

На страничку капнула слеза. Потом вторая. «Мама увидит, ругаться будет», – подумал я и размазал мокрое пятно. Но слезы душили, и никаких сил уже не было их сдерживать. Мне так жалко стало себя!

«Может, написать бабушке? – пришла бредовая мысль, – но я же не Ванька. Она не заберёт, маму испугается».

Декабрь заваливал мокрым снегом. Ветер помогал липким снежинкам забраться за воротник, где они бессовестно таяли. Куртка становилась всё тяжелее, а я шел сквозь полумрак простуженного города к спасительному вокзалу. Кулак в кармане сжимал накопленные денежки. Обычно я не обедал в столовой, но родители этого не знали.

На поезд билет не дадут, это я понимал. Помнил, что можно до деревни добраться на трёх электричках. Подольше ехать, но зато никто не пристанет.

У окна было лишь одно свободное место. Я расплющил нос, уткнувшись в холодное стекло, и собрался рассматривать пролетающие голые леса, но подсела женщина.

– Мальчик, ты куда едешь? И почему один?

– Бабушке стало плохо, – соврал я, – а маму с работы не отпустили.

– Ты так любишь бабушку? – изумилась тётя с добрыми глазами.

– Конечно, я ведь с ней прожил в деревне до школы, – тут я уже не врал. – А потом меня привезли в город учиться.

Я сам ничего не помнил. Но как-то раз мама рассказывала, как она приехала в деревню забирать меня, протянула коробку зефира в шоколаде, а я бросил ее в грязь и побежал к лесу. Конечно, догнали. И увезли. А я перестал со всеми разговаривать. Город так напугал, что память отшибло напрочь.

Бабушка… Как же тепло было с ней. Её ласкающий вкрадчивый голос был дороже всяких конфет. Сядешь, бывало, под её крылышко и слушаешь сказки-прибаутки. Встречала меня на станции тетя. В телеге всегда было душистое сено, а сверху она накрывала теплой овчиной. Бабушка встречала недалеко от деревни на опушке леса, непременно с цветами. Запомнились ландыши. Их аромат так волновал, что теперь кажется, что это бабушка пахла ландышами.

Вдруг в вагон вошли какие—то люди в форме. «Уж не меня ли ищут?» – со страхом подумал я. Облокотился на тетю, делая вид, что заснул.

– Этот мальчик с вами? – услышал я металлический голос.

– Со мной, мы на деревню к бабушке едем, – неожиданно для меня ответила тётя.

Милиционеры пошли дальше. Я подумал: «Бывают же на свете добрые люди». Достал из рюкзака конфету – я их специально накопил для бабушки – и протянул тёте. Она её взяла и в свою очередь угостила сладким пирожком.

Потом были ещё две совершенно промозглые обшарпанные электрички. С головой залез в куртку и был похож на мешок с вещами.

И вот долгожданная станция. Я спрыгнул вниз, едва не скатившись по насыпи, и направился к маленькому зданию вокзала. Но и тут были люди в форме. Пришлось все же ломиться через колючие кусты по заснеженному склону. Дорогу я знал. Иногда сюда приезжал на велике за хлебом. Но сейчас она пугала темнотой и звенящей тишиной.

На краю села встретил женщину в телогрейке.

– Мальчик, ты чей?

«Чей-чей?! Вот привязались все! Да ничей, – подумал я, – и правда, кому я нужен?»

– Я бабушкин, – выпалил, что пришло в голову. – Мы в Братанове живём.

Она рассмеялась и больше не мучила меня расспросами. Дальше дорога была безлюдна. Заснеженный лес лишь изредка поскрипывал. Поле сливалось с горизонтом, и казалось, что я вовсе не иду, а лечу сквозь молочные облака.

И мой дом тоже шёл навстречу. Он так внезапно выплыл из тумана, будто боялся, что пройду мимо. Родной… Всё та же крыша из дранки, и скамеечка не развалилась. Промычала в хлеву Ночка. Дружок высунул чёрный нос из будки, хотел было тявкнуть, но пулей выскочил и положил свои лапы на грудь. Как же мне вас не хватало!

Дверь на крыльцо была открыта. Её вообще никогда не закрывали, а когда уходили, притулят палочку – видно, никого дома нет. Вот только цыган боялись. Прошел сени, где всегда стояли банки с молоком. По ложечке снимешь сливки из каждой, и вроде ничего не изменилось. Интересно, молоко еще есть?

Дверь в комнату массивная, квадратная. Даже мне приходится немного нагнуться. Темно. Пахнет керосином. Недавно свет все же провели, но он часто гаснет. Половики постелены, суббота все-таки.

– Кто там? – это бабушкин голос.

Я бросился её обнимать. Зачем нам свет, ведь мы и так друг друга чувствуем.

– Эва, кто приехал! Славка! Да откуда ты взялся! Ведь ещё не каникулы. А мама где? Ничего не сообщили. Дай я тебя хорошенько разгляжу.

Мы прошли в чулан, где она зажгла керосиновую лампу и долго изучала мое лицо, будто мы не виделись целую вечность.

– Пойду маме посвечу, пороги высокие, – сказала бабушка.

– Не надо, я один приехал.

Бабушка не на шутку испугалась.

– Просто я сбежал от всех. Никому я там не нужен. Меня даже спать совсем рано укладывают, чтоб не мешал. Будем вместе жить, как раньше. Я уже вырос. Могу за водой ходить, дрова колоть. Я даже научился кашу варить и твой любимый сладкий суп из сухофруктов.

Я не мог остановиться, вспоминая всё, что я могу.

– Я тебе новую ложку привез. Сам вырезал в кружке» Умелые руки».

– Ах, ты мой бедолага! – всплеснула она руками. – Маме всё же надо сообщить, они уж поди в розыск подали. Вот придут сюда милиционеры с собаками.

Она постелила мне на высокой железной кровати, куда запрыгнуть можно было только с разбега, а сама пошла к тёте, живущей по соседству.

«Может, все уладится, – думал я, – неужели опять заберут?»

Кот Володька как всегда устроился на груди. Дышать было трудно, но я никогда его не сгонял, я вообще боялся кого-либо беспокоить. Как же хорошо дома!

Только в этой деревеньке ещё и сохранилась любовь. Она пряталась в цветах герани на окнах, в тёплом хлебе из печки, в этих деревянных стенах без всяких обоев. В углу висели иконы, на которые бабушка молилась. Совсем немного. Однажды я сказал ей, что Бога нет, и вдруг так плохо стало. Я не молюсь, но подолгу смотрю в эти проникающие глаза над лампадкой.

Мама приехала через три дня. Она была бледная, постоянно пила свой цитрамон. Никакого зефира в шоколаде не привезла. Я чувствовал, что ей хочется не то что отругать меня, а просто выпороть, но она боялась бабушку.

Через день всё же подошла ко мне, обняла, и я услышал невероятное:

– Прости меня!

И заплакала. Да и у меня потекли слезы. Они смешивались, лезли на шею, за воротник. Наверное, мы выплакали все, что накопили за эти годы.

Поезд мчал нас обратно. Мама всё время пыталась меня разговорить, но безуспешно.

– Хочешь, купим тебе собаку, только маленькую? – спросила она, зацепившись за последнюю соломинку.

– Я назову её Каштанкой. Только летом мы вместе поедем к Дружку. Вот он обрадуется!

– Не убегай больше, – сказала мама, улыбнувшись. – Я ведь так тебя люблю!

– Да это всё Чехов виноват. Умеет разжалобить. Смотри, что мне бабушка подарила.

Я вынул из рюкзачка керосиновую лампу и поставил её на столик.

– Буду с ней читать, как Ванька. Она бабушкиным домом пахнет.

Серые облака немного раздвинулись, в окно купе заглянул лучик. Проводница принесла чай, а мама достала зефир в шоколаде.

Лексейка
Сурнин Алексей

Непростительно раннее утро. Деревню Большие Лопатины пока не отпустила сонная одурь ночи. Дома ещё прячут свои крыши под пуховую перину тумана.

Лениво зевнула входная дверь добротной бревенчатой избы. Наружу выбрался встрёпанный мальчуган лет пяти с ивовой вицей в руках.

Соседский кот, дрыхнущий на бревне-лавке, открыл глаз и стал настороженно следить за ним: не его ли идут мацать и тискать, не пора ли драпать под забор?

Спи дальше, котяра. Не до тебя ему. Есть дело важнее. Он идёт хлестать царапучую малину. Жалко ей, видите ли, отдавать Лёшеньке сладкие тёмно-красные ягоды.

– Дейзись, маина! – грозит высоко поднятой вицей малец. – Я тебе показу куськину мать! Я тебя наказу!

И пусть одет аника-воин в дедову майку, что висит на нём, словно длинное платьишко на девчонке, а ноги утонули в бабушкиных галошах, он ещё покажет всем… ту самую мать Кузьки. Сурово сдвинутые брови и надутые щёки обещают скорую и неотвратимую кару воображаемому врагу.

При слове «наказание» рука парнишки сама собой тянется к левой половинке попы. Той, что сильнее болела от дедовой вицы. Вот скажите на милость, почему такая несправедливость? Шалили обе половинки одинаково, а наказали сильнее – левую!

И из-за чего наказали-то? Подумаешь, взял дедовы очки и пошёл разглядывать волосинки мочала в избушке-пристрое…

– Деда, зачем тебе очки?

– Я в них газету читаю, Лексей. Буковки махонькие, а очки их большими делают.

Через стекло и, правда, всё таким большим видится. Лёшка мочало к оконцу поднёс, к солнышку и через стекляшку очков волосинки его разглядывает. А оно возьми и задымись. И огонёк появился. Сначала малюсенький, а когда поел липовой коры – больше стал.

– Так ведь он и избушку слопает! – испугался Лёшка и кинулся к бабе с дедом.

Избушку он спас. Да и мочала сгорело всего ничего. Но дед всё равно выпорол. Несправедливо! Ведь это он виноват! Зачем про очки сказал?!

Малец стёр ладошкой слезу, выступившую от обидных воспоминаний, и пошаркал по тропинке к огороду.

Пружина калитки тугая, так и норовит огреть ею по спине. Было непросто, но он справился. Он же мужчина. Ему уже почти шесть.

– Дейзысь, маина, – издал Лешка воинственный клич, когда увидел знакомые кусты, и погрозил вицей. – Сяс наказу!

Бабушкины калоши издевательски цеплялись за ослянку и дикую ромашку и не давали свершить задуманное. Но всё рано или поздно заканчивается. Закончилась и тропинка. Вражина прямо перед ним.

Он уже замахнулся вицей, но другая рука-предательница потянулась за красным язычком – ягодой.

– Ты ессё и длазнисся! – сердитым ёжиком пыхтел Лёшка.

Обижался он мысленно, потому что рот оказался набит малиной.

Такое наказание пришлось Лёшке по душе. Ярких язычков на кусте становилось всё меньше. Ехидне скоро совсем нечем станет дразниться.

– Лексейка! – слышит он знакомый голос. – Куда запропал с утра пораньше, пострелёнок?!

Мальчонка с недетским вздохом суёт в рот последнюю ягоду и топает к бабуле, пока опять не попало.

– А тебя я завтла наказу, – оборачивается он к ехидной заразе. – Зди!

Подбирает вицу и шуршит калошами к калитке.

– До завтра! – вслед ему шелестит листьями куст от дуновения лёгкого ветерка. – Возвращайся. Я буду ждать!

Непокорная
Хатунцева Ирина

Она.

– Будешь стоять в углу всю ночь, раз упрямая такая. Нашлась тут, характерная. Я тебя научу, как с родителями разговаривать. Слишком много стала на себя брать! Скажи спасибо, что ремень в руки не взяла. Твоё мнение никто не спрашивал. Будешь делать так, как тебе говорят или из угла не выйдешь!

А ты чего молчишь, будто воды в рот набрал? Скажи доченьке пару ласковых, чтоб в голове её дурной просветлело!

Он.

Закурил. Вышел на балкон.

– Трудно с бабами. Каждая своё гнёт. Жене не перечу – надо в один голос родителями быть. Дочь жалко. Она старшая. Достаётся ей. Да и ничего плохого она не сделала. Просто мать устала. Вот под горячую руку девчонка и попала. Ничего. Спать скоро. Утихомирятся.

Дочь.

(про себя)

– Ночь буду стоять, но прощения не попрошу. Не дождётесь. За что? Вечно придёт с работы и орать… Вырасту и уеду от них. Пусть мучаются.

Спустя час…

Он.

Иди спать. Слышишь? Иди быстро, а то добавлю… Спокойной ночи.

Она.

– Вот упрямая. Нет бы прощения попросить… Что из неё с таким характером вырастет?

Он.

– Не надо опять начинать. Спать пора. Завтра на работу, а ей в школу. Успокойся. Хорошая у нас дочь. Зря ты так… Ну, спи уже. Давай обниму. Устала?

Дочь.

Плачет от обиды и несправедливости. Засыпая, шëпотом:

– Вырасту и уеду…

Светите собственным светом
Фроловичева Екатерина

Говорю вам – светите собственным светом, светом души! Светите, когда счастье. Светите, когда вокруг тьма. Было бы глупо закрывать свой свет, закапывать в землю из-за страха, что кому-то он помешает.

Думает ли солнце, что может кого-то обжечь? Будут те, кто отвернëтся. Будут и те, кто потянется к теплу.

Думает ли дерево, что оно не прекрасно только потому, что не родилось птицей?

Гнëт ветки ветер, но дерево сильнее, оно не ломается. Гнуться, но не ломаться.

Тысячи историй, где родитель направляет ребëнка по пути развития вопреки его свету, но через годы свет выходит наружу, и человек находит свою дорогу.

Светите собственным светом! Через чужие «не получится», через лживое «недостаточно хорош для этого».

В каждом есть свет. Свой. Уникальный. Живой. Потрясающий.

Не родились бы прекрасные картины художников, изящные танцы танцоров, целительные творения фотографов, если бы они однажды не пошли за своим светом.

Он поможет при любых невзгодах.

Мне очень нравятся слова Будды «Будьте светом для самих себя». Да, в первую очередь, для себя. Есть в этом ценное, правда?

Как ты? Светишь? Или отложил свой свет на полочку, на «потом»?

По мотивам эпифании «Говорю вам – пойте! Пойте, когда вам хорошо. Пойте назло всякой грубости или свинству…» Иманта Зиедониса – известного латышского поэта и прозаика.

Море – это чёрная бездна
Агапова Марина

Море – это чёрная бездна, которая пугает меня, пахнет слезами и имеет солоноватый привкус разлуки.

Всегда представляю море чёрным, холодным и бесчувственным.

Смотрю с настороженностью на бескрайнюю даль. Какую весть принесёт на этот раз мне море? Оно бушует, злится, меряется силой, сердится, если проигрывает схватку. Пенится от радости, когда разлучает любимых на время. Потом безмолвно молчит, забрав душевный покой тех, кто остался на берегу. И, наконец, море успокаивается, полным штилем давая понять, что оно коварно и свою добычу возвращает не всегда.

Холодное Баренцево море. Купаться в нем нельзя. Оно несло мне только печаль и боль разлуки.

В памяти остался пустынный причал и долгий взгляд в бесконечность. С неумирающей надеждой я стремилась увидеть на горизонте чёрную металлическую акулу, со скрежетом поднимающуюся из-под воды. Никогда не нравились мне эти камеры пыток, называемые подводными лодками.

Жена моряка-подводника редко любит то море, которое забирает у неё любимого на долгое время.

Кто я?
Астахова Татьяна

Кто я?

Моё тело на семьдесят процентов состоит из воды. Может быть, я Океан, никогда не знающий покоя? В вечном движении. Не имея собственной формы, омываю материки, заполняя собой пространства. Я – солёные слёзы и утренняя роса. Летний дождь, тугими струями стучащийся в окна, и град, сбивающий на землю спелые ягоды. Искрящийся снег, лёгким прикосновением опускающийся на плечи. Живительная капелька влаги и смертоносная волна, сметающая все на пути. Родник, пробивающийся на поверхность сквозь толщу земли и стремительная горная река. Я – туман в закоулках осеннего сада.

Кто я?

В моём организме содержится восемьдесят один химический элемент. Значит ли это, что я – Земля? В вечном фокстроте плавно кружусь вокруг Солнца в безмолвии Космоса. Я – надёжная опора и последняя колыбель. Плодородный чернозём, дарующий жизнь, и дышащая зноем пустыня. Поющий бархан и камень, молчащий на дне океана. Тверда, как скала, и непостоянна, как зыбучие пески. Податлива, как глина, и необуздана, как лава, рвущаяся из жерла вулкана. Я – песчинка в тонком стекле, отмеряющая бег времени.

Кто я?

Клетки моего мозга передают информацию за счёт электрических импульсов. Значит ли это, что я – грозовое небо? Я способна изменить реальность одним проблеском молнии. Я дарую надежду и внушаю страх. Я – облака, беззаботно плывущие в вышине. Я горю багряным закатом и мерцаю звездами. В безлунные ночи чёрной бездной нависаю над всем сущим и горю пронзительной синевой в ослепительно солнечные дни.

Кто я?

Мысли, которые кружатся в моей голове, обусловлены тысячами поколений от сотворения мира и до дня сегодняшнего. Значит ли это, что я – каждый человек, когда—либо живший на планете Земля? Я – маленький мальчик, бегущий по траве за разноцветным мячом. Старейший житель планеты и новорождённый, впервые вдохнувший воздуха. Я – миллиарды тех, кто ушёл, не оставив после даже надгробия. Я – каждый, кто когда-то мнил себя властелином мира. Я – человечество, что вечно спешу куда-то, не двигаясь с места. Я говорю на тысяче языков об одном и том же. И никак не могу себя понять.

Кто я?

Расстояние от поверхности Земли до уровня моих глаз в астрономических единицах ничтожно мало, но в моём воображении умещаются тысячи Галактик. Может быть, я необъятный Космос, освещаемый бессчётным количеством звезд? Я – бесконечность и вечная тишина.

Кто я?

По мере вашей вам и отмерится
Астахова Татьяна

Рано или поздно каждый садится за банкетный стол последствий своих поступков.

Р. Л. Стивенсон

Огромная терраса залита ярким искусственным светом люминесцентных ламп. От белоснежных скатертей и блеска столового серебра немного рябит в глазах. Где-то едва слышно играет музыка.

У самого входа шумная компания развесёлых гуляк громко что-то обсуждает, взрывается хохотом и аплодисментами. Шампанское с терпким ароматом успеха искрится в их бокалах.

Одинокий хмурый человек за столиком подальше пьет горький холодный чай с привкусом разочарования. Чаинки кружатся в золотисто-медовом напитке и оседают на дно хрустального стакана. Перед ним открывалось столько перспектив, но время безвозвратно прошло, а он так и не рискнул воспользоваться ни одной из этих возможностей.

Молодая женщина, тонкая и изящная, в лёгкой шёлковой тунике, держит бокал, наполненный терпким вином стыда, и пытается скрыть это, имитируя бурное веселье. Впрочем, старается она напрасно, окружающим нет никакого дела до её жеманных кривляний. А каждый второй из присутствующих вовсе не считает адюльтер веским основанием, чтобы испытывать такие жгучие страдания.

Полная дама хмурится при виде рагу, густо приправленного сожалением. Она с увлечением и азартом играет в игру под названием «Ах, если бы…» И всё перебирает в памяти события прошлого, стараясь их перекроить на новый лад. Но после третьего коктейля из скуки и невезения взгляд затуманивается, и она теряет интерес к происходящему.

Справа – мальчишка лет четырнадцати с удивлением и страхом рассматривает отбивную под вязким соусом раскаяния. Рядом с ним товарищ постарше ехидно ухмыляется. Перед ним на тарелке неостывающим жаром пышет злоба и ненависть загнанного в угол зверя. По залу бежит едва уловимый шёпот:

– Убийцы…

– Кто? Кто?

– Вон, видишь, те двое.

– Совсем ещё дети!

– Этим детям только палец в рот положи.

– Убьют и ограбят ради пары кружек пива.

– Волчата!

Но и об этих двоих присутствующие тут же забывают.

Совсем ещё юная девушка в очень дорогом платье в очередной раз заказывает себе шот горькой обиды. Взгляд жадно мечется, отыскивая кого-нибудь, кто согласится взять на себя вину за эти её страдания. Вокруг тут же выстраивается очередь из желающих. Все они изрядно потрепаны жизнью, но в кошельках водится то, ради чего затевается эта игра. Брезгливо рассматривая претендентов, девушка кривится, и сквозь маску юности проступает её истинное лицо.

Чуть правее – молодая мама и двое ребятишек трёх и пяти лет с аппетитом уплетают мороженое со вкусом озорства и больших надежд.

– Что будете пить?

Бармен учтиво кивает и замирает в ожидании заказа.

– Белый вермут с тоником и ломтиками любопытства, пожалуйста.

Беру коктейль и ухожу в самый дальний угол террасы, где свет не так ярок и меньше всего суеты. Причудливо переплетаясь, зарисовки чужих жизней оседают в моем блокноте торопливыми строчками, сплетаясь в очередную историю.