Текст книги "В лабиринте"

В это время, легко передвигаясь и непринужденно одолевая препятствия, при этом ловко орудуя деревянным костылем, входит инвалид. А в другой двери незамедлительно появляется мальчик.

Это тот самый мальчик, который в надвигающихся сумерках поведет солдата по пустынным улицам, вдоль домов с неосвещенными окнами. Между тем население в городе осталось; должно быть, большинство жителей не захотело его покинуть, когда еще было время это сделать. Значит, никто не решается зажечь свет в комнатах, окна которых выходят на улицу? Почему же эти люди продолжают считаться с устарелыми инструкциями, касающимися противопожарной обороны? Несомненно, по привычке; или же потому, что отсутствует какая бы то ни было административная власть, которая могла бы отменить давнишний приказ. Да отменять его сейчас, собственно, и не к чему. Городское освещение и без того работает как в мирные времена: иные фонари горят даже весь день.

Но сквозь стекла окон, которые тянутся вдоль плоских фасадов, ни внизу, ни на одном из этажей высоких, однообразных домов не просвечивает ни единый лучик света. И хотя эти окна снаружи не закрыты ставнями, а изнутри – шторами, они черны и голы так, словно весь дом необитаем, и лишь порой, под каким-то случайным углом, в них мимолетно сверкнет мгновенный отблеск фонаря.

Мальчуган шагает, как солдату кажется, все быстрей и быстрей, и, вконец измученный, тот уже не поспевает за своим проводником. Крохотная фигурка в черной накидке, из-под которой выглядывают две ноги в узких черных штанах, все больше удаляется. Солдат поминутно опасается совсем потерять ее из виду. Внезапно она возникает в свете фонаря много дальше, чем он предполагал, затем сразу же тонет во мраке и снова становится незримой.

Мальчуган, который с самого начала избрал далеко не прямой путь, того и гляди, может скрыться из глаз в какой-нибудь примыкающей улице. К счастью, свежий снег на тротуаре хранит отпечатки его шагов – одинокие следы на девственной целине снежного покрова, лежащего между цепочкой зданий и параллельным краем канавы, – отпечатки, несмотря на быструю ходьбу, весьма отчетливые, хотя рифленые, елочкой, каучуковые подошвы посредине круга, на каблуке, оставляют неглубокие вмятины на тонком слое свежевыпавшего снега, покрывшего дорожки, к тому же за день утрамбованные пешеходами.

Но вот след внезапно обрывается перед дверью, точно такою же, как все прочие, но с неплотно прикрытою створкой. Приступка порога очень узкая, так что можно, не ставя на нее ногу, разом через нее перешагнуть. В глубине коридора – свет. Слышно тиканье часового механизма выключателя, похожее на «тик-так» огромного будильника. В конце коридора начинается довольно узкая лестница, делающая коленчатые повороты под прямым углом; ее короткие пролеты разделены небольшими четырехугольными площадками. Поэтажные площадки, несмотря на множество дверей, которые на них выходят, лишь чуточку просторней. На самом верху – запертая комната, где мало-помалу серым слоем оседает пыль: на столе и мелких вещицах, громоздящихся на нем, на камине, на мраморе комода, диван-кровати, на вощеном полу или суконных тапочках…

По свежевыпавшему снегу тянется ровный и прямой след. Он тянется часами – правая нога, левая нога, правая нога, и так часами. А солдат все шагает как автомат, ошалев от усталости и стужи, машинально передвигая ноги: одну, за ней другую, не будучи даже уверен, что он движется вперед, потому что у него под ногами в одних и тех же местах возникают все те же ровные отпечатки. Расстояние между следами, которые оставлены каучуковыми рифлеными подошвами, соответствует длине его шага – шага человека, вконец обессиленного усталостью, и солдат, естественно, предпочитает ступить в уже проложенный след. Его башмаки размером немного больше оставленных отпечатков, но на снегу эта разница едва заметна. У него внезапно возникает ощущение, что он уже здесь проходил, опередив самого себя.

А снег все падает густыми хлопьями, и едва различимые следы, оставленные мальчуганом, быстро заполняются снегом, начинают утрачивать отчетливость и, по мере того как расстояние между солдатом и мальчиком увеличивается, угадываются все труднее, так что самое их существование вскоре становится сомнительным: какие-то едва заметные вмятины на гладкой пелене, к тому же порою вовсе исчезающие…

Солдату кажется, что он окончательно потерял след, но вдруг, совсем неподалеку, под фонарем, он видит поджидающего его мальчугана, закутавшегося в черную, побеленную снегом накидку.

– Это здесь, – говорит мальчуган, указывая на дверь, такую же, как все прочие двери.

Электрическая лампочка раскачивается на длинном шнуре, и человеческая тень медленно, подобно маятнику метронома, раскачивается на деревянном полотнище закрытой двери.

Ночью солдат внезапно пробуждается. Свисая с потолка, горят синие лампы. Три лампы, повешенные вдоль большой оси продолговатой залы. Солдат разом сбрасывает одеяла и, спустив ноги на пол, усаживается на краю кровати. Ему приснилось, что прозвучала тревога. Он находится в извилистом окопе, стенки которого возвышаются вровень с его лбом; в руках у него что-то вроде продолговатой гранаты или мины замедленного действия, механизм которой он уже запустил. Он должен, не теряя ни минуты, ее забросить. Он уже слышит тиканье часового механизма, похожее на «тик-так» огромного будильника. Но он застывает с гранатой в руке, закинутой назад для броска, и непонятным образом все более цепенеет, не в силах пошевельнуть хотя бы пальцем, а мгновение взрыва тем временем близится. Он издает вопль и только тогда просыпается.

Все остальные продолжают спокойно спать. Очевидно, ему только снилось, что он кричит. Приглядевшись внимательней, он обнаруживает, что у соседа глаза открыты: заложив обе руки под голову, тот уставился прямо перед собой в полумрак спальни.

Отчасти надеясь отыскать воду для питья, отчасти пользуясь жаждой как предлогом, солдат встает и, во избежание шума не надевая башмаков, покидает вереницу коек и направляется к двери, через которую прежде вошел в комнату. У него жажда. Не только сухо в горле, но, невзирая на стужу, горит все тело. Он подходит к двери, пытается нажать ручку, но замок не поддается. Он не осмеливается дернуть слишком сильно, опасаясь всех перебудить. Видимо, дверь заперта на замок.

Охваченный паническим страхом, он оборачивается и замечает, что окна, нарисованные черным на стене, – ложные окна, – теперь оказались слева от него, а когда он впервые вошел в помещение, они находились справа. Тут он обнаруживает в дальнем конце прохода, образованного двумя рядами коек, другую, такую же точно, дверь. Сообразив, что он ошибочно пошел не в ту сторону, он снова пересекает длинную залу и пробирается меж двух рядов растянувшихся на койках тел. Глаза у всех открыты, и, пока он идет, все глядят на него в полном молчании.

И действительно, другая дверь с легкостью открывается. Умывальники находятся в конце коридора. Солдат осведомился об этом перед тем, как улечься в постель, еще на лестнице. Он хочет поправить зажатый под мышкой сверток в коричневой бумаге, но вдруг вспоминает, что оставил его без присмотра под подушкой. Он тут же закрывает дверь и поспешно возвращается к своей койке. С первого взгляда он обнаруживает, что подушка придвинута теперь вплотную к вертикальным металлическим брусьям изголовья; подойдя, он убеждается, что коробки на месте нет; он переворачивает подушку и, словно желая окончательно удостовериться в пропаже, переворачивает ее дважды; наконец он выпрямляется, не зная как быть. Однако на голом матрасе нет и одеяла. И тогда солдат узнает – чуть подальше, через три койки от этой, – пустую кровать и на ней отброшенное и скомканное одеяло. Он просто ошибся койкой.

На его кровати все на месте: одеяла, подушка, сверток. А под кроватью – башмаки и свернутые обмотки. Солдат снова укладывается в постель, так и не выпив воды. И хотя в горле у него пересохло, уже не хватает сил возобновить попытку – пуститься по темному лабиринту коридоров на далекие, возможно безуспешные, поиски воды. Пока им владело лихорадочное возбуждение ночного кошмара, он быстро прошел туда и обратно через спальню. Теперь он больше не в силах сделать ни шага. К тому же он не может выйти с большой коробкой в руке, не возбудив или не укрепив напрасные подозрения; его недавние поиски воды позволили ему слишком явственно это заметить. Он спешит укутать одеялом ступни и колени, распрямляется и кое-как натягивает на себя второе одеяло. И снова он шагает по снегу вдоль пустынных улиц, высоких плоских фасадов, которые нескончаемо тянутся, безликие, похожие один на другой. Весь путь помечен черными столбами фонарей, со старомодным изяществом украшенных стилизованным орнаментом, и в белесом свете дня их лампочки сияют желтым светом.

Солдат торопится изо всех сил, однако не бежит бегом, словно опасаясь погони, опасаясь, что слишком явное бегство вызовет подозрение прохожих. Но сколько хватает глаз, в серой дали, на всей прямизне улицы, не видно ни одного прохожего, и всякий раз, как солдат оглядывается, в то же время продолжая путь и не замедляя шага, он убеждается, что никакие преследователи ему не угрожают: в одну и другую сторону тянется пустынный тротуар, а на нем только вереница следов, которые оставили подбитые гвоздями башмаки, и лишь кое-где (в тех местах, где он оборачивался) следы эти слегка искажены.

Солдат ждал под фонарем, на углу какой-то улицы. Он глядел на угловой дом по другую сторону мостовой. Он уже давно разглядывал этот дом и вдруг заметил, что в одной из комнат второго этажа собрались люди. То была довольно просторная, с виду пустая комната в два окна; какие-то тени перебегали от одного незанавешенного окна к другому, но никто не приближался к стеклу. В глубине комнаты солдат различал в полумраке лишь мертвенно-бледные лица. Стены помещения были, должно быть, очень темными, и потому эти лица так выделялись из сумрака. Ему показалось, что люди в комнате о чем-то переговариваются, совещаются, показывают на улицу, – их выдавали белевшие во тьме руки. Они наблюдали за чем-то, что находилось за окном, и, по-видимому, повод для спора был основательный. Солдат вдруг сообразил, что речь могла идти только о нем: ни на тротуаре, ни на мостовой не было ничего больше, что могло бы привлечь их внимание. Для отвода глаз он стал озираться по сторонам, вглядываться в даль, оборачиваясь то вправо, то влево, всем своим видом показывая, что он кого-то ждет и ему нет дела до этого дома, напротив которого он случайно остановился.

Он снова бросил беглый взгляд на окна второго этажа и тут увидел, что белесые физиономии приникли к незанавешенным стеклам. Один из любопытных, без стеснения тыча пальцем, указывал на солдата; лица прочих теснились вокруг, и казалось, что их обладатели расположились на разных уровнях, словно один слегка пригнулся, другой, наоборот, привстал на цыпочки или даже взобрался на стул; в соседнем окне было пусто.

«Они принимают меня за шпиона», – подумал солдат. Предпочитая не иметь дела с подобным обвинением, которое грозило принять более решительные формы, он сделал вид, что поглядывает на ручные часы, которых у него не было, и без долгих размышлений удалился в поперечную улицу.

Пройдя несколько шагов, он сообразил, что его поведение нелепо: оно только подтверждало подозрения наблюдавших из окна людей, и те могли вот-вот броситься за ним вдогонку. Солдат невольно ускорил шаг. Ему почудилось, что за его спиной со стуком распахнулось окно, и он с трудом удержался, чтобы в самом деле не побежать.

Он еще раз оборачивается: никого. Но, взглянув перед собой, он замечает мальчугана, который, прячась за углом, у следующего перекрестка, видимо, его подстерегает.

На этот раз солдат останавливается как вкопанный. В доме налево входная дверь приоткрыта в темный подъезд. Мальчуган на перекрестке мало-помалу отодвигается, и вот уже он окончательно скрылся за углом здания. Солдат делает резкий боковой скачок и оказывается в коридоре. В глубине, не теряя ни минуты, он взбегает по узкой лестнице с короткими пролетами, расположенными под прямым углом и разделенными небольшими четырехугольными площадками.

Вверху, на последнем этаже, – наглухо укрытая плотными шторами комната. На комоде – коробка для обуви в коричневой оберточной бумаге, на мраморе камина – кинжальный штык. Мощное двустороннее лезвие уже покрылось тонким слоем пыли и тускнеет в рассеянном свете лампы с абажуром, стоящей на столе. Мушиная тень на потолке, как и прежде, движется по кругу.

Вправо от большого светящегося круга, очертаниям которого она в точности следует, в углу, на потолке, есть едва заметная темная черточка, совсем тоненькая, длиной сантиметров в десять: то ли трещина в известке, то ли запылившаяся паутинка, то ли ссадина от удара, то ли царапина. Этот дефект на белом потолке не отовсюду одинаково заметен. Он особенно бросается в глаза, если смотреть справа, прислонившись к стенке, но непременно снизу, к тому же с другого конца комнаты, и при этом глядеть вкось, почти по диагонали, как это естественно для человека, который вытянулся на кровати, положив голову на подушку.

Солдат вытянулся на кровати. Конечно, его разбудил холод. Он лежит на спине, не меняя положения, как лежал, когда открыл глаза; с тех пор он не шелохнулся. Окна перед ним широко распахнуты. По другую сторону улицы такие же точно окна. В спальне все еще лежат в постели, большинство делают вид, что спят. Солдат не знает, долго ли спал он сам. Не знает и который теперь час. Справа и слева его непосредственные соседи поплотнее закутались в одеяла; один из них, тот, что повернут в его сторону лицом, даже прикрылся весь с головой, натянув одеяло, так что оно, как навес, защищает глаза, и высунул наружу только нос. Определить, во что одеты спящие, затруднительно, хотя, по-видимому, никто из них на ночь не разделся: нигде не видно развешенной, или сложенной, или наугад брошенной одежды. Тут нет, впрочем, ни вешалок, ни этажерок, ни каких-либо стенных шкафов, и повесить шинель, гимнастерку, брюки и тому подобное можно только на спинку кровати, но все спинки – в виде окрашенных белым лаком металлических брусьев – и в ногах и в изголовье кровати – совершенно свободны. Желая убедиться, что коробка на месте, солдат, не поворачиваясь, шарит вслепую у себя под подушкой.

Пора вставать. Если ему и не удастся вручить сверток адресату, у него по крайней мере найдется способ, пока еще есть время, от него избавиться. Завтра, или хотя бы сегодня вечером, или даже через несколько часов будет уже поздно. Во всяком случае, нет никакого смысла оставаться тут, ничего не предпринимая; длительное пребывание в этой мнимой казарме, или больнице, или приюте может только усложнить дело, и он, чего доброго, потеряет тут последние шансы на успех.

Солдат пытается приподняться на локтях. Все тело у него одеревенело. Скользя на спине, он на несколько сантиметров продвигается поближе к изголовью и снова падает навзничь, плечами упираясь в железные вертикальные брусья, поддерживающие более толстую верхнюю поперечину, к которой он прислоняется затылком. Таким образом он не рискует раздавить коробку. Солдат оборачивается вправо и глядит на дверь, через которую он должен выйти.

За соседом, накрывшим лицо, словно капюшоном, грубой коричневой тканью, спит другой, высунув из-под одеяла руку, облаченную в сукно защитного цвета: явно – рукав военной гимнастерки. Воспаленная кисть свисает с матраса. Подальше лежат остальные – кто вытянувшись на постели, кто свернувшись калачиком. Иные даже не сняли с головы пилотку.

В глубине спальни дверь бесшумно отворяется, и, один за другим, входят двое. Впереди – штатский, одетый по-простецки: кирзовые сапоги, тесные рейтузы, распахнутая меховая куртка, из-под которой виднеется длинная вязаная фуфайка с высоким воротом; на голове у него выгоревшая, мятая фетровая шляпа, которую он не снимает; все его одеяние выглядит потрепанным, изношенным и попросту грязным. Второй из вошедших – тот, что повстречался солдату вчера вечером, – в военной гимнастерке и капральской пилотке со споротыми нашивками. Не задерживаясь у первых коек, даже не бросив хотя бы мимоходом взгляда в их сторону, оба прошли на середину и остановились около кого-то из спящих в противоположном ряду, чья койка расположена у второго окна. Стоя в ногах кровати, они вполголоса разговаривают между собой. Затем штатский в фетровой шляпе подходит к изголовью и трогает лежащего за плечо. И тут же верхняя часть туловища, закутанная в одеяла, разом подымается и показывается мертвенное лицо с глубоко провалившимися глазами и впалыми до черноты, много дней не бритыми щеками. Разом выхваченный из сна, человек какое-то время не может прийти в себя, а те двое продолжают стоять рядом. Он проводит ладонью по глазам, по лбу, по коротко подстриженным седеющим волосам. Потом, качнувшись, внезапно валится назад, на матрас.

Видимо, штатский – то ли доктор, то ли фельдшер: он осторожно прикасается к запястью лежащего и некоторое время держит его пальцами, как делают, считая пульс, но при этом не сверяется с часами. Потом опускает эту безвольную руку и кладет ее вдоль распростертого тела. Он снова обменивается несколькими словами со своим спутником, потом оба пересекают всю залу наискось и останавливаются у постели больного, чья пунцовая рука высунулась из-под одеяла и свисает с матраса. Склонившись над спящим, фельдшер осторожно, стараясь не потревожить больного, берет его руку, на что тот никак не реагирует. Осмотр длится на этот раз несколько дольше, и оба совещаются вполголоса тоже чуть подольше. Так и не разбудив больного, они покидают его кровать.

Фельдшер окидывает взором остальных; взгляд его останавливается на вновь прибывшем, который, в противоположность прочим, слегка приподнялся на койке. Капрал со споротыми нашивками кивком указывает на него и произносит что-то вроде: «Прибыл этой ночью». Оба подходят к нему. Капрал останавливается в ногах кровати, фельдшер приближается к изголовью; солдат машинально протягивает руку, и фельдшер уверенным движением, без расспросов, берет запястье. Помедлив, он объявляет: «У вас лихорадка». Голос звучит глуховато, словно тот разговаривает сам с собой.

– Пустяки, – говорит солдат, но его собственный голос кажется ему на удивление слабым, беззвучным.

– Сильная лихорадка, – повторяет фельдшер, отпуская его руку.

Рука безвольно падает на матрас. Капрал вынул из кармана записную книжку в черной обложке и огрызком карандаша что-то записывает, а что, как солдату кажется, – нетрудно угадать: день и час его прибытия, номер воинской части, обнаруженный на вороте шинели, – номер двенадцать тысяч триста сорок пять, который никогда его номером не был.

– Уже давно? – спрашивает фельдшер в фетровой шляпе.

– Давно ли я тут?

– Нет, давно ли вас лихорадит?

– Не знаю, – говорит солдат.

Фельдшер с капралом отходят к окну и коротко обмениваются мнениями; о чем они говорят, солдату не слышно, угадать по губам он не может, потому что их лица ему не видны. Но фельдшер возвращается; склонившись над солдатом, он, сквозь толщу многочисленных наслоений одежды, обеими руками одновременно ощупывает его грудь:

– Когда я надавливаю, больно?

– Нет… Не очень.

– Вы так и спали?

– Как – «так»?

– В мокрой шинели.

Солдат тоже ощупывает жесткую, шершавую, еще немного влажную ткань. Он говорит:

– Это, наверно, снег…

Слова звучат так невнятно, что солдат умолкает, не закончив фразу; он сомневается даже, действительно ли ее произнес.

Фельдшер обращается на этот раз к своему спутнику:

– Хорошо бы ему переодеться.

– Погляжу, найдется ли у меня что-нибудь, – говорит тот. И своей неслышной походкой направляется к двери.

Фельдшер остается, застегивает пуговицы брезентовой, бурого цвета, выгоревшей куртки с пятнами на животе – три плетеные кожаные пуговицы, – одну за другой продевая их в петли; все три очень потерты, а нижнюю пересекает широкая царапина и посредине сорван лоскуток кожи размером в полсантиметра. Фельдшер засунул руки в бесформенные боковые карманы. С минуту он разглядывает солдата и спрашивает:

– Не холодно?

– Нет… Да… Немного.

– Можно уже закрыть, – говорит фельдшер и, не дожидаясь мнения собеседника, направляется в левый угол спальни, чтобы закрыть последнее в ряду окно. Отсюда он сворачивает вправо и, пробираясь между стеной и железными решетчатыми спинками кроватей, продолжает одну за другой захлопывать оконные рамы, с трудом защелкивая туго поддающиеся его усилиям щеколды. По мере его продвижения в обширном помещении темнеет, мрак, надвигающийся слева, распространяется все дальше и дальше.

В комнате пять окон. Они двустворчатые, в каждой створке по три квадратных стекла. Но стекла видны только, когда окна открыты настежь, потому что изнутри они сплошь заклеены темной бумагой, едва пропускающей свет. Наконец все окна закрыты, и комната погружается в полумрак, – вместо пяти прямоугольных отверстий виднеется пять проемов из шести слабо светящихся сиреневых квадратов, преграждающих доступ сиянию дня и пропускающих лишь рассеянный свет, похожий на синее мерцание ночника. Справа, в углу залы, у самого выхода, на фоне светлой стены недвижным черным силуэтом выделяется человек в куртке и фетровой шляпе.

Солдат думает, что посетитель сейчас уйдет, но тот возвращается и подходит к его койке:

– Ну вот, не так будете мерзнуть. – И помолчав: – Вам принесут другую одежду. Но оставайтесь в постели.

Потом он продолжает:

– Скоро придет врач, возможно, после полудня, либо утром, либо попозже, к вечеру…

Он говорит порой так тихо, что солдат с трудом разбирает его слова.

– Тем временем, – добавляет он, – вы будете принимать таблетки, вам их дадут… Не следует… – Конец фразы совсем пропадает. Он вытаскивает из кармана пару больших меховых перчаток, медленно их натягивает и, продолжая расправлять на руке, удаляется. Едва он отходит на несколько метров, его очертания расплываются, и он еще не успевает дойти до двери, как они растворяются в полумраке комнаты. Слышится лишь медленный стук тяжелых сапог.

В спальне уже так темно, что спящих не разглядеть. Солдату приходит в голову, что теперь ему легче будет покинуть комнату незамеченным. По пути он напьется в одном из умывальников, расположенных в конце коридора.

Он снова пытается подняться, на этот раз ему удается сесть, но все же опираясь о металлическую перекладину в изголовье. Стараясь устроиться поудобнее, он приподнимает повыше подушку за спиной и кладет ее поверх коробки. Склонившись вправо и вытянув руку до самого пола, он разыскивает свои башмаки. В эту минуту он замечает темный силуэт: чья-то голова и верхняя часть туловища рисуются на светящихся квадратах сиреневой бумаги. Солдат узнает своего вчерашнего хозяина – капрала в островерхой пилотке без нашивок. Правая рука возвращается на место – на матрас.

Капрал кладет на спинку кровати – поверх железной поперечины – что-то напоминающее плотную накидку или шинель. Потом, зайдя в промежуток между двумя кроватями, он подходит к солдату и протягивает ему стакан, на три четверти наполненный какой-то бесцветной жидкостью.

– Выпейте, – говорит он, – это вода. А на дне таблетки. Потом вам дадут кофе, тогда же, когда всем.

Солдат хватает стакан и с жадностью пьет. Но таблетки растворились не полностью, с последним глотком они застревают в горле, и ему нечем запить, чтобы их протолкнуть. В горле остается какой-то горьковатый зернистый осадок, ощущение, что он заживо проглотил слизняка. Жажда одолевает его сильнее прежнего.

Капрал забирает у него пустой стакан. Смотрит на белые полосы, осевшие на стенках. Наконец уходит, но, показав на спинку кровати, предварительно поясняет:

– Я принес вам другую шинель. Перед тем как лечь, переоденьтесь.

Безмолвная тень исчезает; время тянется нескончаемо, наконец солдат отваживается встать. Осторожно перекинув ноги, согнув их в коленях, он садится на краю кровати и опускает ступни на пол. Весь скрючившись, он долго – так ему по крайней мере кажется – чего-то выжидает.

Прежде чем продолжить свой маневр, он откидывает в сторону, на матрас, одеяла и окончательно от них освобождается. Потом, еще более скорчившись, опускает руки на пол; ощупью ищет свои башмаки; нащупав их, надевает один, потом другой и начинает шнуровать. Привычным движением, машинально накручивает обмотки.

Но встает он с большим трудом, его тело кажется ему огромным и тяжелым, словно оно обрело вес и габариты скафандра. Постепенно прежняя скованность оставляет его. Стараясь не выдать себя стуком подбитых гвоздями башмаков, он выходит из кроватного ряда и, не теряя ни секунды, сворачивает направо, к двери. Одумавшись, он тут же возвращается и осматривает оставленную капралом шинель. Она почти в точности такая же, как у него. Может быть, только менее поношена. На отворотах отчетливый след споротых суконных ромбов с армейским номером.

Держась одной рукой за железную поперечину, он разложил шинель в ногах кровати и бездумно в полумраке ее разглядывает. В изголовье он замечает оставленную им под подушкой коробку. Он делает шаг назад, откатывает валик подушки, берет коробку и запихивает ее под мышку слева. При этом прикосновении он ощущает, как отсырело сукно гимнастерки. Он сует руки в карманы шинели. Подкладка влажная и холодная.

Солдат снова останавливается на том же месте перед сухой шинелью, еще с минуту стоит размышляя. Если он сменит свою шинель на эту, спарывать красные суконные ромбы с воротника ему не придется. Он вынимает руки из карманов, кладет коробку на кровать, медленно расстегивает пуговицы шинели. Но плечи его так онемели, что ему не сразу удается стянуть рукава. Справившись с ними, он разрешает себе, прежде чем продолжить переодевание, немного отдохнуть. Обе шинели висят рядом на металлической перекладине. Как бы то ни было, одну из них придется надеть. Он хватает новую, относительно легко влезает в рукава, застегивает все четыре пуговицы, снова берет коробку, водворяет ее под левый локоть, засовывает руки в карманы.

На этот раз он не забыл ничего. Осторожно ступая, он направляется к двери. В самой глубине кармана его рука натыкается на какой-то круглый и твердый предмет, холодный и гладкий, размером с крупный бильярдный шар.

В коридоре, где горит электричество, он встречает капрала; тот останавливается и смотрит на него, словно намереваясь что-то сказать, но солдат проскальзывает в умывальную – поступок, в общем, весьма естественный; капрал может думать, что в свертке, который он захватил с собой, находятся умывальные принадлежности.

Когда солдат, напившись вволю холодной воды из крана, снова выходит из умывальной, капрала в коридоре уже нет. Солдат направляется дальше, через поперечный коридор выходит на лестницу и начинает спускаться, правой рукой держась за перила. Хотя он внимательно следит за каждым своим движением, колени его не сгибаются и он невольно шагает тяжелым шагом автомата, так что стук его грубых башмаков гулко отдается на деревянных ступенях. Посреди каждой площадки солдат останавливается; но только он снова начинает спускаться, мерный, грузный, одинокий стук подбитых гвоздями подошв возобновляется, отдаваясь по всему дому, как в нежилом здании.

В самом низу, у лестницы, рядом с последней ступенькой последнего пролета, опираясь на деревянный костыль, стоит инвалид. Костыль выставлен вперед и упирается в ступеньку: сохраняя неустойчивое равновесие, инвалид всем телом навалился на костыль; на лице его, обращенном к солдату, застыла нарочито радушная улыбка.

– Привет. Хорошо спали? – говорит он.

Солдат остановился, одной рукой держась за перила, другой придерживая сверток. Он стоит на краю верхней площадки, несколькими ступенями выше собеседника. Он не вполне уверенно отвечает:

– Все в порядке.

Инвалид остается внизу, у начала лестницы, и тем самым загораживает проход. Ему бы следовало посторониться, чтобы солдат мог миновать последнюю ступеньку и выйти в дверь, ведущую на улицу. Солдат спрашивает себя, не тот ли это самый человек, которого он встретил у светлоглазой женщины и который сообщил ему о существовании этого мнимого госпиталя. Если не тот, почему же он обращается к нему так, словно они знакомы? Если тот самый, как же он со своим костылем добрался сюда по такой гололедице? И с какой целью?

– Лейтенант наверху?

– Лейтенант?

– Ну да, лейтенант. Там он?

Солдат не знает, что ответить. Он подходит ближе и прислоняется к перилам. Но он не хочет слишком явно обнаружить свою крайнюю усталость, старается держаться по возможности прямо и старательно выговаривает:

– Какой лейтенант?

– Ну, тот, что ведает пристанищем!

Солдат соображает: надо сделать вид, что он знает, о ком идет речь.

– Да, наверху, – говорит он.

Его занимает, как инвалид, вообще-то очень ловко управляющийся с костылем, сумеет подняться по лестнице. Быть может, он потому и остановился внизу, что не в силах ее преодолеть? Во всяком случае, в данную минуту он не делает ни малейшей попытки подняться и продолжает разглядывать солдата, не уступая ему дорогу и не рискуя с ним столкнуться.

– Ты, я вижу, спорол свой номер.

Улыбка на лице инвалида проступила явственней: сморщились не только губы, но и все лицо.

– И хорошо сделал, – продолжает инвалид, – на всякий случай предосторожность не мешает.

Желая оборвать разговор, солдат решается сделать еще шаг. Он спустился ступенькой ниже, но инвалид не сдвинулся ни на дюйм, так что правая нога солдата, оставшаяся позади, вместо того чтобы опуститься на следующую ступеньку, очутилась рядом с левой.

– Ты куда идешь? – снова спрашивает инвалид.

Солдат уклончиво кивает:

– Дела…

– А в коробке у тебя что? – спрашивает инвалид.

С досадой пробурчав в ответ: «Ничего интересного», – солдат, на этот раз не задерживаясь, продолжает спускаться по ступенькам.

Очутившись лицом к лицу с инвалидом, он живо отшатывается к перилам. Инвалид поспешно переносит свой костыль и отступает к стене. Солдат проходит мимо и направляется вдоль по коридору. Он и не оборачиваясь знает, что инвалид, склонившись на свой костыль, провожает его взглядом.

Наружная дверь не заперта на ключ. Он нажимает ручку и в эту минуту слышит за спиной насмешливую, с оттенком угрозы, фразу: «Ты что-то сегодня спешишь». Солдат выходит и притворяет дверь. На гравированной металлической пластинке, прибитой в дверной нише, он читает: «Управление военных складов Северных и Северо-Западных областей».