Текст книги "Испытание войной"

Руслан Борисович покачнулся, увидев седую, сплошь седую голову Охтина, лежащую на какой-то серой тряпке.

– Всем выйти, – прохрипел он, покосившись на Тарасова. – Проследите, сержант.

Дудак, предусмотрительно решивший не соваться дальше порога, покорно отпрянул на улицу.

– Пройдите, гражданка, – сказал Тарасов, потянув женщину за плечо. – Пройдите, сказано.

– Я его не брошу! – оттолкнула она шофера. – Он меня спасал, я его не брошу.

«Значит, дядя Гриша за нее вступился», – подумал Руслан Борисович, ощутив такое же жгучее желание убить эту женщину, как и Дудака.

– Иди… – донеслось снизу чуть слышное, и все замерли: умирающий заговорил. – Иди, милая, не бойся. Мне надо с ним…

Женщина покорно поднялась, всхлипнула, зябко втянула голову в ворот грубого самовязаного свитера, торчащего из телогрейки.

– Платок свой забери, – прохрипел Охтин, пытаясь приподнять голову. – А то умру, побоишься взять.

– Нет, нет, не надо! – Женщина опрометью кинулась мимо Руслана Борисовича. Проходя, она мельком взглянула в его лицо. Майор замер, потому что это была не женщина, а девушка, а если точнее – девочка. Но такое замызганное лицо… Сердце его сжалось от боли. Еще совсем дите. А выглядит как сорокалетняя женщина, получившая похоронки и по мужу, и по всем своим сыновьям. Руслан Борисович, взглянув на ее растрепанные, свалявшиеся, давно не мытые волосы, вдруг понял, что серая тряпка под головой Охтина – никакая не тряпка, а шерстяной платок этой девочки. Он подошел ближе.

Седые волосы, белое, без кровинки лицо, потонувшие в черных тенях глаза. Серые губы. Какая-то бесформенная тряпка, покрытая ржавыми пятнами, торчала из-под полы ватника.

Кровь!

– Дядя Гриша… – пробормотал Руслан Борисович и по тому, что лицо Охтина вдруг приблизилось, понял, что опустился рядом с раненым на колени. – Ты что? Ты что это затеял?

– Прости, – сорвался легкий вздох с губ Охтина. – Ты меня прости… я тебя оставляю…

– Дядя Гриша…

– Сволочи, какие же сволочи! – чуть слышно бормотал Охтин. – Это же их народ, здесь же не заключенные! Они хотят, чтобы измученные женщины для них окопы рыли… они… Кого же защищают те, кто сейчас на фронте стоит против гитлеровцев?

«Таких, как я и тот, кто в тебя стрелял», – подумал Руслан Борисович и поднял с грязного пола, засыпанного сенной трухой, безжизненную, холодную руку Охтина.

– Дядя Гриша!

– Да что ты заладил? – шепнул Григорий Алексеевич, и на губах его запузырилась кровавая пена. – Других слов не знаешь, что ли? Помню я, как меня зовут. Все помню. Увези ее. Прошу, увези.

– Кого?

– Ты ее видел. Это она. Мы у нее в долгу.

– Кто? Почему?

– Увези ее отсюда, – повторил Охтин и подавился кровавым сгустком, внезапно вылетевшим из его рта.

Руслан Борисович ничего не успел сказать, ничего не успел спросить. Какое-то мгновение – нет, меньше… и он остался один.

Один.

Он стоял на коленях, склонившись над безжизненным телом, и думал, что первый раз за всю жизнь присутствовал при смертной минуте кого-то из своей семьи. Отца убили без него, мама покончила с собой без него, сестра была убита без него, няня умерла без него. Руслан Борисович думал раньше, что судьба жестока, так как не дает ему проводить в последний путь своих, но теперь понял: она была удивительно к нему милосердна.

Глава 4
Главные события

Похоронив дядю и будучи безутешен, он вернулся в казарму и, не поднимая головы, хриплым, тяжелым голосом приказал привести эту девицу. Разыскивать долго не пришлось, она и сама была неподалеку.

– Товарищ майор, – бойким, слегка дерзким голосом начала девушка, – я решительно отказываюсь уезжать. Я сама приняла решение сюда приехать, здесь и останусь.

– Мне все равно, что ты там решила, – не поднимая головы, устало оперся на край стола майор, – я слышал, ты то ли медицинской сестрой работала в Ленинграде, то ли санитаркой… Вот, работу знаешь, найдется для тебя работа, но не в этом месте. В этом месте для тебя ее уже нет. Я понятно объясняю?

Ужаснувшаяся от железного тона девушка впала в оцепенение. Ее сердечко колотилось как безумное.

– Звать как? – небрежно и без особого интереса произнес майор, повернувшись к ней боком и изучая какие-то бумаги.

– Машей зовут.

– Меня можешь называть Русланом Борисовичем. А теперь вылетела из этой комнаты и в мгновение ока собрала все свои вещички.

Дрожащими от страха ногами, не помня как, девушка вышла из этого страшного кабинета. Но как только свернула за угол, где ее, как она надеялась, никто не увидит, что есть силы зарыдала. Какой же страшный это человек… страшный, страшный, как немец. В его присутствии она ощущала невыносимое давление. Будто бы целое небо падало на ее плечи. Он не смотрел на нее, но все равно видел насквозь.

Майор привез девушку в город и отпустил на все четыре стороны.

Мария решила не возвращаться в госпиталь. Но где найти работу? Случайно услышала, что нужны опытные санитары в медпункт завода имени Ленина. Понятно, почему там всегда нужны люди: завод далеко, на Арзамасской дороге, – не всякий захочет ездить туда из города на трамвае почти час, а иногда и дольше. Тем паче с началом войны в городе часто выключали электроэнергию, трамваи ходили нерегулярно, а потому десятикилометровое расстояние до завода и обратно приходилось часто одолевать пешком и с опаской: только бы не было воздушной тревоги, ведь от бомбежки здесь укрыться негде – кругом пустыри.

– Ну, не знаю, не знаю… – кадровичка покачала головой. – Санитаркой? Не знаю! Во всяком случае, решать будет товарищ Конюхов. А его вызвали в райисполком вместе с нашим директором и главным инженером; неизвестно, когда вернется. Сейчас уже четыре, вряд ли дождетесь. Вообще его лучше с утра ловить, сразу после планерки.

Что ж, с утра – так с утра. Опять туда-сюда мотаться на трамвае, но что ж поделать… Мария поблагодарила кадровичку, которая снова смерила взглядом ее платье (теперь ее откровенное неодобрение вызвал изящный и нарядный, связанный из катушечных ниток воротничок: тетя Люба – великая рукодельница, с которой она познакомилась в лагере!), и вышла из заводоуправления, кутаясь в пальто и натягивая на волосы тонкую белую шаль. Шаль была тоже тети-Любина. Она нарочно дала ее Марии – пофорсить. А сама сейчас сидела дома и вязала ей шапочку и шарф из каких-то разномастных клубочков, которые наскребла по сусекам и дальним ящичкам со старьем. Старый платок Марии так и остался лежать в Кузнечной пристани под головой того странного человека, который ее защитил… Царство ему небесное! Интересно бы знать, где его похоронили. В город привезли или на деревенском погосте теперь его могилка?

Мария дошла до заводской проходной и увидела за оградой сотни две людей, ждавших, когда вахтер откроет проходную и начнет выпускать их на улицу. Окончилась смена, все устали и спешили домой.

«Хорошо, что в заводоуправление вход снаружи, а то я бы там надолго застряла», – подумала Мария, ускоряя шаг, чтобы поскорее добраться до трамвайной остановки, пока туда не подвалила толпа. Вагон уже приближался к остановке, и она почти побежала.

Раздался рев моторов сверху. На бегу Мария вскинула голову и увидела низко летящий огромный серый самолет. На фюзеляже не было никаких опознавательных знаков.

«Наверное, наш, – подумала она. – Ну да, раз фашистских крестов нет, значит, наш». И замерла с запрокинутой головой, не отрывая глаз от неба, откуда, чудилось, прямо на нее валилась огромная черная бомба.

Да нет, ей померещилось… Она опустила голову, чтобы не видеть этот ужас.

– В укрытие! – закричали за решеткой. – В убежище! Тревога!

Взвыл сигнал, но его заглушил взрыв: на территорию завода упала бомба. Грохот раздался такой, что мгновенно оглохшая Мария упала наземь.

Кто-то перескочил через нее, пробежал дальше, спотыкаясь и оскальзываясь на обмерзлой земле. Кто-то взвизгнул:

– Вставай! Беги, убьют!

Мария кое-как поднялась, оглянулась.

Там, откуда она только что вышла, на месте здания заводоуправления, клубилось черное облако, из которого торчали бесформенные сплетения балок и арматуры. Страшный крик несся оттуда, но он был заглушен воем и разрывом новой бомбы. И еще, и еще…

Взрывная волна повалила Марию, но она кое-как смогла подняться и сквозь дым, пыль, чад разглядела, что несколько десятков человек все же прорвались через проходную. Они побежали мимо, куда-то помчались – прочь от завода, прямо по перекопанному после уборки картофеля полю, по высоким, замерзшим, запорошенным снегом кочкам.

Снова взрыв! Мария сорвалась с места, ринулась за этими людьми. Рев мотора не утихал.

– Юнкере! – закричал кто-то. – Скорей, ой, скорей бежим!

Казалось, самолет гонится за людьми. Мария не решалась посмотреть вверх, глядела только под ноги, чтобы не споткнуться на обмерзлых кочках и не упасть. Вдруг в земле впереди образовался ряд аккуратных дырочек. Полетели в разные стороны клочья желтой травы, брызнула земля. В них стрелял пулемет отбомбившегося юнкерса!

– Ложись! – истошно закричал мужской голос. – Ложись, дура, убьют!

Мария оглянулась и увидела, что все люди, которые бежали по полю, упали прямо на кочки и лежат. Она только что собралась последовать их примеру, как люди вскочили и снова бросились вперед. Опять застрочил пулемет и раздался крик:

– Ложись!

Мария немедленно рухнула наземь, грудью на кочку. Показалось, что-то оборвалось внутри, но она не чувствовала боли, только страх. Кто-то громко застонал неподалеку. Мария посмотрела – женщина, беременная! Двое мужчин подскочили к ней, подхватили под руки, поволокли вперед, но потом, когда сверху снова застрочил пулемет юнкерса, они все втроем упали. И снова вскочили, пустились в бег, и снова упали…

«А ребенок? – с ужасом подумала Мария. – Ему же больно на кочки! Ему же больно!»

И тут же забыла обо всем, когда новая пулеметная очередь прочертила дорожку почти под ногами. Рухнула, вскочила, побежала…

Юнкерсы гнали людей по полю. Все бежали, падали, вставали и снова бежали. Кто-то падал и уже не поднимался…

– Сюда! Сюда! – раздались крики, и Мария повернулась на голоса, тряся головой, пытаясь избавиться от звона в ушах и разогнать кровавую мглу в глазах.

Боже мой, дома! Деревенские дома вокруг! Как они тут оказались? Да, кажется, километрах в пяти от завода находится деревня Дубенки. Неужели туда прибежали? А чуть ли не рядом с каждым домом торчат направленные в небо стволы зениток…

– Заходите в дома! Прячьтесь! – раздавались голоса со всех сторон.

Мария влетела в какой-то палисадник, прогрохотала по крыльцу, ворвалась в темные сени. Немедленно за ее спиной захлопнулась дверь, тяжело лязгнул, входя в пазы, засов, и Мария вдруг затряслась от истерического хохота, осела на пол, привалилась к стене. Было невыносимо смешно, что хозяева так накрепко заперли дверь, словно боятся, что бомбардировщик в нее влетит. А он же в небе! Он же огромный! Он же сразу раздавит и этот дом, и соседний, и еще несколько, если вздумает влететь в дверь!

И тут Мария подавилась страхом. Такого грохота она еще не слышала. Залп! Еще один! А за ним – еще и еще! Она зажала уши, скорчилась, почти теряя сознание от страха…

Да кончится ли это когда-нибудь?! Кончится ли когда-нибудь война?! Неужели еще несколько лет придется сидеть вот так, спрятав голову в коленях, и ждать, пока закончится налет?!

– Девонька, эй, отомри… – мягкий женский голос показался неожиданно громким.

Мария с трудом разогнулась, подняла голову. Бабуля с морщинистым, «печеным» личиком смотрела на нее слезящимися глазами.

– Улетели, ироды. Слышишь, какая тишина? Все кончилось. Хочешь, я тебе молочка налью и хлебца дам? Поешь, легче станет.

У Марии спазмом скрутило желудок при одном только упоминании о еде. Слабо покачала головой:

– Нет, спасибо. Я не смогу сейчас есть. Все кончилось, вы говорите? Можно уходить?

– Ну, иди, коли силы есть, – кивнула бабка. – Охти мне, охтеньки, да ты на ноги свои посмотри!

Мария приподняла подол. Да, вот уж, правда – охти, да еще и охтеньки… Чулки разодраны в клочья, колени в крови и грязи. Разбила, когда падала. И даже боли не чувствовала, только теперь защипало. И ребра как заныли! Не сломала ли?

– А ну, садись! – засуетилась бабуля. – Снимай эту рванину, сейчас замоем раны твои, завяжем.

– Ничего, – махнула рукой Мария, стискивая зубы: так вдруг засаднило разбитые колени, что аж кричать хотелось. – Я дома все сделаю, промою, я ведь медработник.

– А коли ты медработник, то знаешь, что нельзя так идти. Мало ли какая зараза могла попасть! Садись, живенько садись, у меня, конечно, лекарств никаких нет, но я твои коленки ромашковым отваром с тысячелистником промою, он у меня всегда наготове, для желудка, а заодно и тебе сгодится. А потом завяжу чистенькими тряпочками. Домой придешь – по-своему сделаешь, если захочешь, а лучше до завтра не трогай. Я ведь и пошепчу; оно, глядишь, поможет не хуже какой-нибудь мази…

И не успела Мария глазом моргнуть, как уже сидела босая на одном табурете, уложив ноги на другой, а хозяйка обмывала ее израненные колени. Никакого шепота Мария не слышала, но, может быть, что-то значило это беззвучное шевеление сухих старушечьих губ? Может быть, шелест, который издавали они, обладал целительным действием? Странным образом даже ребра ломить перестало. Наконец исстрадавшиеся колени были обмыты, обмотаны белыми узкими полосами ткани, а на ноги бабулька натянула ей застиранные, штопаные-перештопаные чулки.

– Ты прости, кабы были чулочки поновей, я бы тебе отдала, не жалея, но у меня новые на обряженье приготовлены, оттуда не возьму, примета злая, – пояснила она. – Ничего, эти – чистенькие, носи на здоровье.

– Ой, спасибо большое, – бормотала Мария, разглядывая свои колени, ставшие толстыми и неуклюжими. Идти враскоряку придется. Ужас.

Хотя, если вспомнить, что было на том поле, то не ужас, а просто ничто. Суета сует.

– Спасибо большое, я вам чулки привезу, обязательно привезу. Завтра же! А может быть… – Она сунула руку в карман и покраснела от неловкости. – У меня денег не очень много с собой, но хоть что-то… возьмете? Возьмите, пожалуйста!

– И говорить такое не стыдно? – покачала головой хозяйка. – Сама не знаешь, что молотишь.

– Простите, – кивнула Мария. – И правда, не знаю. Простите меня, не сердитесь, ради бога!

– Ну ладно, коли бога вспомнила, так и быть, прощу, – смягчилась бабуля. – Чулки себе оставь. Положи в комод, и пусть лежат. Небось, места не пролежат!

Но в работе девушке все-таки отказали. Израненная, она вернулась к месту, где работал Руслан Борисович.

Глава 5
Воспоминания

По возвращении в штаб майора уже ждал приказ от вышестоящих лиц. Благодаря своему водителю, в чем он, разумеется, не сомневался, высшие органы управления задались вопросом: «Чем же это майор занимается во время войны, не много ли у него свободного времени?»

Вследствие стечения обстоятельств начальство решило, что майор много времени проводит без дела. Этот вывод сильно огорчил верхние власти, если не сказать больше. Хотели разжаловать, да и пусть гуляет. Гулял бы он, разумеется, недолго. Но потом, видимо, поступил звонок в управление и поучительное наказание смягчилось. Руслана Борисовича перевели в военную дивизию под осажденным Ленинградом, в самую гущу событий, как говорят. Чтобы делом занимался и служил Советскому Союзу, а не женщин всяких вербовал.

На следующее же утро после вынесенного приговора майору принесли извещение о переводе. Дорога была долгая. Вначале Руслану Борисовичу все это показалось пыткой, а в связи с недавней потерей майор ощущал полнейшую опустошенность и не знал, как заглушить горе. Теперь никто не знал его настоящее имя, никто не знал его. От нахлынувшей и безжалостно топившей его тоски Руслан Борисович замкнулся в себе и был крайне неразговорчив.

Тянулся третий день поездки, колеса поезда ритмично и успокаивающе стучали по рельсам. Руслан Борисович всегда замечал, что поездки на поездах со временем начинают нравиться. «Их вполне можно считать особенным видом отдыха или подвидом», – рассуждал про себя майор. Правда, только с хорошей компанией и в хорошем расположении духа.

Но и сейчас майор не мог избавиться от медитативного, успокаивающего его, словно убаюкивающего, постукивания колес. Подниматься ему не хотелось. Только изредка он заставлял себя выйти из купе по своим естественным нуждам. Ему даже нравилось это монотонное существование, хоть вначале он и не подозревал в себе такого расположения к полнейшему безделью. Залезая на верхнюю полку, он часами переворачивался с бока на бок, периодически что-нибудь почитывая, решая незамысловатые кроссворды, наскучивающие ему практически в ту же минуту, как он впервые пробегал по странице глазами. Но чаще всего с лицом, полным скорби и сожаления, он смотрел в потолок невидящим взглядом и перед его взором пробегали страницы его жизни. Он бесконечно перелистывал и перечитывал их, пытаясь понять, в чем же смысл и куда он ведет.

«Пути господни неисповедимы», – думал майор про себя. Вслух подобные высказывания лучше было не озвучивать. Он так долго жил во лжи, что уже сложно было даже самому отличить, что правда, а что нет. Именно поэтому майор старался периодически расчищать подвалы своего разума. Ведь только там они были в безопасности, только там могло храниться все то, что он видел, что он слышал, и забывать это было просто непростительно. Страшно было хоть что-то забыть, хоть малейшую деталь. «Когда все встанет на свои места, то нужно будет в обязательном порядке написать мемуары, а то, боюсь, в старости маразм замучает и ничего уже и вспомнить не смогу», – решил про себя Руслан Борисович, – ведь, если правильно рассудить, у каждого в жизни есть рубеж, достигнув которого он либо умирает, либо принимается за написание мемуаров. Несмотря на все события его насыщенной жизни, умереть майор никак не мог, и оставалось только написать свои мемуары, которые главным образом должны были служить для него самого и еще, возможно, для потомков. Прокручивая в голове воспоминания, он отчего-то неоднократно возвращался к своим детским воспоминанием.

«Судьба моя сложилась так, что с самого начала вся моя жизнь была достаточно странной. Посудите сами, – разговаривал про себя Руслан Борисович. – Так вот, рожден я был в самом сердце нашей столицы – в городе Москве, жили же мы в доме, кажется, номер девять – тот, что по Гагаринскому переулку. Расположение этого дома было не самым простым, а именно: одна из сторон этого московского ужасно старого, практически ветхого дома выходила не абы куда, а во двор особняка немецкого представительства, скорее всего военного или торгового, а другая же – во двор близрасположенной школы. В школе же этой тоже было не все так просто – в ней учились дети австрийских и немецких политических эмигрантов.

Такое соседство не могло не повлиять и на мое детское восприятие мира и привязанность; я бы даже сказал, что это начало моей жизни и определило всю остальную жизнь…

Среди всех немецких и австрийских мальчишек я подружился очень хорошо только с одним. Можно считать, что он был моим самым лучшим другом за всю пройденную жизнь. Он был сыном обычного дворника, который служил в немецком представительстве. Возраст у нас был одинаковый, и нам было невероятно интересно вместе играть. Выглядел он как самый типичный ариец: голубоглазый, светловолосый, с вытянутым благородным лицом и небольшим количеством веснушек. Представился он нам, всем мальчишкам, как Адик. Так мы его и стали называть, не думая о том, что существует и полное имя. Поэтому даже позже, когда мы выросли и страшное имя Адольф уже было известно многим, он с этим именем не ассоциировался, мы так и называли его этой домашней аббревиатурой.

Адик был невероятно способным мальчишкой и очень скоро начал говорить на чисто русском. Помню, как в начале нашего знакомства он коверкал русские слова и говорил со смешным, как мне казалось в те годы, акцентом. Освоив язык и изо всех сил пытаясь подстроиться под местный уклад, Адик не забывал про сохранение своих привлекательных манер, которым он должен был соответствовать, как хорошо воспитанный немецкий подросток.

И как-то раз Адик пришел к нам домой. Стоило моей маме немного понаблюдать за ним и за его манерами, как ее сердце растаяло навсегда. Она разглядела в моем друге все те черты, которые хотела воспитать во мне. Из этих соображений она была крайне благосклонна к нашей дружбе.

Моя мама начинала таять, как только Адик входил, потому что он так невероятно галантно и изысканно, буквально мгновенно, как только переступал порог, срывал с головы свой головной убор и громко щелкал при этом каблуками. Неумолимо таявшее сердце моей мамы инстинктивно заставляло провести нашего маленького гостя к столу. Пожалуй, апофеозом наслаждения моей мамы было то, как искусно владел мой друг манипуляциями с ножом и вилкой. Но самое главное – это то, что Адик переливал суповую жидкость из ложки в рот совершенно беззвучно.

Как и любой другой мальчишка, я начал ревновать свою маму к Адику, когда она так им восхищалась. Поэтому непроизвольно начинал копировать все его действия, что и спровоцировало еще более частые визиты Адика в наш дом.

Когда мы чуть подросли, то почувствовали, что улице свойственно диктовать иной закон. Ей чужды хорошие манеры, галантность и вежливость. Тут все решала только физическая сила. Стоит отметить, что московские дети в довоенную пору были пересыщены романтикой и во всем подражали своим книжным героям. Несмотря на очевидную, голую нищету, книги были.

Было меня и еще одно превосходство, поскольку так просто уступать я своему другу не собирался. Дух соперничества, неотъемлемо присутствующий во мне, никак не давал мне покоя. Но это я сейчас понимаю, что лучше учителя я и пожелать не мог.

У меня в доме была настоящая библиотека, книг было видимо-невидимо. Как и откуда доставали их мои предки – непонятно мне до сих пор. Был такой страшнейший дефицит, и каждая книга ценилась на вес золота. Ценность каждой книги была невероятно высока, поэтому не разрешалось выносить их за пределы коммунальной квартиры, в которой нам довелось поселиться с мамой, у бабушки. Поэтому оставался исключительно один выход: то, что я перечитывал днем, после школы, я пересказывал вечером всем собравшимся вокруг меня мальчишкам – разумеется, своими словами. Встречались мы под лестницей, там было всегда тепло, уютно и чисто, если сравнивать с вьюжными ветреными переулками, несшими холод с Москвы-реки, то лестница была просто идеальным вариантом.

Как повелось, мальчишек-слушателей было много. Среди них, как правило, присутствовал и мой друг Адик.

Насколько помнится сейчас, рассказы мои весьма сильно отличались от напечатанного оригинала, и не исключено, что авторы книг пришли бы в ярое возмущение, услышав мои рассказы, но и меня, маленького мальчишку, можно было понять.

Ведь мне нужно было держать в напряжении своего рассказа весь вечер достаточно обширную аудиторию из непоседливых мальчишек. А авторы оригинальных произведений об этом совершенно не заботились, судя по бесчисленным историко-лирическим отступлениям.

Я стремительно и быстро опустошал библиотеку своих предков, что в очередной раз приводило мою маму в упоительный восторг. И вот пришел черед “Фауста” Гете. Без труда освоив хитросплетения показавшегося мне малопривлекательным сюжета, я постарался на очередном литературном чтении под лестницей несколько усовершенствовать его, придав приключенческо-детективную окраску всему повествованию. Понятно, что меньше всего было уделено внимания с моей стороны основной концепции сюжетной линии – внебрачной связи бедной Гретхен и прожженного Фауста. Однако, несмотря на безобразный – а именно таким он и был – пересказ, в мой адрес проследовало приглашение посетить дом моего друга Адика. Раньше там я никогда не бывал, и было ужасно любопытно посетить тайные подвалы этого немецкого особняка, потому что именно в нем для семьи Адика выделили квартиру. Все эти приключения навевали на меня несвойственное мне волнение.

Мать моего друга встретила нас приветливо, и в моем сознании она навсегда осталась истинной немецкой леди. Она была невероятно сдержанной, но доброй, понимающей и благосклонной сердцем. На русском языке она говорила достаточно четко, и мне было комфортно вести беседу, поскольку я старался изо всех сил произвести столько же приятное и неизгладимое впечатление, которое произвел Адик на мою мать.

– Ты большой молодец, – похвалила меня мать Адика, – что так старательно читаешь немецкие книги. Ты знаешь, немецкие книги читать очень полезно, в них много истины и пользы для ума. Я рада, что благодаря тебе Адик теперь знает о Фаусте. Молодец, что пересказал ему эту книгу, сам-то он читать ленится, а вот тебя, говорит, слушал с большим интересом.

В этот вечер для меня стало открытием, что прочитанная мной книга была написана немцем.

Пожалуй, самое ироничное было в том, что я едва успел прочесть пару книг на немецком языке, но уже прослыл великим знатоком немецкой литературы. И для поддержания этого лестного титула я все больше и больше углублялся в изучение немецкой литературы. Отец же Адика остался в моем сознании личностью загадочной и немного мрачной, поскольку сильно отличался от стандартных столичных дворников. Во-первых, он очень рано вставал и появлялся преимущественно в синем костюме-комбинезоне, а не в белом, имевшем бежевый оттенок, фартуке. А улицу мел щеткой с длинной ручной, а не метлой. Был всегда трезв, и, скорее всего, из-за этого и не пришлось ему водить дружбу с его местными коллегами. Таким был отец моего друга, который безжалостно крушил стереотипы о дворниках. И все в нем было пропитано таким лоском и благородством. А однажды был случай, который оказался кульминацией взаимоотношений нашей улицы с этим немецким дворником. В одно чудесное утро, совершенно не примечательное для москвичей, но вероятно, очень важное для немцев, – кажется, это был один из национальных праздников Германии – отец Адика вымыл тротуар перед зданием представительства с мылом, что произвело на округу неизгладимое впечатление. Ведь в те времена, а вообще-то, как и сейчас, мыла не хватало даже хотя бы для ухода за своим собственным телом.

Вокруг такого события собралась целая толпа, и все с огромнейшим любопытством созерцали стекающую в водосток пену. Подобный интерес можно было бы сравнить с тем, как в Америке в те же дни, которые были для них весьма кризисными, наблюдали за стекавшим в реку молоком, от которого избавлялись фермеры, не желавшие продавать его по таким низким ценам. Помню, в ту пору газеты, журналы, кинохроника советского производства кишели подобного рода фотографиями, как казалось, наглядно иллюстрирующими безобразие ведения хозяйства капиталистами.

Различия в социальных укладах никак не мешали нашей дружбе с Адиком. Скорее все обстояло в точности наоборот. Адик учил меня немецкому, а я в свою очередь посвящал его в глубины русской уличной лексики и учил драться. Иногда Адик рассказывал мне о своей стране и о том, как там все устроено.

Когда я спросил его, где лучше, Адик ответил просто: Германия – это Германия, а Россия – это Россия. Не лучше и не хуже, просто разные, просто другие. По его мнению, русские люди очень душевные и открытые. Разумеется, ему нравилось, что я разговаривал с ним на равных, без призмы национальных различий, и именно такие отношения скрепляли нашу дружбу.

Как-то раз мы сидели одним солнечным жарким днем в нашем дворе и решили поговорить о родителях. Адику было интересно, где мой отец и почему он не живет с нами. Разумеется, я без зазрения совести и задней мысли, с лихвой выложил всю подноготную. Рассказал, где служит мой отец и в каком звании. Рассказывая о своем отце, я, разумеется, слегка приукрашивал подвиги его жизни, добавляя им некоторой остроты. Я без труда и угрызений совести солгал, что отец мой был капитаном океанского корабля, и лицо мое сияло от гордости за то, что у меня такой отец. Адик был ошарашен таким откровением, и, бросив взгляд на подметавшего в этот момент отца, он с тоскливыми глазами повернулся ко мне. Адик бы дал волю своей фантазии, дабы отыграться, поскольку считал, что мои рассказы – полная чушь, но фантазия его была скована, поскольку неподалеку находился его отец. Было очевидно, как, ища выход, Адик напыжился, надул щеки и, не выдержав, выпалил:

– А ты… а ты знаешь, что отец мой не просто дворник?! Он секретный агент… разумеется, он имеет Dienstgrad! (“воинский чин”).

Ошалевший от подобного признания, я отпрянул назад. А отец Адика, услышав немецкую речь, тут же схватил моего друга за шиворот и отвел домой. Ему предстояла страшная порка, поскольку разговаривать на родном языке с русскими ребятами было строго запрещено.

На самом деле это был единственный раз, когда Адик, не сумев найти синонима в русском языке, употребил немецкое слово.

После этого случая прошло, кажется, тринадцать лет, прежде чем мне пришлось повторять эту фразу добрую сотню тысяч раз на допросах военнопленных. И каждый раз, произнося “Ihr Dienstgrad?” (“Ваш чин?”), я видел перед собой раскрасневшееся лицо друга.

Я так хотел хоть как-то попасть в Германию! Хоть и не представлял, как можно это сделать в разгар войны. Но судьба была невероятно благосклонна ко мне. Из-за моей внешности и отличного знания немецкого я смог оказаться на родине моего друга. Все это время я жил там в предвкушении встречи с ним… Почти целый год, я теми или иными путями разыскивал в Германии моего друга Адольфа», – Руслан Борисович остановил на минутку свой воображаемый рассказ, и весь вагон оглушил раскатистый смех майора, так что все пассажиры разом вздрогнули от неожиданности. Майора рассмешила мысль о том, что было бы, если бы он рассказывал эту историю вслух, особенно последнее предложение. Достаточно было представить лица своих воображаемых слушателей, и он вновь не в состоянии был сдержать смех. Такими вот забавными находил он последние строки своего воображаемого рассказа.