Текст книги "Лёд одинокой пустыни. Не заменяй себя никем"

– Пахан-джан, что с твоим лицом? Как тебя так жизнь помотала, родной? – прокуренным низким голосом спросила Тамара.

– Я возвращаюсь в Сибирь, так сказать, к истокам. А с лицом, считай, несчастный случай. А вы-то что в Москве забыли, вершители мира?

– Дипмиссия Лиса в Вашингтоне закончилась прискорбно. Он умудрился стать персоной нон грата, а сейчас бездумно и удручающе таскается по МИДу, упорно делая вид, что работает, – насмешливо ответила Тамрико.

– Пашка, а ты знал, что она потеряла кресло на Лубянке из-за незакрывающегося рта? Говорят даже, что каждый день из её криво накрашенных красных губ выползали то индийская кобра, то тигровый уж. Теперь передвинулась в коммерцию, работает гендиректором в центре пластической хирургии своей старшей сестры, Саломе, – заметил Лис.

– Ничего не изменилось. Погнали в наш клуб на восемьдесят четвёртом этаже в Сити или на набережную? Выпьем Moët & Chandon и закусим сахалинскими устрицами, помните, как раньше?

– Лис снова начнёт ныть или рассказывать о творческом пути Марселя Пруста, и непонятно, что хуже. Ну раз, Паша-джан, тебя встретили таким уродом, тогда поехали за морскими гадами, – довольно согласилась Тамара.

Тамро и Лис часто спорили. Они поистине были преданными друзьями, по-родственному любили друг друга, но никогда не позволяли себе переходить установленную черту. По пути в ресторан Тамрико и Елисей с жалостью и малозаметным омерзением рассматривали раны на моём лице. Их жизнь круто изменилась: в США Елисей, став геем, полюбил консультанта Джо из бутика Tom Ford, с которым и устроил дебош в стриптиз-клубе во время романтического «уикенда» в Нью-Йорке, за что и был выслан из страны. Тамро, наконец, исполнила свою мечту быть властной, вечно орущей и ещё более вечно холостой начальницей-мымрой. Она наслаждалась гордым грузинским одиночеством в просторной минималистичной квартире на Остоженке с узенькими балкончиками. Лис перевёз Джо в Россию и благодаря связям устроил его в мультибрендовый магазин недалеко от Смоленско-Сенной площади.

Приехав в ресторан, я увидел уже присевшую за наш забронированный по дороге столик сестру Тамро, Саломе. Это был первый человек, посмотревший на мою изменившуюся внешность без малейшего упрёка и отвращения. Она была невысокого роста, но её густые каштановые волосы, всегда собранные в пучок, безупречно гладкая кожа и лазурно-серые глаза под распахнутым взглядом производили поистине магнетический эффект. Она ободряюще улыбнулась, сняла шёлковую перчатку пыльно-розового цвета с правой руки и без спроса дотронулась до моего лица. Саломе была известным московским пластическим хирургом, помогающим российским селебрити и публичным депутатам приобрести миловидную доверительную внешность, избавившись от горбатого носа или косоглазия.

– Что за шедевр вы вчера сотворили на своём лице? – не моргнув, проницательно спросила она.

Я был напуган тем, что она по порезам, подобно криминалисту, безошибочно определила время и преступника сего злодеяния.

– Вам нравится? – очарованно поинтересовался я.

– Я могу вас прооперировать без очереди.

– В этом нет необходимости. Меня всё устраивает, а вы можете отточить свои многолетние навыки, например, на жене какого-нибудь провинциального министра или же продюсера федерального канала.

После моих последних слов Саломе молча поднялась со стула, накинула чёрное пальто и ушла. Позже к нашей усечённой компании присоединился американский возлюбленный Лиса, Джо. Они заказали на двоих пасту тальятелле с чернилами каракатицы, которую начали медленно, но романтично поедать, взяв в рот по макаронинке с разных сторон, чтобы в конце соединиться в отвращающем поцелуе. Я попросил тартар из тихоокеанского тунца с каперсами и блюдо из морских ежей, Тамро же сразу перешла к водке, которую стремглав заела стейком рибай с розмарином и фенхелем. Весь вечер Джо поглаживал по спине моего друга, Лиса, когда-то менявшего девушек каждую неделю, а Тамро раздавала указания в голосовых сообщениях подчинённым, запивая крепкий русский напиток бокалом новозеландского вина.

Слушая пустые никчёмные разговоры Джо, я старался отвлечься от мыслей о Мелек. На следующий день я купил российскую SIM-карту, выкинув турецкую в захламлённое мусорное ведро, стоявшее возле бомжа в рваном рельефном плаще на Арбате. Я дошёл до Кремля, по пути заглянув в свою любимую французскую кондитерскую, расположенную недалеко от Красной площади. Там я выпил чашечку флэт уайта и съел кокосово-вишнёвый эклер. Официант, работающий, как оказалось, в том месте более пяти лет, узнал меня и напомнил мне о былых вкусовых предпочтениях. Затем я попросил с собой пирожные макарон из розы и лакрицы, как вдруг в кондитерскую зашла девушка в светло-голубом пальто. Это была Саломе, с которой мы оказались в ловушке у капризной московской погоды, поменявшей палящее янтарное солнце на холодный ливень. Сестра Тамары сразу же заметила меня, снисходительно осмотрев мой образ с изуродованного лица до бежевых ботинок из кожи питона. Медленной, не свойственной для ритма мегаполиса походкой она приблизилась к маленькому кукольному столику, за которым я допивал свой флэт уайт.

– Не знал, что хладнокровные хирурги посещают милые кафе с малиновыми скатертями и безвкусными фотографиями Мэрилин Монро на стенах, – первым заговорил я.

– Я люблю какао, а здесь оно самое вкусное в Москве. Кстати, советую попробовать Анну Павлову. Она помогает избавиться от кисло-траурного настроения. Хотя, наверное, в вашем случае даже сладкая меренга бессильна…

После обмена ещё парочкой едких фраз она присела за мой стол, не спросив разрешения. Я поражался тому, насколько вечно работающая женщина может быть ухоженной, холёной и довольно оптимистичной. Идеальный маникюр, идеально ровные стрелки, идеально собранные в пучок идеальные волосы. Такой внутренний и внешний перфекционизм меня не мог не пугать. Дождь все не утихал, но нам надо было как-то добраться до припаркованной на параллельной улице машины Саломе. Мы взяли последний оставшийся в кондитерской зонтик персикового цвета и вышли из кафе. Вновь засияло солнце и над гостиницей Метрополь, до которой мы, забыв о делах, не спеша дошли, появилась тусклая семицветная радуга. Саломе смотрела на меня с лукавым прищуром, но всё же согласилась подвезти «неоперабельного» спутника до ВДНХ, уникального парка и выставочного пространства с ретроспективой на советское прошлое.

Во времена студенчества я часто бродил по ВДНХ благодаря нехилой взятке отцу, полученной в виде трёхкомнатной квартиры у Останкинской башни. Приехав в знакомый парк, меня охватило разочарование реставрацией фонтана «Дружба Народов», который на протяжение десятилетий является неким символом СССР, олицетворяющим шестнадцать советских республик. Ещё будучи абитуриентом я оставил в своей ячейке памяти именно этот водный бассейн с бронзовыми скульптурами. Уж очень мне запомнились эти необычайные самобытные женщины, которые значительно отличались от сегодняшних однотипных брюнеток с накачанными губами, слипшимися наращёнными ресницами, сделанной грудью, откровенными фотографиями в купальнике в социальных сетях и полным отсутствием интеллекта. Каждая женщина представляла свою республику: Россия держала пшеницу, Украина гордо стояла в национальном венке, а Киргизия протягивала хлопок и цветы. «Женщина – это золото», – так сказал бы армянин в СССР. Впрочем, в павильоне № 68 я не встретил ни одного носителя армянской культуры. Белоснежное здание, внутри известный ресторан «Арарат», выставка микроминиатюриста Геворга Екизяна, национальные сладости и запах армянского коньяка с пряными нотами ванили и шоколада. Рядом стоящий павильон № 67 был отведён Республике Карелия. Наиболее запоминающимися для меня деталями оказались резные двери, будто олицетворяющие вход в другую эпоху. На дверях я едва сумел заметить переплетение еловых ветвей, орнамент и ручку в форме шишки. Однако, признаюсь, самым красивым и изящным павильоном я всегда считал № 58 – «Украина». Раньше сестра, сейчас враг. Зато остатки советской дружбы по-прежнему поражали глаза. Один из самых больших и богатых павильонов с облицованным керамическим фасадом с ажурной башней в виде короны, а наверху красующийся барельеф с изображением герба Украинской ССР. Но это непозволительное роскошество не казалось мне удивительным, ведь лучшие заводы и передовые фабрики мы щедро отдавали республикам. Однако посмею заметить, самым стильным павильоном на ВДНХ оставался «Табак». Симбиоз готики, востока и неоготических мотивов энтузиазма Гауди: наверху здания – купол и шпиль, на фасаде павильона – милые и «безлюдные» цветы табака. Резко мне захотелось покурить и присесть, поэтому я отправился в ресторан грузинской кухни. Съев хачапури по-имеретински и пхали из шпината и стручковой фасоли, я запил это всё апельсиновым глинтвейном и неожиданно стал свидетелем монолога престарелого мужчины в серых замшевых туфлях и белой шляпе. Экстравагантный дедушка рассказывал своим внукам истории о ВДНХ, подлинность которых я до сих пор не могу подтвердить. Услышав легенду или малоизвестный факт про бункер, я открыл «Всемирную помойку», найдя на одном из запущенных веб-сайтов следующий текст: «На территории ВДНХ находится бункер, который расположен под главным павильоном. Вместимость составляет около трёхсот человек, и находится он в состоянии готовности. Также в нём есть всё необходимое для автономного проживания в течение двух суток: комнаты отдыха, места для хранения провизии, комната фильтрации воздуха, а также кабинет генерального секретаря. До 1971 года в бункере регулярно пополнялись запасы воды и провизии, а на сегодняшний день он находится под контролем МЧС и приводится в состояние готовности за шесть часов. За всё время существования бункера им так никто и не воспользовался по назначению. Интересно, что из него ведёт подземный ход, который заканчивается под скульптурой Ленина, установленной перед павильоном. Именно поэтому скульптуру вождя до сих пор не убрали». Не веря, как мне казалось, конспирологической ахинее, я попросил счёт и отправился дальше бороздить просторы ВДНХ, пока не уткнулся в танцевальную площадку Останкино. Ностальгия, которой у меня не может быть, смешалась с приятной грустью от увлечённых пожилых людей, танцующих под добрые советские песни. Шальная бабуля в фиолетовом берете с розочкой из страз увидела моё заскучавшее лицо и, взяв меня под ручку, пригласила на медленный танец. Женщина лет семидесяти с синильным кератозом и язвой с подрытыми краями, напоминающими базалиому, была счастливее современных молоденьких девочек, унывающих из-за невозможности взять в кредит новенький смартфон.

После неискусного дрыгания с обаятельной и заигрывающей старушкой компания её немолодых друзей пригласила меня на шашлык из свинины, которую я перестал потреблять с переездом в Доху. Я неохотно отказался и спустя несколько часов утомительного променада вернулся домой уставшим и лёг спать. На утро, ни с кем не попрощавшись, я взял билет на ближайший рейс в Кызыл и через полтора дня оказался в Сибири.

Отвыкнув от морозов и самоощущения заснеженного снеговика, я вышел из самолёта полураздетым. Кызыл. Пустой безлюдный аэропорт. Холодный воздух. Город, в который не ходят поезда, город контрастов: нищеты тувинцев и роскоши представителей власти. Город, где исповедуют буддизм и шаманизм. Город, в котором вместо травы растёт мусор. Город, где тебя никто не ждёт. В мобильном приложении такси нет варианта выбрать опцию «бизнес», а я уже вовсе позабыл слово «эконом». Вбиваю адрес: аэропорт Кызыла – улица Безымянная. Еду к своей родной учительнице истории Виктории Ивановне Иколовой, которая первая поведала мне, что Клеопатра была некрасивой полненькой женщиной с короткими волосатыми ногами. Пьяный таксист, как большинство местных горожан, остановился по моей просьбе у цветочного ларька. Я купил любимые сиреневые гладиолусы Иколовой, затем достал из рюкзака конфеты из кокосового трюфеля, купленные в дьюти-фри и не заметил, как быстро оказался по необходимому адресу. Приехав во двор Ивановны, я заметил, что с момента, как мой отец занял своими жирными ягодицами кресло мэра Кызыла, все стало прискорбнее: старые самодельные ржавые качели, остатки бетона, тощая лохматая крыса, кружащие коршуны над разбросанным по дворам мусору в виде использованных женских прокладок, насвая, бутылок дешёвого алкоголя, завонявшихся дырявых тряпок из вискозы и помятых разноцветных кульков. Дети на улице говорят по-тувински, а я, почти выбросив ненужное из памяти, не могу разобрать ни слова. Стая агрессивных дворняг, накинувшихся на выброшенный хлам, никак не смущала жителей двора, будто не замечающих трагическую картину местности. Я подошёл к подъезду, набрал тридцать семь на домофоне и услышал из него сладко-знакомый и немного писклявый голос. «Кто там?» – спросила Виктория Ивановна. Сглотнув липкую слюну, мой язык протолкнул лишь: «Это я», как мне сразу же открыла Иколова. Низенькая и чуть-чуть пополневшая, но такая добрая и уютная Виктория Ивановна встретила меня своим ласковым всепрощающим взглядом. Войдя в квартиру, от радости встречи я коснулся головой о воздушные колокольчики музыки ветра.

– Ты можешь прожить некоторое время без огня, дерева и воды, но ты быстро умрёшь без воздуха. Прими это, как Дух Ветра, исполни свою мелодию и спрячь в палочки бамбука, а потом поделись этим талисманом с другими. Только сначала реши, что или кто для тебя воздух, – вместо привета произнесла учительница.

– Виктория Ивановна, ваш этот висячий фэн-шуй чуть не повредил мою, прошу заметить, как вы полагали, «золотую головушку». А вы тут мне про легенды, давайте лучше о жизни. Я соскучился, ведь я очень давно не дарил вам гладиолусы, – протянув цветы, сказал я.

– Как бы ты не старался превратиться в злодея, твоё доброе сердце всё равно выдаст твоё нутро. Ты – не твой наворовавший из казны отец, ты навсегда – искренний мальчик, каждый день приносящий бутерброды своим невежественным, избивающим тебя за новые кроссовки одноклассникам. Надеюсь, хоть от меня не убежишь в ближайшие часика три.

– От вас нет, а от себя могу. Пойдёмте в кухню, пока я не обулся обратно, – сняв куртку, воскликнул я.

Пройдя по широкому коридору с белыми стенами, на которых висели православные иконы, укоризненно пялящиеся в мою сторону, мы будто оказались в Провансе, выраженном в несвежем ремонте кухни, которую Ивановна поменяла лишь после защиты докторской. Аромат чая с инжиром, которым она меня иногда угощала после школы, всё усиленнее приближался к моим ноздрям. Иколова наготовила любимых мною блюд, будто чувствуя моё нетриумфальное возвращение в родную тувинскую дыру. Зайдя в кухню, я услышал запахи макарон по-флотски и испечённого фирменного вишневого пирога, который снился мне и в Москве, и в Дохе, и даже в Каппадокии. Приятное ностальгическое молчание затаилось в воздухе: я протяжно смотрел на её постаревшее морщинистое лицо в то время, как она изучала изуродованное моё.

– И почему ты приехал без неё? – нарушив тишину, шепнула Виктория Ивановна.

После первого же вопроса я рассказал ей всё: как познакомился с таинственным Хафизом, как бросил работу и переехал в Стамбул, как вшивал в детские куклы пакетики кокаина, как принял ислам и как убил молоденького мальчика, в сестру которого потом влюбился. Я всегда догадывался, что Иколова играет в покер в каком-то тайном кызыльском обществе, потому что выражение её лица и при страшных, и при радостных обстоятельствах оставалось неизменно невозмутимым. Закончив трагический рассказ, вместо дополнительных вопросов, обвинений, нотаций или сочувствующих слов Виктория Ивановна достала из холодильника самодельный квас, который она часто распивала с директором школы в его тесном кабинете, похожем на каморку Раскольникова.

– Так, – сказал бедняк. То, что ты убил её брата, – это твой крест, который тебе нести до конца дней, но ты же не убил Мелек. Ты её точно любишь, а если она тебя не сдала в цепкие лапы турецкой полиции, то ваши чувства взаимны. Паша, родной, позвони ей, а лучше поезжай и женись, как хотел. Бежать от себя так же бестолково, как, уехав из России, вернуться обратно, – погладив мою руку, произнесла Иколова.

– Я себя не прощу, дорогая учительница. Так что сгниёт моё худое тело в этих грязных тувинских фавелах. Ладно, засиделся я, уже три часа прошло. Поеду к людям, которые подарили мне такую мучительную жизнь. Я вас бесконечно люблю, Виктория Ивановна, заеду через пару дней, – не желая уходить, промычал я.

– Тогда прошу передай своему достопочтенному папе из рода жвачных парнокопытных млекопитающих из семейства полорогих, чтобы, наконец, разобрался с возросшей преступностью в городе. У моих знакомых изнасиловали и убили семнадцатилетнюю дочку, задержавшуюся на уроке сольфеджио в музыкальной школе. Страшно становится жить среди убийц, ведь не все такие милые, как ты, – саркастично добавила Ивановна.

Я вышел из квартиры учительницы и, тяжело вздохнув, отправился к родителям и сестре. Подъехав, водитель такси, широко открыв рот и ещё шире свои узенькие монгольские глазки, сказал:

– Сколько лет таксую, а это спрятанное королевство не видал. Посмотри, как небожители нынче живут. Вот это домина, конечно. Кто же тут хозяин? Наверное, московский олигарх.

– Здесь живёт мэр Кызыла Павел Собакевич, передай своим коллегам-таксистам, чтобы закидали этот замок яйцами, он их любит, особенно по вторникам, – с презрением осмотрев дом из окна, произнёс я.

Вытащив свои отёкшие после самолёта ноги из бледно-зелёной запылённой Лады, мне не сразу удалось обозреть галактический масштаб нового особняка, построенного родителями за два года моего отсутствия. Кованые ворота винного цвета с ажурными позолоченными вензелями, вверху которых маячил несуразный семейный герб – с виду царский, однако пролетарский по родословной – и два устрашающих вавилонских льва из бетона в бронзовых оттенках. Осматривая территорию, ко мне нерасторопным прогулочным шагом подполз охранник с залысиной и соломкой во рту, который, видимо, благодаря обставленным матерью семейным фотографиям для хвастовства перед высокопоставленными гостями, меня сразу же признал. Он улыбнулся рыхлыми заострёнными зубами, позорно отдал честь и пропустил ко входу в дом, даже не спросив имя. Я набрался смелости и постучал три раза в дверь с помпейской росписью и абрисами райских цветов, которые казались мне ещё более безвкусными, чем ворота. Спустя несколько минут ожидания мне открыла дверь домработница, одетая, как фрейлины императорского двора. Посмотрев на меня свысока, она подкатила свои бесцветные мышиные глаза и стала выспрашивать, кто я и откуда. Отодвинув ненаблюдательную особу, я без разрешения прошёл в дом, если этот дворец можно было тогда так назвать. В широком коридоре висели нарисованные портреты маминых деревенских предков в бархатных смокингах, а расписной узорчатый потолок, на котором дрожали хрупкие, однако пышные хрустальные люстры, казалось, был где-то очень далеко. По голубому мраморному полу с рыжеватыми вкраплениями я аккуратно прошёл в гостиную, в которой вальяжно стоял громадный камин с воздушными купидонами и отпугивающими грифонами, над которыми возвышалась мягкая подушка, похожая по форме на диван Дали в виде эротических губ. Репродукции картин эпохи Возрождения, об авторах которых моя семья, наверное, никогда и не слышала, высокий стол на тонких ножках из красного дерева напротив стены, покрытой жуткой лепниной, бюст Сократа, атласный диван и портьеры с ламбрекеном рубинового оттенка. До этого момента, признаюсь, я и не знал, что может существовать такая косолапая эклектика: элементы маньеризма, страсть рококо, ампир по-тувински и аляповатое барокко. Но безвкусица моей матери могла, наверное, стать восьмым смертным грехом, хотя зачем он был бы ей нужен, если она так искусно владела пятым.

В моих глазах начало рябить, и я решил пройти в следующую комнату, точнее – в обеденный зал. За столом сидели отец с матерью, без сестры. Заметив моё неожиданное появление, моя матушка, Настасья Петровна Разумовская, вскочила с бархатного овального стула и подбежала ко мне, с неприятием рассматривая моё лицо. Отец же продолжил жрать разносолы, даже не подняв на меня свои жалкие бульдожьи глаза, спрятанные под нависшими веками.

– Павел, кто тебя так искалечил в этой Дохле, ну, в Омане, ты понял. Надо сделать операцию, пожалуй, хотя это дорого обойдётся. Если закрыть левый глаз и прищурить правый, так тоже в принципе нормально. Зачем приехал? Твоя сестра, эта деревенщина, Олька, опять ускакала на свиданку, ещё и взяв без спроса мои бриллиантовые сережки, хотя её страшную мужиковатую морду они не спасут. А ты мне не купил, кстати, ничего в дьюти-фри? Какой же ты скупой, Пал Палыч, – молниеносно и без пауз выплеснула мать.

– И тебе здравствуй, мама. У меня всё хорошо, я не голодный с того момента, как улетел из столицы Катара Дохи, где из-за плотного рабочего графика мне часто не доводилось завтракать и обедать. Ничего тебе не подарю, Настасья Петровна, потому что не хочу. А теперь отойди, посмотрю твоему наевшемуся мужу в бесстыдное лицо, – гневно произнёс я.

– Ой, Павел Младший, приветствую тебя. Как дела на дипломатическом поприще? – спросил отец, не отрывая свой взгляд от тарелки.

– Я уже давно вольная птица и не нуждаюсь в твоих глазах. Но всё же прошу тебя увидеть сквозь эти громадные имперские окна проблемы города, мэром которого ты стал. Людям нечего есть и негде работать, а у тебя на столе скатерть-самобранка. И дочери твоей всего шестнадцать лет, на какие свидания она может ходить? – обвинительно упрекнул я.

Еды на столе было навалом: «индюк ростом в теленка», начинённый рисом и печёнкой, винегрет с балтийской килькой на бородинском хлебе, чёрная икра, которую отец поедал большой серебряной ложкой, холодец из свиной рульки с хреном, пельмени из судака, пожарские котлеты из рябчиков, цыплёнок с вешенками в сметанном соусе, голубцы из савойской капусты, оливье с перепёлкой, запечённые мозговые косточки ягнёнка, толстый расстегай с горбушей, стерлядь, фаршированная луком и чесноком, оленина с пармским сыром, колбаски из бараньего ливера, гусь с черносливом, творожные сырники с отборными ягодами, яблочно-клюквенный пирог и громадные ватрушки. Мать, заметив мой брезгливый недоумевающий взгляд, произнесла:

– Сынок, ты присаживайся, пообедай. Правда, еда здесь вся простая, домашняя. Обожаемых тобою гребешков, устриц, омаров здесь нет и быть не может, мы же русские люди, поэтому трепетно любим нашу страну, её традиции и кухню.

– Только людей вы здешних не любите. По дороге к Иколовой я заскочил в магазин. Там была простокваша, овсяное печенье и пара буханок хлеба. Но, посмотрев на ваш пир, я понимаю, где находятся все продукты Кызыла, – с недовольством ответил я.

– Да тут и русских-то нет, даже училка твоя Ивановна с узкими глазами и ещё более узкими взглядами на жизнь. Шаманы сплошные и алкаши. Они же нелюди, свиньи: ссут, где видят, весь город засран этими нечистоплотными крестьянами. А работы нет, так это они безграмотные глупцы, не желающие расширять горизонты, – омерзительно произнёс Собакевич.

– Кстати, о горизонтах… Мы с отцом и Олькой летим в Танзанию, хотя после августовской поездки на Майорку я больше хочу погулять по какому-нибудь Парижу, а не бездумно валяться у невыносимо бирюзовой воды. Но отцу ходить тяжело стало, а ты тут, Пашка, об этих грязных тувинцах думаешь. У него от нагрузок немного метаболизм сбился и теперь в кресле даже бизнес-класса не может вдоволь отдохнуть. Бедный, с губернатором летал в Москву, еле высидел. Не понимаю, что, частный самолёт нельзя было снять? Вот я, Пал Палыч, молодец: сорочек шёлковых ему в поездку купила, джет нашла с бежевым салоном под мой новый костюм, который мне Олька из Италии припёрла, шампанское в полёт выбрала, хотя это вообще стюардессы должны делать. Ай, дорого, конечно, вышло, но и персоналу зарплату урежем, и дороги новые построим, и ничего… Выживем как-нибудь! Хотя тяжело выжить у нас в Тыве, я признаюсь. Вон салоны красоты, а буквально последние копейки забирают. И я замаялась к тому же, мне нужно поменять обстановку, чтобы расслабиться от этих вечных бытовых дел. То репетитора очередного Олюхе найти, а то все отказываются от неё, а берут бешеные деньги, между прочим, то бельё ей кружевное купить, то отца на скучном деловом ужине сопроводить. Сын, всё на мне держится, только я не выдерживаю. Выть хочется от этих тягостных проблем. Дворянская хандра меня настигла с приходом осени, ну не вылить же мне свою аристократическую кровь из себя? Я – женщина любви и красоты и создана для большего, чем терпеть выходки этих болтливых, пахнущих дешёвыми спиртовыми духами прислуг. Я им столько плачу, а они сплетничают. Ну ты не думай, я слежу за всеми их покупками и действиями. Одна из кухарок вместо рынка ездила в дорогой магазин и переплачивала, так я вычла месячную зарплату, и она одумалась, наконец, нахалка. Вот и работаю, присматриваю, чтобы из дома нашего ничего не вытащили… – затарахтела Настасья Петровна.

– Голубушка моя, Настенька. Взвалил все эти тяготы на твою хрупкую дворянскую душу. А ты всё для семьи… Давай хоть шубку новую к сибирским холодам куплю. Соболя у тебя есть, шиншилла и норка, а вот рыси нет. Подарю-ка моей жёнушке шубку из рыси, да в пол, всем на зависть, – с гордостью произнёс отец.

Лицо матери мгновенно засияло. Женщиной она была эффектной, но не красивой: блондинка с каре в четыре вечно сальные волосинки, которые она нелепо собирала в маленький хвостик, короткие иксобразные ножки с толстыми ляжками, спрятанные ею под красные кожаные лосины, широкий нос, похожий на пятак зарезанной свиньи, накачанные губы и грудь, которую она заполнила силиконом из-за нулевого размера и отсутствия точёной талии, круглое лицо, напоминающее жирный блин, испечённый впопыхах моей прабабушкой Жанной, и виниры цвета намыленного до блеска унитаза. Она воспитывалась в забытом Богом селе в Рязанской области и всю жизнь доила коров и коз, пока не повстречала отца у сеновала соседа. Затем они поженились, однако простушка Настька Башмачкина не захотела ни брать фамилию Собакевича, ни оставлять свою холопскую, вот и купила до моего рождения фальшивый дворянский титул, которым она лживо бахвалилась перед всем светским сибирским обществом. Вот так и стала Башмачкина Разумовской, ещё и принудив отца первому ребёнку дать новоиспечённую престижную фамилию. Так и появилось на свет притаившееся чудовище Павел Разумовский, не вписавшийся в нахрапистую поверхностную семью чиновника и двух рыночных халтурщиц.

Помню, как мать била меня деревянной палкой за то, что я читал книги и вовсе не желал ходить на дзюдо после школы. Отцу было безразлично, ведь обычно он возвращался очень поздно от своей многолетней пылкой любовницы, рыжей Машки с веснушками. На вид она была не королева красоты, но под градус стерпеть её, думаю, было возможно. Внешность отца была ещё более омерзительной и отталкивающей: заспанный медведь, неуклюжее и косолапое животное с головой, похожей на твердокорую тыкву, чёрные волосы, торчащие из пор длинного кривого носа, обвисшая гусиная шея, два громадных коровьих глаза и залысина с бородавкой цвета гнилого баклажана. Ногти на стопах нынешнего мэра Кызыла были всегда покрыты зеленоватым грибком, обросшим воспалившимися заусенцами, а на его медвежьей спине периодически обострялся псориаз, который он даже не пытался лечить. Отец пил в офисе, самолёте, театре, мэрии, на спортивных соревнованиях, на лавочке у нашего старого подъезда, в роддоме у своей любовницы, подарившей ему нежеланного бастарда, на заправке и теннисе. Образ папы, почти разрубленный в моей памяти, лишь всегда напоминал мне о его нетрезвости и чревоугодии.

Мать никогда не работала, упорно делая вид, что растрачивает свою жизнь на занимательные увлечения: пение в тувинском хоре, христианство, роспись матрёшек, пилатес, нумизматику и покер. Однако, признаюсь, во всем этом она была бездарна, даже в амплуа верующей религиозной женщины. Она неправильно крестилась, называла Иисуса «Бозинькой» и никогда не читала Библию, однако заставляла нас с сестрой посещать церковь каждое воскресенье. Настасья Петровна развешивала золотые иконы с фианитами по всему дому, путая слова в Отче Наш, а потом, прикусив губы, упорно доставала крестиком грязь из-под обломившихся неаккуратных ногтей. Мама никогда не спрашивала, как дела у меня или Ольги, которую для образа идеальной семьи она заставляла ходить на художественную гимнастику к двум престарелым заплывшим жиром крикливым тренершам. Каждый раз возвращаясь домой после унизительных занятий, Олюшка плакала, умоляя забрать её из секции. Когда у матери было мрачное, депрессивное настроение, меня принуждали водить сестру на ненавистную ей гимнастику. Однажды я неправильно закрутил сестре кичку на голове, а забрав её после тренировки, мне довелось несколько часов вымывать засохшую кровь из её запутанных советскими бабёнками прядей. Все занятие Олю тягали за её ломкие пересушенные чёрные волосы, а затем и вовсе вставили шпильку, зверски поранив кожу её несмышлёной головки. Сестру унижали, били, трогали за интимные места, называя десятилетней проституткой, но Настасья Петровна умело делала вид, что не верит этому. Она не могла позволить Оле уйти из бесплатной секции, проход в которую достался нашей семье по блатным знакомствам отца. Мать жалела деньги на частных тренеров по художественной гимнастике, мотивируя свои решения тем, что Оле надо худеть.

Девочкой она, по правде, была непородистой: короткие кривые ноги, большой зад, отягощающий её мужественную походку, рыночное базарное поведение, бушующее нецензурными словами, вздёрнутый нос и улыбка Гуинплена[8]8
  Гуинплен – герой романа Виктора Гюго «Человек, который смеется» (1860-е), лицо которого в детстве было изуродовано компрачикосами (преступное сообщество торговцев детьми). – Прим. ред.


[Закрыть]. Зато самомнение и эгоцентризм моей сестре передались с молоком Петровны: Оля воспринимала себя ярчайшим созвездием в то время, как окружающие её люди усмехались над безвкусной необразованной деревенщиной, вообразившей себя сверхдевчонкой. В день моего возвращения в родительский дом Оля упорхнула на очередное свидание, в которых её не ограничивали ни бездушный Собакевич, ни алчная Разумовская. Более того, мать поддерживала её развратные рандеву, мечтая удачно выдать Олю замуж за миллиардера, сына министра иностранных дел или другого болвана, который смог бы обеспечивать её запросы на случай обвинения отца в коррупционном скандале.