Текст книги "Эпопея советско-финской Зимней войны 1939– 1940 годов. Сухопутные, воздушные и морские операции"

Советская 56-я дивизия, которая к 7 декабря достигла Коллаа, не смогла продвинуться дальше вдоль железной дороги на Сортавалу. Четыре финских батальона, используя полевые укрепления по обе стороны железной дороги, отбивали неоднократные попытки прорваться через этот ключевой рубеж. Даже ввод в бой еще одной советской дивизии, 164-й, не помог существенно изменить ситуацию. В непрерывных боях в этом районе обе стороны несли большие потери⁴⁴. В дневнике политрука Орешина есть такие записи (он служил в одном из подразделений 56-й дивизии):

«9/12. Люди пролежали в снегу три дня и не смели поднять головы…Наши потери тяжелые… больше от обморожения, чем от огня противника… Не можем даже носа высунуть из окопов. Наши предприняли несколько атак, но все были отбиты. Колючая проволока высотой в человеческий рост. Повсюду танковые заграждения. Болота и великолепно замаскированные опорные пукты вокруг делают финнов неуязвимыми.

19/12. По-прежнему не можем наступать и несем большие потери. Вчера эти мясники настолько обнаглели, что начали атаковать наши позиции. Они получили горячий прием, и многие обрели вечный покой»⁴⁵.

Сильный снегопад в конце декабря снизил активность советских войск в Ладожской Карелии и дал финским лыжникам преимущество над обездвиженным противником. Две усиленные дивизии, составлявшие финский IV корпус, и разношерстные силы группы «Талвела» успешно противостояли всей советской 8-й армии, в состав которой к тому времени входило не менее семи дивизий, одна танковая бригада и различные специальные артиллерийские подразделения⁴⁶.

Совокупный эффект от широко освещаемых прессой неудач Красной армии в первый месяц войны с маленькой Финляндией оказался катастрофическим для ее престижа. Военные корреспонденты со всего мира, которым наскучила «странная», или «сидячая», война вдоль Рейна той зимой, устремились в Финляндию за более захватывающими новостями. Радиоэфир и первые полосы газет наполнялись яркими рассказами об удивительных подвигах финского оружия. Уже 1 декабря появились сообщения о том, как хорошо «финский Давид» справляется с могучим «советским Голиафом». К 19-му числу даже умеренная «Нью-Йорк тайме» писала о «бреши в броне России», утверждая, что «даже все откормленные политические комиссары в мире не смогут восполнить потери среди офицеров, ставших жертвами красных расстрельных команд». Три дня спустя заголовок этой газеты гласил:

«РУССКИЕ ОТСТУПАЮТ В АРКТИКЕ ПОД НАТИСКОМ ФИННОВ, ХОЛОДА И СНЕГА».

А 28 декабря в заголовках уже пестрело:

«ФИННЫ СНОВА ПЕРЕСЕКАЮТ ГРАНИЦУ, УГРОЖАЯ РУССКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ: СОВЕТЫ НАПРАВЛЯЮТ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ВОЙСКА».

В середине января 1940 года помощник военного министра Луис Джонсон выразил мнение широкой общественности, публично заявив, что «Финляндия вновь продемонстрировала миру вековую аксиому, что свободный человек стоит дюжины крепостных». Неделю спустя Уинстон Черчилль выразил это мнение более красноречиво:

«Одна лишь Финляндия – превосходная, нет, величественная – в пасти опасности, Финляндия показывает, на что способны свободные люди. Услуга, оказанная человечеству Финляндией, изумительна. Она выставила на обозрение всего мира военную несостоятельность Красной армии и советской авиации…»⁴⁸

Относительно «мифа» о силе Красной армии французские, швейцарские и прочие западные наблюдатели пришли к такому же выводу⁴⁹.

23 декабря ведущие советские газеты поместили на первой полосе сводку о первых трех неделях боевых действий, в которой упомянутые выше сообщения, обесценивающие силу Красной армии, прямо опровергались:

«Иностранная пресса, особенно французская и британская, считает темпы продвижения советских войск слишком медленными, пытаясь объяснить это „низкой боеспособностью“ Красной армии… подобное очернение Красной армии можно объяснить либо открытой и грубой клеветой… либо невежеством авторов в военных вопросах»⁵⁰.

Сталин крайне болезненно относился к таким унизительным новостям и редакционным статьям, как из соображений практичности, так и престижа. Он сердито отчитал Мерецкова за то, что 7-я армия не смогла прорвать оборону финнов. По словам военачальника, Сталин подчеркнул:

«…Неэффективные военные действия могут сказаться на нашей политике. На нас смотрит весь мир. Авторитет Красной армии – это гарантия безопасности СССР. Если застрянем надолго перед таким слабым противником, то тем самым стимулируем антисоветские усилия империалистических кругов»⁵¹.

Конкретные антисоветские меры уже были приняты: 14 декабря и без того агонизирующая Лига Наций исключила из своих рядов Советский Союз и призвала остальных стран-участниц оказать Финляндии всю возможную помощь⁵². Со стороны сочувствующего Запада потекли гуманитарные пожертвования. К февралю маленькая Швеция собрала ошеломляющую сумму в 28 млн долларов. Несмотря на собственные военные нужды, британская общественность внесла 1,2 млн долларов. В Америке Герберт Гувер возглавил Фонд помощи Финляндии, который собрал 2 млн долларов. Кроме того, все три страны оказывали значительную помощь и в других формах – поставляли продовольствие, медикаменты, оказывали волонтерские услуги медицинского персонала и т. д.⁵³

2 декабря президент Рузвельт объявил «моральное эмбарго» на продажу самолетов и сопутствующих стратегических товаров в СССР. Более значимыми были поставки оружия, которые финны получали из Швеции, Франции, Англии, Италии, Бельгии и Венгрии. С самого начала военных действий многие шведы и некоторое количество англичан, американцев и других добровольцев вызвались воевать за Финляндию. У Сталина было немало поводов задуматься о том, к чему в итоге может привести вся эта антисоветская активность⁵⁴.

Очевидно, что советский диктатор предпринял «мучительную переоценку» ситуации до конца декабря. О другом, более трезвом тоне советской прессы уже говорилось. К исходу третьей недели войны бурный оптимизм первых дней уступил место сдержанной апологии. В сводке, опубликованной 23 декабря, справедливо отмечалось, что «Финляндия представляет наиболее серьезные трудности для передвижения войск. Отсутствие дорог, пересеченная местность, непроходимые леса, бесчисленные озера, разделенные многочисленными перешейками…», но завершалась она на обманчивой ноте, утверждая, что «Красная армия знала об этих трудностях… и поэтому не рассчитывала уничтожить финские войска одним молниеносным ударом»⁵⁵.

Возможно, в случае с начальником штаба Шапошниковым так и было, но мы уже видели, как бесцеремонно Сталин отмахнулся от его осторожных рекомендаций по поводу Финской кампании. Теперь, когда плохо подготовленный и плохо реализованный блиц застопорился, план Шапошникова был «извлечен» из мусорной корзины. Он и другие ответственные офицеры Генерального штаба были привлечены к руководству военными операциями. Высочайший профессионал, один из немногих бывших царских офицеров, сохранивших расположение Сталина (и долгое время являвшийся близким соседом своего всесильного вождя)⁵⁶, Шапошников подошел к поставленной задаче гораздо более искушенно и эффективно, чем это происходило в штабе Ленинградского военного округа. Его рука прослеживается в решении приостановить наступательные операции на Карельском перешейке и приступить к тщательной подготовке последущего наступления.

Пересмотренная советская стратегия предусматривала большую концентрацию сил и средств на решающем фронте – Карельском перешейке – и более осторожный подход к авантюрам в северных дебрях. В директиве Верховного главнокомандования от 28 декабря напоминалось об опыте русской армии в 1808–1809 годах, когда финские войска под командованием шведских командиров намеренно заманили русских вглубь страны, чтобы окружить и разгромить своих преследователей⁵⁷.

План предусматривал усиление частей на Карельском перешейке до подавляющей численности – 21 пехотная дивизия (плюс одна стрелково-пулеметная бригада), 20 артиллерийских полков (плюс четыре батальона тяжелой артиллерии), шесть танковых бригад (плюс четыре отдельных танковых батальона), 15 авиаполков поддержки и один кавалерийский полк. Кроме того, две пехотные дивизии должны были находиться в резерве. В связи с предполагаемым плотным сосредоточением войск 26 декабря был отдан приказ о реорганизации. Группа, первоначально состоявшая из трех дивизий, которая вела бои на восточных участках перешейка, была преобразована в 13-ю армию; командование новой армией принял командир корпуса В.Д. Грендаль, который руководил неудачными наступлениями на Тайпале. Командарм второго ранга Мерецков сохранил за собой управление 7-й армией, которая теперь отвечала за оставшуюся часть фронта на Карельском перешейке⁵⁸.

На моральное состояние войск – финских или русских – редко влияла пропаганда обоих противников, которая выглядела не особенно искусной с обеих сторон. В количественном отношении Советы, заядлые практики в этом искусстве, имели преимущество, но качество все-таки оставалось крайне низким. Их фарсовое Народное правительство Финляндии стало крупной психологической ошибкой, не только сплотившей финнов перед лицом этой очевидной угрозы их национальному выживанию, но и подорвавшей доверие к России, когда громко провозглашенное пролетарское восстание в поддержку «президента» Куусинена в итоге не состоялось. По мере того как война затягивалась, о «правительстве Терийоки» слышали все меньше и меньше. Между тем в газете «Правда» 23 декабря было напечатано поздравление Куусинена по случаю 60-летия Сталина, а через два дня в той же газете появился ответ Сталина «Товарищу Отто Куусинену, Терийоки»⁵⁹.

У этого иллюзорного «правительства» была даже фантомная армия; 2 декабря «Красная звезда» и другие газеты приветствовали формирование в Терийоки «Первого Финского корпуса» добровольцев, якобы ставшего ядром будущей «Народной армии Финляндии». Однако в конце месяца «Красная звезда» могла лишь утверждать, что он насчитывает 5775 человек. Подавляющее большинство этого войска, вероятно, было набрано из коммунистов, бежавших из Финляндии в 1918 году, и финноязычных жителей Восточной Карелии и Ингерманландии⁶⁰; однако в его ряды влилось небольшое, но неизвестное число предателей. Финский пограничник, взятый в плен в первые минуты войны, рассказал, что в середине декабря Куусинен и четверо его «министров» посетили здание, где содержались он и еще около 70 военнопленных. 19 заключенных – в том числе и тех, кто был красногвардейцем в 1918 году, – Куусинен убедил вступить в Народную армию⁶¹. Известно, что из 600 финнов, содержавшихся в крупнейшем советском лагере для военнопленных во время войны, в разношерстный отряд Куусинена записались всего 16⁶². Для «гамбита», рассчитанного на привлечение тысяч финских добровольцев, вся эта затея оказалась удручающе неудачной.

Не увенчались успехом и другие средства советской психологической войны. Огромное количество листовок, радиопередачи на добротном финском языке и обращения к фронтовикам через громкоговорители не смогли убедить финнов в том, что жизнь в Советском Союзе лучше и что поражение Финляндии неминуемо, – таковы были две главные темы этого непрекращающегося потока. Первое утверждение опровергала даже бумага, на которой печатались листовки: она была весьма низкого качества. Более того, советские пропагандисты были настолько дезинформированы, что обещали финским рабочим восьмичасовой день, то есть то, что в Финляндии существовало уже два десятилетия! Реакция на такие грубые призывы была довольно забавной: ради развлечения финские офицеры разрешали своим солдатам слушать русские передачи.

Усилия финнов по воздействию на противника тоже не отличались особой эффективностью. Дезертирство из Красной армии, как правило, объяснялось другими, более субъективными причинами. Например, один дезертир, расстрелявший других членов своего танкового экипажа, а затем сдавшийся финнам, хотел отомстить за преследование своей крестьянской семьи во время сталинской коллективизации в начале 1930-х годов⁶⁴.

Политрук Орешин записал эти многозначительные комментарии в своем дневнике 24 декабря:

«Сегодня читал одну финскую листовку. Что за чушь! Должен признаться, что думал о них лучше. Автору этой листовки следовало бы пойти в начальную политическую школу.

Он называет кронштадтских мятежников [участников антибольшевистского восстания, произошедшего в 1921 году на военно-морской базе в Кронштадте] „пионерами свободы“. Похоже, он не знает, что наш народ проклял этих людей. Листовка также полна грамматических ошибок. В общем, глупые составители листовки, похоже, считают, что красноармеец – это бесполезный и необразованный болван.

Это глупость. Некоторые из наших вполне сгодятся на то, чтобы стать их государственными деятелями»⁶⁵.

«Грамматические ошибки» представляли собой переходы на устаревшую орфографию, использовавшуюся в студенческие годы финнами старшего поколения; в 1918 году из русского алфавита были исключены некоторые архаичные буквы.

В одной нелепой листовке, адресованной советским летчикам, за неповрежденный бомбардировщик предлагалось 10 000 долларов (именно долларов, а не финских марок) и бесплатный проезд в любую страну на выбор. Чтобы проиллюстрировать радужную жизнь, ожидающую перебежчиков на Западе, в листовке был изображен особняк во Флориде. Кроме того, в статье был воспроизведен кадр из фильма «Летчик-испытатель» 1938 года, на котором изображены Кларк Гейбл и Спенсер Трейси, выходящие из самолета, рука об руку с улыбающейся Мирной Лой. Возможно, мисс Лой повезло, что откликнуться на такое предложение желающих так и не нашлось! Попытки аналогичным образом приобрести советские танки также не увенчались успехом⁶⁶.

Одна из тем, часто встречающаяся в финской пропаганде, оказалась более эффективной: смерть, ожидающая русских в холодных бесплодных землях Финляндии. Типичный пример – листовка, на которой изображен обмороженный труп, а ниже – жирная надпись: «БЕЛАЯ СМЕРТЬ». В кратком сопроводительном тексте говорилось об истине, которая была слишком очевидна для продрогших от холода русских: «Вы не сможете бороться с этим врагом – морозом. Вы не видите его, но он везде вокруг вас»⁶⁷.

В других материалах приводились реальные фотографии с горами трупов, застывших в гротескных позах на местах катастроф Красной армии в северных лесах. В послевоенных беседах советские чиновники называли финнов очень жестокими за использование таких фотографий.

Иногда рассказы о русских потерях сопровождались фотографиями голодающих детей – мрачное напоминание о том, что в случае гибели солдата его семья останется без средств к существованию. Это тоже было актуально: многие из мобилизованных очень тревожились за своих родных. Соловьев рассказал о трагической судьбе сапера, который бросился на финский опорный пункт с взрывчаткой в тщетной надежде, что будет ранен. Тогда его отправят домой, и он сможет помочь голодающей семье…⁶⁹

Другой распространенной темой было то, как хорошо финны обращались со своими пленными. В прессе нередко появлялись фотографии пленных, курящих сигареты и весело болтающих в уютных помещениях. Как отмечали финские полевые командиры, подобные статьи возмущали солдат, которые переносили тяжелые испытания на фронте и поэтому могли решить больше не брать пленных⁷⁰. Ненависть простых солдат к русским захватчикам в любом случае была настолько сильна, что пленных иногда расстреливали, несмотря на приказы, которые запрещали это делать⁷¹.

Пропаганда обеих сторон, рассчитанная на «внутреннее потребление», была, как правило, лишена изящества в той же мере, как и та, что была направлена на противника. Генералы Хейнрихс и Вальден критиковали всю финскую пропаганду, причем Вальден даже несколько раз звонил маршалу Маннергейму, чтобы пожаловаться на конкретные материалы, выпущенные Генеральным штабом. Маршал соглашался с критикой, но он не мог лично контролировать все. Большая часть материалов в прессе военного времени была легкомысленной, а к врагу относились с насмешкой. Хейнрике описал это так:

«Редко когда пропаганда демонстрировала более примитивное психологическое чутье и полное игнорирование общественного мнения… Редко когда… полевой армии скармливали столь низкопробную пропаганду»⁷².

В русском лагере партийная линия оказалась еще менее успешной. Хотя многие в Красной армии поначалу верили, что они участвуют в праведном крестовом походе, чтобы освободить финский пролетариат от гнета правящего класса, решительное сопротивление, которое оказывал обычный финский солдат своему «освобождению», быстро развеяло этот миф⁷³. Однако эти измышления постоянно повторялись в прессе; уже 23 февраля 1940 года «Известия» заявили, что Красная армия «оказывает братскую помощь финскому народу в его борьбе с бандой Маннергейма – Т аннера».

Официальные ежедневные коммюнике Ленинградского военного округа также едва ли внушали доверие к советскому руководству. Отступавшие после сражения под Толваярви 12 декабря, должно быть, крайне удивились, прочитав, что «советские войска продолжают наступление на всех фронтах»⁷⁴. В течение всего периода с 27 декабря по 4 января ежедневные сводки лишь констатировали, что «на фронте ничего существенного не произошло» (иногда сопровождаемые краткой заметкой о воздушной активности); это был период, когда Красная армия потерпела свое самое унизительное поражение в войне – под Суомуссалми.

После громкой шумихи в начале декабря практически полное молчание советской прессы на рубеже года должно было озадачить и раздражать сражающихся на фронте солдат. Лаконичная фраза «на фронте ничего существенного не произошло» была единственным упоминанием о войне во всех номерах «Правды» и «Красной звезды» за 31 декабря. Под Новый год «Известия» опубликовали столь же краткое коммюнике, хотя в нем семь абзацев было посвящено военным действиям в Китае и десять – войне в Западной Европе и операциям на море. В этих условиях задача советского политрука по мотивации солдат становилась действительно крайне сложной!⁷⁵

В то время как моральное состояние Красной армии к концу декабря являлось в целом низким, настроение финнов повышалось пропорционально их боевым успехам. В Рождество они почувствовали, что у них есть все основания благодарить Господа, даже если по поводу Нового года и оставались некоторые неясные предчувствия. К изумлению обеих воюющих сторон, Красная армия до сих пор не захватила и не удержала ни одной важной цели, за исключением практически беззащитного Петсамо. Более того, на всем протяжении к северу от Карельского перешейка финны вырвали инициативу у противника. В относительном спокойствии тех рождественских дней финны из всех слоев общества с воодушевлением распевали традиционные гимны и горячо молились. Особое значение приобрел «Господь – наш меч, оплот и щит».

Как это иногда бывает в тяжелые времена, религиозное возрождение было в самом расцвете. Не только жители обычно благочестивых регионов юга Центральной Финляндии, но даже «бездушные» люди в те дни тянулись к церкви; это явление стало частью того, что позже стало известно как дух Зимней войны (другими составляющими являлись беспрецедентное национальное единство и стоическая решимость сражаться вопреки всему). Полковые капелланы были заняты не только меланхоличной рутиной по написанию писем ближайшим родственникам всех павших и отправкой тел погибших родным, но и проведением как можно большего количества религиозных служб для фронтовиков. В тот памятный рождественский день большая часть финской армии молилась не в церкви, а на лоне природы; во время утренней службы луна освещала заснеженные ели и сосны. Возможно, именно духовное осознание момента заставило многих суровых воинов, от которых нельзя было ожидать поэтических прозрений, отметить красоту своего любимого леса в тот святой день⁷⁶.

Традиционный рождественский ужин с ветчиной подавался всей армии; одни части получали его, по обычаю, 24-го, другие – по необходимости – 25-го. Полевая армия и многочисленные раненые в военных госпиталях, несомненно, питались лучше, чем гражданское население. По случаю праздника выдавалось немного спиртного, по несколько унций на человека. Получали много подарочных посылок с продуктами и теплой одеждой – от родственников, различных организаций родного города и неизвестных Лотт. Порой даже лошадей укрывали одеялами от дарителей⁷⁷.

На спокойных участках фронта проводились скромные торжества. В палатках и хижинах развешивались еловые ветки, украшенные простыми свечами. Полковник Паяри, посетивший свои части на линии реки Айттойоки, в командную палатку одного из батальонов принес звезду для елки. Полковник Экхольм, истинный гурман, офицерам штаба в Иломантси принес около полуфунта икры⁷⁸.

Хотя во время зимних праздников Красная армия перешла в наступление только на участке Тайпале (как мы уже видели, неудачно), советская авиация действовала повсеместно. Нелетная погода, установившаяся 2 декабря, улучшилась после 18-го числа; советские бомбардировщики, воспользовавшись ясным небом, появились над финскими городами и деревнями. В последнюю неделю декабря усилились атаки на гражданские центры. Сотрудники американского посольства, в целях безопасности переехавшие из Хельсинки в Бад-Гранкулла, только в день Рождества насчитали в небе не менее трех десятков вражеских бомбардировщиков⁷⁹.

Естественно, целью советской авиации являлась и зона боевых действий. 24 декабря получил сильные повреждения штаб Паяри. Среди погибших в канун священного праздника был капеллан Вахервуори. На Рождество оперативная группа «Паяри» вновь подверглась атакам, но они на данном участке прекратились после того, как появившиеся в небе финские истребители сбили четыре советских бомбардировщика. В то утро религиозные службы на линии фронта во многих случаях прерывались воздушными налетами⁸⁰.

Рождество в Миккели также было встречено с достоинством. В отеле «Сеурахуоне», где проживал маршал Маннергейм, состоялась небольшая вечеринка для офицеров штаба. Это был единственный случай за всю войну, когда в штабе пили шампанское, хотя спиртное к маршальскому столу подавалось всегда⁸¹.

Маршал Маннергейм по возможности придерживался жесткого графика работы в штабе. Независимо от того, когда он ложился спать, вставал он всегда в 7 утра. Ровно через час, безупречно выбритый, он завтракал в маленькой комнате в задней части отеля; при этом более просторная и лучше обставленная столовая была выделена для младших офицеров штаба.

После завтрака он отправлялся в расположенную неподалеку от гостиницы начальную школу, где у него был рабочий кабинет. Ему нравилось ходить на работу и с работы, так как это позволяло размять ноги и потом расслабиться после напряженного дня.

В полдень он обедал со старшими офицерами: генерал-лейтенантом Оешем, начальником Генерального штаба; полковником (с 26 февраля 1940 года генерал-майором) Айро, генерал-квартирмейстером; генерал-майором Кекони, который в 1918 году был адъютантом главнокомандующего, а теперь служил в штабе доверенным офицером связи и заодно прослыл увлекательным рассказчиком; и его извечным адъютантом, майором Грёнваллем. Время от времени приглашались и другие офицеры.

За маршальским столом соблюдалась простая, но строгая формальность, которая немного менялась лишь в присутствии важных гостей. Хозяина обслуживали первым, и потом он ждал, пока всем подадут первое блюдо, и только потом сам приступал к еде. Между первым и вторым блюдами до краев наполнялись большие бокалы со шнапсом. Когда хозяин вытягивал руку и поднимал свой бокал в молчаливом тосте, остальные делали то же самое. Во время этой церемонии многие проливали свой напиток, а саму церемонию специально затягивали, чтобы подразнить того или иного гостя. После того как первый бокал опустошался «до дна», выпивали еще по полбокала. Горячее блюдо сопровождал бокал пива, а завершала трапезу ровно одна чашка кофе. За кофе разрешалось курить, но только после того, как маршал закурит сигару.

Если присутствовали крайне важные гости, произносились официальные тосты и подавались вино и бренди. Для таких случаев составлялись печатные меню; обычно адъютант просто заранее сообщал работникам кухни о пожеланиях маршала. Привередливый гурман, тот обожал брусничную кашу и заказывал ее почти ежедневно.

Когда хозяин пребывал в хорошем настроении, разговор мог зайти о лошадях, – затронув тему, столь дорогую сердцу бывшего генерала кавалерии. Обсуждались и другие, более отвлеченные темы. Шутки в курительной комнате были совершенно чужды его натуре, но безобидный военный юмор он любил. В других случаях трапеза проходила в молчании, частные беседы за его столом были делом неслыханным, а насущные военные проблемы он здесь не обсуждал.

После обеда он возвращался в здание школы для работы. Когда позволяла обстановка, то иногда Маннергейм дремал прямо в кресле. Майор Грёнвалль следил за тем, чтобы в такие моменты маршала никто не беспокоил.

Вечерняя трапеза в отеле «Сеурахуоне» обычно проходила так же пунктуально, как и полуденный обед. По ее окончании, в 20:30, маршал возвращался в кабинет для приема вечерних сводок и депеш. Полковник Айро дважды в день докладывал ему обо всех военных операциях. Главнокомандующего неизменно беспокоили потери финнов, поскольку личный состав был весьма дефицитным и невосполнимым ресурсом; он хотел получать подробную информацию о людских потерях, а если погибали офицеры, то хотел знать всех поименно.

Главной переменной в этом распорядке дня в Миккели было время отхода ко сну. Иногда ему удавалось вернуться в отель к полуночи, но чаще 72-летний маршал ложился спать не раньше 3–4 часов ночи. Перед сном любил выпить рюмку-другую виски и полистать газеты, особенно предпочитая Journal de Geneve за освещение международных новостей.

В редких случаях, когда позволяла боевая обстановка, старый воин-государственник иногда вспоминал со своими ближайшими соратниками о своих долгих и насыщенных событиями карьерах, о странной и извилистой тропе, которая привела его в Миккели и к нынешнему ответственному посту. Хотя он никогда и ни с кем полностью не делился своими мыслями, он был более откровенен в обсуждении своей службы в императорской русской армии, чем своей последующей роли в Финляндии⁸².

Первый этап карьеры барона Карла Густава Эмиля Маннергейма по воле судьбы начался, когда в 1886 году он был отчислен из Финляндского кадетского корпуса за самовольную отлучку. Как отпрыск дворянской шведско-финской семьи (скорее швед, чем этнический финн), он вскоре был принят в Николаевское кавалерийское училище в Санкт-Петербурге, а оттуда – после года службы в Польше – в элитный кавалергардский полк. Этническое происхождение (кроме еврейского) не было серьезным препятствием в императорской России, если не вызывала сомнений лояльность режиму. Таким образом, горизонты, открывающиеся перед молодым кавалергардом, были намного шире, чем у выпускника местечкового Финляндского кадетского корпуса.

Высокий, статный дворянин иногда назначался для службы во внутренней охране Зимнего дворца, его приглашали на большие приемы и балы, он вошел в контакт с императорской семьей, словом, пользовался всеми привилегиями блестящего столичного общества. В 1892 году он женился на Анастасии Араповой, дочери московского обер-полицмейстера. До развода (они развелись в 1919 году) супруга родила ему двух дочерей. На последней коронации Романовых в 1896 году он был одним из четырех офицеров, удостоенных чести стоять в церемониальном карауле у тронов Николая и Александры. Несмотря на то что молодой офицер был вынужден стоять неподвижно в течение четырех с половиной часов, всю помпезность и обстановку он счел «неописуемо великолепными».

В 1897 году он получил должность при Придворной конюшенной части, которая давала возможность поездок в Германию, Австро-Венгрию, Бельгию, Францию и Англию, где он приобретал чистокровных лошадей для императорских конюшен. Помимо удовлетворения страсти к лошадям, эти поручения давали и другие возможности. Например, он был удостоен чести обедать с кайзером Вильгельмом II и германской императрицей.

Для него была открыта дорога к беззаботной, веселой и весьма прибыльной жизни придворного офицера, но он все-таки выбрал более трудную службу профессионального военного. В 1903 году он подает прошение о переводе в Офицерскую кавалерийскую школу, где служит под началом известного и талантливого тактика, генерала Брусилова. Когда в 1904 году началась Русско-японская война, подполковник Маннергейм вызвался служить в 52-й Нежинский гусарский полк, несмотря на отговоры Брусилова, который не считал такую затею достойной Маннергейма.

Россия оказалась плохо подготовлена к войне, которую во многом спровоцировала ее дипломатия. Энергичный и наблюдательный штабной офицер многому научился, сопоставляя неуклюжее командование русских с ловкой тактикой японцев и умелым применением современных вооружений. Во время одной из кавалерийских вылазок был смертельно ранен ординарец Маннергейма, а самого его из-под сильного обстрела вынес его жеребец. Во время операции по спасению попавшей в мешок 3-й пехотной дивизии его драгуны под прикрытием тумана зашли в тыл японцам и, проведя стремительную атаку, обратили их в бегство. За этот подвиг Маннергейм был произведен в полковники.

Осенью 1905 года после окончания войны полковник Маннергейм вернулся в Петербург. В 1906 году он получил длительный отпуск для лечения ревматизма. Этой передышкой он воспользовался, чтобы посетить родину, где, будучи членом архаичного дворянского сословия, участвовал в последнем сословном представительном собрании дворянской ветви Маннергеймов. На этом собрании сословия добровольно уступили свои полномочия однопалатному парламенту, избранному мужчинами и женщинами старше двадцати четырех лет. Это было единственное прямое участие будущего президента Финляндии в финской политике до потрясений 1917–1918 годов.

Из Хельсинки Маннергейма отозвал начальник Генерального штаба, который предложил ему уникальное и сложное задание: двухлетнее путешествие по Центральной Азии, от Русского Туркестана до Пекина. Предстоял путь длиной около 5000 миль, большую часть которого можно было преодолеть только верхом. Задача состояла в том, чтобы доложить об обстановке в Северном Китае и собрать топографическую и прочую информацию, представляющую военную ценность. Понимая, что он получит также немало возможностей для сбора научных данных, полковник Маннергейм вызвался сотрудничать с Финно-угорским обществом и Национальным музеем в Хельсинки. Чтобы подготовиться к этому длительному путешествию, он читал все, что только попадалось под руку, – начиная с трудов Марко Поло. Ощутимым результатом трудной поездки стали два толстых тома скрупулезно собранных данных и описаний путешествий (определенно предназначенных отнюдь не для того, чтобы увлечь ищущего развлечений туриста), а также неиссякаемый интерес к восточным культурам⁸³.