Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

– Вот и встретились два брата… – произнес Гурген. – Вот уж не знал, Мамикон, что у тебя так вольготно чувствуют себя большевистские шпионы!

– Я? Да откуда мне было знать… – бормотал растерянный Мамикон.

Гурген выхватил у него из рук кружку и мигом осушил.

– А эти двое, – зашумели присутствующие, показывая на сидящих за столиком у двери, – кто они…

– Это рабочие путейцы, я их знаю, – засвидетельствовал тут же машинист. – Кто эти люди, с которыми вы сидели?

– Мы их не знаем, мы их впервые видели! – твердили путейцы.

– Врут, собаки! – усмехнулся Гурген. – Я бы их расстрелял.

– Господин офицер! – взмолился Мамикон. – Арестуйте их и выясните!..

Офицер лениво зевнул, прикрывая рот рукой.

– Арестовывать шпионов – не моя работа… Тем более, – усмехнулся он, – лезть в чужие семейные дела.

Послышался короткий возмущенный гул, рука маузериста2020
  Маузеристами называли вооружённых дашнаков.


[Закрыть] дернулась к кобуре, но офицер уже уткнулся в газету. В отличие от других, он слышал о каких-то тайных переговорах политиков с красными и не желал вмешиваться в эту «грязь».

А Гурген вновь повернулся к хозяину духана.

– Ну что ж, Мамикон, как видишь, мы тебя не забыли. Сегодня вечером придут мои солдаты, по распоряжению штаба ты их накормишь.

Между молотом и наковальней

Предчувствия не обманули поручика Григория Гайказуни. То невидимое, что зрело, проявляясь в туманных намеках, шепотке, как сквозняк ползущем по штабу через коридоры и кабинеты, проявилось наконец: офицеры уже громко и открыто обсуждали между собой тему вливания армянской армии в красную, явно намекая на некоторые тайные переговоры политиков, на переговоры с Леграном и данные большевиками армянскому офицерскому корпусу гарантии.

«Против турок, в одиночку, мы не удержимся, слишком силы неравны. Так пусть уж лучше красные, чем турки. Царская или красная – все Россия! Другого выхода нет, у нас союзников, как у грузин, нет – у них сначала немцы, потом англичане – у нас теперь на Россию одна надежда!…»

Бывшие деникинцы (их было немного) или, бледнея, отходили в сторону или, зверея, вступали в жаркие неравные споры.

Свидетелем одного из таких споров сподобился быть наконец и Гайказуни.

Группа молодых офицеров обступила бывшего деникинца, поручика Тер-Гукасова, опирающегося на дорогую трость с черной рукояткой в виде оскалившегося дракона. Одна нога из-за попавшего в колено осколка во время боев в России совершенно не сгибалась.

– Да вы не знаете, что такое чека! – почти кричал он. – Вам обещал Легран, что вас не тронут, а вы, дурачье, и поверили! Врут они все, врут: слово для них ничего не стоит – всех вас и ваших друзей, с кем вы чай пьете, расстреляют, семьи возьмут в заложники, невест и жен изнасилуют!

– Но мы не принимали никакого участия в Белом движении! За что же нас расстреливать?

– Да за одно то, что вы бывшие царские офицеры!

Молодые офицеры прятали улыбки: уж очень нескрываемой была ярость у этого инвалида с бешено расширенными зрачками.

– За что ж нас расстреливать? Это просто смешно. Разве не разумнее использовать нас как профессионалов, военных специалистов?

– Вы ждете от большевиков какой-то разумности? Ха-ха! Да это бешеные собаки: одна покусает десятерых!

– Это вы говорите так, потому что сами воевали против красных…

– Идиоты! – деникинский офицер грохнул палкой в паркет пола. – Ну, ничего, вот придут они, тогда сами поймете, только поздно уже будет! – Он развернулся и зашагал прочь.

– Молокососы! – рычал сквозь сжатые зубы, проходя мимо Гайказуни.

– Да он сам как бешеный! – сказал кто-то из офицеров.

– Он обозлен, не в себе, я слышал, его мучат постоянные боли после ранения, – сказал другой.

– И он постоянно ходит к доктору Захаряну за морфием, – добавил третий.

– Да. Да, – сочувственно закивали остальные, – его можно понять.

Гайказуни молча слушал спор, явно сочувствуя деникинцу: он слишком хорошо помнил трупы офицеров на Невском в 17-м году, орды озверевшей пьяной солдатни, и то, как в 17-м году они с Федькой Дубасовым, произведенные по ускоренному выпуску в подпоручики, пытались удержать казармы своего юнкерского училища от разъяренной вооруженной толпы матросов и как, скатав пожалованное училищу императором Александром Третьим знамя, отстреливаясь, им чудом удалось бежать через черный ход.

И от этих пахнущих нафталином провинциальных рассуждений о какой-то «разумности», когда вокруг бушует одно безумие, у него задергалась щека, и он поспешил уйти. Он знал, что большевики настолько иррациональны в своей жестокости, готовности решать любые вопросы лишь насилием, что сама эта жестокость принимает какой-то ирреальный характер.

Гайказуни вышеля из штаба и, понурив голову, побрел домой к Елене навстречу новым истерикам и скандалам. Он нашел эту женщину в Тифлисе – жену умершего от гангрены ноги генерала, и она вцепилась в него как кошка в дерево. В Тифлисе он нашел много знакомых и дальних родственнников, однако его несло дальше на прародину и ранней весной, в канун Сардарабада, они поездом попали в Армению, с ее пятью чемоданами нарядов и маленьким чемоданчиком его личных вещей.

Зазеркалье

Они снимали две комнаты в довольно просторном доме с садом на окраине города, принадлежавшем купцу, который давно отбыл с семьей в Тифлис. За домом присматривали дальние бедные родственники купца: старик и старуха. Старуха готовила еду, а старик зимой топил печку, а летом целыми днями сидел в саду и непрерывно курил трубку. Они почти не разговаривали ни между собой, ни еще с кем-то, и Гайказуни не расспрашивал их ни о чем, опасаясь разворошить чужое горе.

В саду пахло осенью. Гайказуни с тяжелым сердцем поднялся на крыльцо, открыл дверь и, пройдя через веранду, вошел в комнату.

Елена, как обычно, сидела напротив зеркала, на сей раз в роскошном синем платье, и внимательно себя рассматривала (сколько у нее этих платьев, Гайказуни не запоминал, она меняла их почти ежедневно, и ему всегда казалось, что платье новое, а она жаловалась, что осталось одно старье, а здесь ничего приличного не сыщешь). Она могла сидеть так до двух часов и более, и Гайказуни начинало всерьез казаться, что она слегка тронулась умом.

Она даже не повернулась при появлении поручика (достаточно того, что увидела его в зеркале). По всей видимости, она, как обычно, проснулась недавно и долго не вставала: кровать была смята, на подушке лежал любовный французский роман, который он достал ей недавно.

– Здравствуй, дорогая! – Гайказуни старался говорить как можно более беззаботно и дружелюбно.

Елена молчала, и это был плохой признак.

– Здравствуй! – повторил он, моментально зверея.

– Ну что? – послышалось холодное вместо приветствия.

– Что: что?

– Я тебя хотела спросить «что». Что дальше?..

Этот вопрос теперь она задавала едва ли не каждый день.

Гайказуни возмущенно пожал плечами, прошел в комнату, снял китель, оставшись в белой рубахе.

– Новости не очень хорошие…

– Я не сомневалась.

– Ты говоришь так, будто от меня зависит мировая политика и вся эта дребедень с революцией!

– Какое мне дело до политики, какое мне дело до революции всякой! – огрызнулась она. – А что сделал для меня ты? Да, лично ты что сделал? Обещал Париж, а завез в эту проклятую дыру!

– Эта, как ты выразилась, «дыра» – моя родина! – Он уже был готов дать ей жесткий отпор, под кожей заходили желваки, но вдруг увидел самое страшное – по ее щекам текли слезы!

– Ну что ты, что ты! – кинулся он к ней, попытался обнять, но она отстранилась. – Ну хочешь, я организую еще один пикник. Поедем на фаэтонах за город. Будут офицеры с дамами… Среди гор, на берегу речки… Только ты не будешь строить глазки этому бездельнику Анушавану!

– Среди гор, на берегу речки, – передразнила она его. – Не могу ж я одеть туда свои лучшие бальные платья! А твой дурак Анушаван меня совсем не интересует…

– Но ведь были и балы… – осторожно заметил он. – О ресторанах он и не заикался – на них они уже давно успели просадить весь тот небольшой капитал, который был у него.

– Да, это называется у вас так – балы? Одна солдатня, вчерашние крестьяне – женщин почти не видно, а на тех, что присутствовали, без слез не взглянешь! Да и то всего-то пару раз почти за два года!

– Да, с этим здесь трудновато… Если не думаешь, кого приглашаешь на танец, можно и пулю схлопотать… – пробормотал он, опустив голову. – Ну, уж такие здесь нравы: на Кавказе пируют мужчины… Зато ты со всеми перетанцевала!

– «Со всеми перетанцевала!» – вновь передразнила она. – Ах, никто не может понять моих страданий в этой дикой стране! Целыми днями сидеть в этих комнатах, как в карцере, примерять старые наряды, в которых можно появиться лишь в зеркале. Здесь даже дамских приличных портных нет! А время идет. Я старею. Боже, как мне одиноко! Я так остро чувствую каждую капельку уходящего времени!

– А я? Я ведь с тобой! Ну что ты хочешь, дорогая?

– Хочу в Тифлис, – надула она губки. – Там веселее, а здесь из дома выйдешь – труп лежит. Нет, твоя Армения – это место, где люди не живут – это место, где они умирают… Кому это понравится?

– Ну, хорошо, хорошо, мы поедем в Тифлис! Только не сейчас, только немного утрясется, – бормотал он, обнимая ее, сам не веря в то, что говорит. Какое там «утрясется» – по всем признакам главная и, видимо, финальная заваруха только начинается!

– Не верю! Не верю! – взвизгнула она, отпрянув. – Сколько раз ты уже обещал!

– Ну, миленькая, ну хорошая, – снова обнимал он ее, как капризного ребенка, сам ненавидя себя в эти мгновения за слабость, – а что у меня есть? У меня есть бутылочка хорошего вина!

– Не верю… Не верю… – она уже начала постанывать в его объятьях, тело обмякло. И в этот миг, когда взгляд ее слегка помутнел от желания, он отпусти ее, и через минуту на столе перед зеркалом оказалась бутылка хорошего красного вина и бокалы.

– Ах, – сказала она, грустно улыбаясь, взглянув на зеркало – теперь нас четверо…

– Ну вот видишь, я же обещал тебе компанию!

– О, как мне тоскливо, когда тебя нет! – тянула она, вот —вот готовая зарыдать.

– Но я здесь! – он крепко обвил ее тонкую руку.

– А время течет в никуда… – покачала она головой, косясь на зеркало. – Так хочется в Петербург…

– Петербурга нет, России нет! – мрачнел он.

– Тогда куда-нибудь подальше… Я же светская женщина – так хочется общаться с себе подобными и равными себе. А здесь? – Солдаты, какие-то страшные мужики…

Они замолчали. Все было переговорено, переповторено между ними. Он обнял ее и повалил на кровать. Она вдруг остановила его:

– Давай поиграем в жмурки, завяжем друг другу глаза и будем искать по комнате, голенькими…

С каждым разом, чем безвыходней казалось их положение и исчерпанность отношений становилась все более очевидной, секс становился все более изощреннее и разнообразнее: ее фантазии разбухали, да и ему воображения было не занимать. И он чувствовал, как с течением времени все меньше пространства в нем остается для кристальной ясности духа, все более вытесняет его сознание какая-то липкая сахарная каша. Эта женщина, как сладкая отрава, проникала в него снизу, прорастала, как повилика, опутавшая ствол, опускала на четвереньки, завоевывала, делала животным…

Время остановилось, и где-то на самой его глубине они, измотанные друг другом, провалились в сон. Ему снилось, что, вырвавшись из душных джунглей, они плывут посреди прохладного озера и смотрят в голубое небо. Ей снился бал, настоящий бал, такой, какие бывали в кажущемся таким далеким прошлом, в Петербурге, в огромном зале, с зеркальными, уходящими в бесконечность анфиладами комнат, крутящимися великолепными парами – кавалерами с золотыми эполетами, орденами, дамами, блистающими драгоценностями. На ней было лучшее платье, и кавалер кружил ее в вальсе, и летели, сверкали, мелькали огни… Рука у кавалера была крепкая и мускулистая, но это был не Гайказуни – это она точно чувствовала, на мундире сияли ордена, на плечах эполеты – только лицо, будто в тумане, она никак не могла рассмотреть. Она сделала усилие, подняла голову и вдруг увидела вместо лица темные глазницы черепа, а то, что она принимала за сиянье улыбки, был смертный оскал.

В ужасе проснулась. В углу комнаты, во тьме, тлел далекий огонек лампады. Как учила ее в детстве бабушка-полька, от которой, говорили, она унаследовала красоту, помолилась про себя: «Матка Бозка, Ченстоховска…» – дальше не помнила и мысленно перекрестилась слева направо. Слышалось ровное и глубокое дыханье Гайказуни. Из темноты произрастала его костлявая волосатая спина. Снисходительно и презрительно улыбнувшись себе, она повернулась к нему спиной и тотчас вновь заснула.

Утром они одновременно проснулись оттого, что громко стучали в дверь.

– Поручик Гайказуни! Поручик Гайказуни! – слышался мужской грубый голос.

Гайказуни спрыгнул с кровати и, выхватив из висящей на стуле кобуры револьвер, подскочил к двери.

– Кто?

– Поручик Гайказуни! – орал человек. – Я фельдфебель Ашот Налбандян. Срочно в часть! Турки перешли границу, война началась!2121
  Очередная агрессия турок в 1920 году, на сей раз согласованная с большевиками, результатом которой был раздел Армении и дальнейшая ликвидация ее западной «турецкой» части с окончательным истреблением и изгнанием армянского населения.


[Закрыть]

Черный жемчуг

Поручик Григорий Гайказуни не хотел жить. И тем не менее, пули и осколки будто огибали его: люди и кони, находящиеся рядом, падали убитые и изувеченные, а он оставался жив и невредим. В упорном бою под Саракамышем еще оставалась какая-то надежда остановить турок, но после прорыва ими фронта боевой дух был сломлен и армянские части покатились на восток в мрачном отупении – тогда и появилось у него особенно сильно это ощущение – нежелание жить, особенно после сдачи Карса. Он то и дело бросался в арьергардные бои, но оставался жив. Однако вверенная ему рота чем больше теряла бойцов, тем более выходила из повиновения, и скоро готова была растерзать командира, стоило только ему дать команду «к бою!». Не действовали никакие уговоры и убеждения. Мрачные мужики топали и топали назад, думая лишь только о своем, личном —успеть к семье, успеть вывезти тех, кто остался жив… Куда? – Вряд ли хоть кто-нибудь из них сумел бы точно ответить на этот вопрос. Той же дорогой отступали армянские беженцы – женщины, дети, старики, и не раз измученные женщины посылали в сторону отступающих солдат проклятья, но те лишь воротили морды. Пару раз поручику стреляли в спину, свои же, но Бог сохранил… В арьергарде он дрался вместе с добровольцами, неизвестными ему людьми, и среди них довольно часто встречался хмбапет Аршаруни со своим отрядом. Отряд Аршаруни отступал организованно, несмотря на потерю почти половины личного состава, и это нравилось Гайказуни. Раз им пришлось вместе ночевать у одного костра, и поручик спросил у командира отряда, на что он надеется и что собирается делать после прихода красных в Город.

Гурген подумал, попыхивая трубкой, и ответил:

– С красными мне не по пути – брат мой теперь, по слухам, большая шишка в чека – постарается найти меня, найти и пришлепнуть, чтобы перед хозяевами выслужиться…

И тут только Гайказуни узнал в нем маузериста, которого видел в духане Мамикона.

– Уйдем в Зангезур. – хрипел Гурген. – К Гарегину Нжде2222
  Гарегин Нжде – герой армянского национально-освободительного движения против турецких захватчиков и большевиков. Организатор вооруженного сопротивления в районах Зангезура и Нагорного Карабаха. штабным делам.


[Закрыть]! Говорят, он организовал там Нагорную армянскую республику. Ндже – человек! Не чета этим продажным политикам, всяким хатисовым и Дро… Гарегин – вождь.

Пару раз за три месяца Гайказуни удавалось вырваться домой по

Грязный и усталый, он вваливался в дом, равнодушно целовал Елену и долго отмывался, сидя в длинном тазу и поливая на себя ковшиком, пока старик таскал теплую воду. Надев чистое нижнее белье, падал на кровать и засыпал мертвецким сном. А Елена брезгливо отодвигалась от него, ей мнился запах кожи, костров, она страшно боялась, что Гайказуни, которого накусали вши в окопах, каким-то образом сможет быть переносчиком тифа, лежала всю ночь, дрожала, воображая, что у нее уже начинается жар и вот придется сбрить свои великолепные, белокурые, вьющиеся кольцами волосы – ее гордость, и, не в силах заснуть от ужаса, представляя себя лысой, только ждала утра, чтобы Гайказуни наконец ушел. А после его ухода меняла постель, тщательно мылась с помощью «старой ведьмы»: старик грел воду, наливал в резиновую ванну, а старушка охаживала ее белое нежное тело намыленной мочалкой, потом стирала белье, мыла полы в комнате и прихожей. А Елена мокрой тряпкой протирала все, к чему прикасался Гайказуни.

В жизни, кстати, забрезжило нечто новенькое. Елена долго спала, потом, не вылезая из постели, читала очередной любовный французский роман. В постели же завтракала салатами и фруктами, принесенными только что вернувшейся с базара старой Алмаст. Затем начинался длительный процесс умывания, одевания, критического любования собой в зеркале, подведения глаз, ресниц, наложения пудры, покраски губ. Ненадолго она выходила в сад, сидела, укутавшись в шубку, около часа в тени с книжкой в руке, больше наблюдая, как падает листва – свежий воздух был все-таки необходим для поддержания гладкости кожи, как она считала.

После полудня приезжал или приходил оставшийся в Городе штабс-капитан Анушаван – как всегда, празднично подтянутый, чистый, пахнущий одеколоном. Иногда они ехали на фаэтоне в какой-нибудь духан или даже в известный в городе ресторан на улице Астафяна, но чаще он приносил с собой обед: шашлык, завернутый в лаваш с зеленью, брынзу, пару бутылок красного вина. Они вместе обедали на веранде или в ее комнате, потом доставали карты и играли в покер – две-три партии… Потом Анушаван удалялся. Причем так, чтобы это видел кто-нибудь из стариков: шутил, чтобы они крепче запирали двор на ночь, совал в старческие руки смятую банкноту…

Потом начиналось долгое тревожное ожидание. Елена постоянно видела перед собой эти гипнотические, прямо на нее смотрящие черные глаза. У Анушавана были длинные, как у женщины, черные, загнутые вверх ресницы. А глаза блестели, как черный жемчуг. Елена смотрела в окно на пустынную улицу, по которой лишь время от времени кто-нибудь проходил: обыватель, солдат, женщина в чёрном с корзиной, крестьянин проезжал на ослике, а когда появлялся оборванный нищий, она отворачивалась, думая о жестокости мира, заставляющего страдать её нежное сердце. Солнце краснело, пряталось за пологие длинные волны гор, смеркалось. В дверь стучали: это несносный старик спрашивал, закрыла ли она на ночь ставни. Вздыхая, она закрывала их изнутри замочком, оставляя створки окна приоткрытыми. Потом ложилась в кровать, пыталась заснуть. Но воображение рисовало ей все новые возбуждающие картины соития, фантазия разыгрывалась, и она лежала, дрожа от возбуждения, проклиная бесконечно влачащееся время…

Наконец раздавался тихий условный стук. Она кидалась к окну, открывала ставни, и в комнату из темноты выпрастовывался блестящий в свете свечей яловый сапог, галифе, а затем и весь Анушаван появлялся.

В эти часы слова им были ни к чему. Сразу кидались в объятья. Потом она, еле оторвавшись от его губ, торопливо закрывала ставни, потом стаскивала сапоги… Потом были скачки по доисторическим джунглям, где не было ни добра, ни зла, ни совести, ни долга – где все было абсолютно легко и царила лишь полная, счастливо беспамятная, животная свобода.

Под утро Анушаван осторожно уходил.

Пару раз они ездили в ресторан над рекой у моста, и Анушаван привозил Елену далеко за полночь. Дверь им открывал мрачный заспанный старик. Елена проходила к себе в комнату и нетерпеливо ждала, представляя, как Анушаван заезжает за угол, отпускает фаэтонщика, а сам потихоньку крадется к ее окну…

Ей казалось, что они ловко скрывают свои отношения. Но однажды случилось непредвиденное.

В то утро Анушаван слишком крепко спал и проснулся, когда солнце начало вставать и в щель меж ставень проник бледный свет. Вскочив, штабс-капитан начал судорожно одеваться, она, как обычно, открыла ставни и, поцеловав ее, он стал осторожно вылезать на улицу.

В эту ночь старику снова привиделся довольно часто посещавший его кошмар: он снова видел, как убивают его сына: бьет турок сосед камнем по голове, а он сделать ничего не мог – руки были связаны… Не дожидаясь конца сна, он вырвался из кошмара, проснулся, тяжело дыша, услышал, как ровно дышит рядом старуха, осторожно встал и, взяв трубку и спички, вышел в сад. Солнце еще не поднялось над городом, но воздух уже светлел. Задымив, старик открыл калитку в воротах и вышел на безлюдную улицу. Тут-то он неожиданно и услышал шум и, оглянувшись, увидел вылезающего из окна дома Анушавана. Анушаван тоже увидел его и даже в жидком предрассветном свете было видно, как он побледнел.

Молча, не говоря ни слова, Анушаван подошел к старику:

– Возьмите! – он сунул старику в руку банкноту, и тот равнодушно принял ее.

– Это и так было ясно, – усмехнулась старуха, – как только старик поведал ей об увиденном. – Мы должны обо всем рассказать хозяину.

– Зачем? – удивился старик. – К тому же мы получили деньги.

– Черт с ними, с деньгами, – заявила старуха. – Гайказуни хороший человек, и надо, чтобы он знал правду!

– Зачем? – воскликнул старик, стукнув себя по колену. – Это господа, это их дела, пусть сами и разбираются. И ты, Алмаст, молчи, молчи, Алмаст! Никому на этом свете правда не нужна!