Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Пустынны и страшны были тогда ночные дороги Армении. Время тревожное, неустоявшееся, и мало кто в одиночку да без оружия осмеливался путешествовать по ним. Конную банду курдов, перешедших границу, можно повстречать или местных мужичков-душегубцев из ближних голодных деревень, рыщущих в поисках любой добычи, для которых в темноте и единокровие теряло уже всякое значение.

Но дело сложилось так, что пожилой отец семейства Аршак Тер-Григорянц, полукрестьянин-полугорожанин, уж и не ведающий своего происхождения, позабытого еще ближайшими предками, оставившего лишь кое-какие следы в фамилии в виде приставки «Тер», намекавшей то ли на предка священника или на архидревнего князя, да в «ц», будто еще пытающейся подчеркнуть родовую гордость, оказался на ночной дороге, ведущей из Священного Эчмиадзина в Город. Впрочем, был он в Эчмиадзине вовсе не по священным, а по самым что ни на есть земным делам и пришлось задержаться.

Он ехал на небольшой двуколке, запряженной послушным и тихим осликом по имени Хмац. Кто назвал таким именем ослика, было неизвестно, ибо Аршак уже купил его с таким именем, и на него он отзывался. Вопреки имени, которое по-армянски значит «пьяный», ослик был послушный, терпеливый и, кстати, вовсе не упрямый.

Своим Хмацем Аршак был доволен и старался, как мог, делать жизнь животного более сносной – не бил, давал время на отдых, не забывал напоить, ухитрялся всегда найти сенца или травки. Хлеб Хмацу и не снился – его не хватало и членам немалого семейства Аршака, состоящего из визгливой жены, младшего женатого сына, двух невесток, двух маленьких внуков – по одному от каждой. Младший сын пока не радовал, а старшего – умницу, надежду семьи, который хоть как-то помогал ему, три года назад зарезали, когда он проезжал через татарскую деревню, чтобы сократить путь. Аршаку было под шестьдесят, но был он еще жилист, довольно крепок, хотя и давали знать уже боли в спине и в суставах, работы любой не гнушался, но от женщин семейства слышал одни упреки и ругань за то, что не умеет «зарабатывать деньги», и семья живет впроголодь, в основном, лишь за счет маленького огорода при доме.

У сына была своя жизнь. Хлеба много он в семью не приносил, а все слонялся где-то с друзьями и пил с ними водку, на которую деньги у них каким-то образом почти всегда находились.

И выходило так, что и поговорить по душам Аршак мог только со своим осликом. Делал это он, конечно, так, чтобы никто не слышал. Аршак рассказывал ослику о своей жизни, начиная с детства, об отце, о матери, о том, что с ним случалось и что приходилось пережить, о текущих делах, и ослик смотрел на него грустными человеческими глазами, будто понимал.

Ну, а сейчас была ночь, пустынная дорога, и Аршак мог беседовать со своим длинноухим другом от души, сколько заблагорассудится – вот только глаза немного слипались.

Вся его речь была – нескончаемая жалоба на то, как несправедлива судьба и нескончаемое вопрошение, отчего так много несправедливостей позволяет милостивый Бог на Земле.

Хотя сегодня Аршаку, можно сказать, повезло. Двоюродный брат уехал с семьей в Россию – что мог, забрал, что мог, распродал, а ему, Аршаку, в наследство досталось еще совсем нестарое кресло, которое передал сосед.

Кресло удалось погрузить на двуколку, подвязать. Его можно было использовать по-разному. Можно было оставить в комнатах, ведь, сидя в кресле, каждый, даже самый простой человек, чувствует себя немножечко царем, ибо происхождение кресла все-таки идет от трона, но лучше было бы его разобрать! – Деревянные части пошли бы на топливо, из обивки можно сшить куртки для внуков, а ватой утеплить, сено можно было бы отдать Хмацу, а сколько маленьких симпатичных гвоздиков можно вытащить из него – они бы и в хозяйстве пригодились, часть можно было бы и продать. Сколько способов применения одной вещи можно придумать! Но, конечно, все решит крикливая Сусанна…

Всякая нищета имеет свою грустно-комическую сторону. Аршак ехал не безоружным: под креслом лежал завернутый в материю кухонный нож, которым собирался героически обороняться от шаек разбойников.

Хмурая была местность, каменистая, пустынная и неприветливая. Кроме него и Хмаца на дороге – ни души. На луну то и дело тучи набегали, и тогда все погружалось в такую темень, что даже Хмаца не было видно – только слышалось мерное цоканье его копыт о камень да поскрипывание колес. Когда ветер сдувал с луны облака, обнажался ее болезножелтый лик и неприветливая пустынная местность с невысокими голыми холмами вдоль дороги, и только длинные добрые уши Хмаца вселяли какую-то надежду.

– Да, друг мой Хмац, и зачем человек живет? – вопрошал привычно Аршак. – Вот я, прожил, можно сказать, целую жизнь – умного сына потерял, а дурак остался. Вот впереди старость… И ты думаешь, меня эти бабы будут уважать? Кто-нибудь поднесет стакан воды, когда я уже не смогу встать с постели?.. С каждым днем, чем я слабее, тем они глупее и злее…

Нет, Хмац, плохи мои дела… И что я видел хорошего? – Сызмальства работал на винограднике, пас скот, за любую работу в хозяйстве брался. Молодость мелькнула, как звезда падучая… Появилась семья, стал горбатиться, чтобы хоть как-то ее прокормить. Потом война, голод… Резня… Человек человеку – волк… Да и о каком мире можно говорить, если и в семье – война на войне!..

Раньше турки убивали, сейчас вот красные пришли. Жестокосердые – многих людей сгубили за словечко… Чека!.. И главное, наши же армяне там сидят и армян расстреливают сотнями. Они говорят, за мир, мол, ради трудящихся стараются. Так ли это? Вот я – тружусь, надрываюсь и что, мне легче становится?.. Нет – говорят только…

А подгонять палкой они, конечно, мастера…

Так и работай, работай, пока не здохнешь…

Аршак помолчал, прислушиваясь к ночной темноте, и продолжил.

– Дожил до того, что и поговорить по душам не с кем, кроме как с ослом! Ты только не обижайся, Хмац, я тебя вовсе не хочу обидеть, я благодарен за то, что хоть ты меня слушаешь.

А если по правде, Хмац, грех сказать, я так устал душой, что самых близких людей разлюбил. Наверное, это большой грех, но это так. Ведь всех людей разлюбил… Ха! А тебя вот нет!.. Как это можно объяснить с Небесной точки зрения?

Ветер очередной раз сдул тучи с луны, и Аршак увидел справа от дороги древнее кладбище с покосившимися хачкарами. Это место он знал, и оно пользовалось у путников дурной славой. Кладбище было такое древнее, что никто из родственников умерших уже сюда давно не приходил – потомки так отдалились от почивших предков, что забыли их навсегда. Иногда лишь днем любопытный путник делал здесь остановку, пытался читать полустертые имена, цифры, дивился на узоры, неповторимые, как каждая человеческая судьба. Были здесь могилы, которым и тысяча, и более лет. Легендарное время очередного кратковременного расцвета, время царей армянских и витязей…

Аршак почувствовал, как тяжелеют веки, и в этот момент его послушный Хмац вдруг резко остановился. Аршак увидел приближающуюся к ним по дороге странную одинокую человеческую фигуру, и на него вдруг повеяло каким-то особым сковывыающим холодом. Хмац взревел так громко, как ревет лев, но это был рев страха, рванулся с необыкновенной силой, извернулся, освобождаясь от постромок, чуть не перевернув двуколку, которую еле успел придержать соскочивший с нее Аршак, и, продолжая реветь и стонать, кинулся куда-то в ночную пустыню. А Аршак вцепился в двуколку и смотрел на темную приближающуюся фигуру. Сердце, сжимаемое холодом, стало биться все медленнее и медленнее, он не мог двинуться, чтобы достать кухонный нож, да и что-то убеждало его, что нож тут совсем не поможет… И вдруг, когда до идущего к нему оставалось шагов десять-пятнадцать, раздался звук, напоминающий щелчок, и фигура исчезла.

Аршак зажмурился, протер глаза: нет, дорога была свободна, лишь у изгиба стоял древний огромный тысячелетний хачкар – то ли праведнику какому возведенный, то ли князю.

Аршак перекрестился, пробормотал молитву: «Господи Иисусе, прости меня грешного и избави от лукавого». Может, все это ему только привиделось? Может, просто задремал? Но почему тогда так перепугался Хмац, ведь не мог же им присниться одинаковый сон? Обиженный рев Хмаца все еще доносился из сумрака и, оставив двуколку, Аршак пошел на рев, зовя Хмаца. Вскоре он его нашел, мелко дрожащего, теплого.

Аршак погладил Хмаца по холке, поцеловал в белое пятнышко между глаз, стал говорить ему что-то бессмысленно успокоительное и, когда Хмац перестал дрожать и совсем успокоился, хозяин взял оборванную веревку и повел его к двуколке.

Аршак шел, покачивая головой, вновь беседуя с самим собой и Хмацем.

– Бывает же такое, друг?! Чудеса! Ведь никто не поверит!

Разве что сосед Маркар… единственный оставшийся приятель, с которым они изредка встречались. Нет, Маркар – человек серьезный, семейный. – не поверит, скорее решит, что Аршак спятил… И уж, тем более, нельзя рассказывать об этом дома – женщины просто засмеют, а Сусанна назовет вралем и трусом.

– Нет уж, лучше об этом, – сказал Аршак ослу, – мы никому никогда не расскажем! Чудеса, прости Господи!

Будто лопнул огромный пузырь и душа вернулась к Гургену – он вспомнил, кто он, что с ним было, и огляделся. Вокруг, до горизонта, расстилалась странная холмистая местность, вся усеянная большими и малыми хачкарами, – неимоверно огромное кладбище, начала и конца которому не видно. С серого низкого неба лился какой-то совсем слабый свет, силы которого еле хватало превратить полную темноту в сумерки. Свет был явно не солнечной природы, а какой-то иной – это он почему-то сразу ощутил. Свет этот к горизонту слабел, будто оттуда надвигалась ночь и там, вдали, вспыхивали багровые грозные сполохи.

Гурген зашагал по равнине, изредка натыкаясь на хачкары, потом приспособился их обходить, как-то овладевая своим онемевшим телом. Впререди он вдруг увидел женскую фигуру, обнимающую один из хачкаров. Он подошел ближе и сразу узнал ее.

– Сатеник!

Сатеник оглянулась на него, отпустила крест и встала навстречу. Лицо ее было спокойно и совсем не выражало удивления, будто она знала заранее о приходе Гургена.

– Сатеник, здравствуй, что ты здесь делаешь? И что это за место?

– Здравствуй, Гурген, – улыбнулась грустно Сатеник, – это Армянское кладбище. Видишь, какое оно большое?

– Да, – еще раз оглянулся Гурген, охватывая одним глазом местность, – я такого еще не видел. Но что ты здесь делаешь?

– Прошу прощения у своего мужа… Грех великий я совершила с тобой. Ведь когда мы венчались, он еще, оказывается, жив был. На германском фронте ему обе ноги оторвало, поэтому домой и не возвращался. А когда мы с тобой венчались, умирал в госпитале в России в муках… Вот этого греха он простить мне не может…

– И сколько ты будешь просить у него прощения?

– Пока не простит… может, месяц, может, тысячу лет… Но я все равно счастлива: я все же нашла его, а главное, знаю, что наш сын сейчас у хороших людей – сыт, учится… Спасибо тебе и Месропу, что вы ему помогли.

Вот видишь, Гурген, все произошло, как я предупреждала: я согрешила, тебя убили…

– Я думаю, он должен простить, ведь ты делала все, что могла, а меня-то по-настоящему и не любила, – прохрипел Гурген.

– Я думаю, простит все же, и тогда я смогу войти в Счастливый Поток Прощенных…

– Что за поток?

– Он светлый, уходит вверх, и там все, кого простили и кто смог простить, и все счастливы счастьем неземным…

Гурген покрутил глазом:

– Почему здесь такой слабый свет и откуда он?

– Это свет сознания человечества, устремленного на нашу Беду.

– А почему там, вдали, темно и будто ночь, только вспышки, будто бой?..

– Потому что, Гурген, о нашей Беде мир забудет, никто кроме нас не будет о ней вспоминать, а красные вспышки – это беды наши грядущие и войны. А ты иди, иди, Гурген, и выполняй назначенное тебе…

Снова будто щелчок раздался, будто лопнул пузырь, душа покинула тело, и мертвец оказался в том же месте на дороге у древнего хачкара. С того момента, как он исчез отсюда, по земным меркам прошло около часа, и Аршак с Хмацем успели уже отъехать довольно далеко по направлению к городу, а мертвец, как заводная игрушка, вновь двинулся по дороге вперед.

Больше этой ночью он не повстречал никого.

К утру дошел до Сардарабадской пустыни.

Небо на востоке посветлело, и из-за волнистого края гор выглянул серп раскаленного добела солнца. Мертвец остановился, прислушался, будто ветер донес сквозь время эхо криков идущих в атаку людей и стук пулемета. Но в следующий миг все затихло, и солнечный белый круг, оторвавшись от гор, начал свое восхождение.

Мертвец постоял-постоял, будто пытаясь что-то вспомнить, и, резко повернув, зашагал на юг. Холодный ночной воздух быстро согревался, а ветер сушил плоть, останавливая ее разложение.

Где-то далеко справа вышел на склон Арагаца крестьянин, вышел на свой надел, взял в ладонь свою красноватую землю, покрошил, пробуя, насколько она еще холодна и скоро ли будет готова к пахоте.

Он заметил странную фигуру вдали: но ему было не до нее – земля на ладони интересовала больше. А странная фигура, едва появившись, уже удалялась. И крестьянин посмотрел на розовое солнце, повеселел и замурлыкал, загудел, как шмель:

 
Эй, Оровел, оровел…
Вот рассвет зарозовел…
 

Это был, собственно, тот самый мужик, которому в 1915 году перерезали горло, но он чудом выжил и после следующей пасхи вышел вновь в поле сеять зерна. Тот самый, который все время как-то скромно оставался за рамками нашего повествования, ожидая своей минутки.

Его еще будут много раз убивать: забьют по доносу в сталинских застенках, он погибнет под линией Маннергейма, сгорит в танке под Куском, упадет на пороге своего дома в Карабахе, скошенный автоматной очередью… Но на каждую пасху он будет снова воскресать, мять и нюхать красную землю, потом выходить в поле сеять. А осенью в его квадратных ладонях будут перекатываться не патроны, а золотые зерна хлеба или тлеть красным, желтым и зеленым сквозь матовую пленку ягоды виноградной кисти.

И труд этот никогда не был и не будет рабским, ибо как может быть рабским волшебство рождения и произрастания? – И его, этого мужика не убить, пока останется хоть клочок его красной или бурой земли, ибо созидающий из глубины сердца в принципе непобедим.

«Эй, Оровел, оровел!..»

А если о нем Мир вдруг снова услышит, то люди удивленно пожмут плечами: «А он еще живой?..», чтобы через минуту забыть.

Скоро Гурген перешел мелкую речку, отмечавшую границу, обозначенную живыми людьми – для него границ не существовало.

Гурген шел на юг по безлюдной местности то по дороге или тропе, то вовсе, будто пытаясь сократить путь, через заросли кустарника и прямиком через отроги холмов и гор. Он спешил. Иногда какая-то сила проносила его вмиг от поворота до поворота тропы, дороги, потом он снова шагал… Месиво в правой глазнице засохло и превратилось в корку, отвисающая полоска кожи щеки болталась во время ходьбы. В том, что он был мертв, были свои преимущества – ему не надо было ни есть, ни пить, он не знал усталости – все шагал и шагал.

Он вновь вышел на ведущую к югу дорогу и долго по ней двигался. То и дело рядом с ней белели и желтели человеческие кости, в некоторых местах целые груды – кости армянских беженцев.

В полдень ему встретился выдвигающийся к границе отряд аскеров. Они шли обычным шагом, колонной. Впереди шагал офицер. Увидев мертвеца, он сразу решил, что это один из оставшихся чудом недобитых гяуров, выхватил пистолет начал стрелять в него. Не дожидаясь команды, впереди идущие солдаты, сорвав винтовки с плеч, тоже открыли огонь: пули застревали в плоти или выходили сзади, вырывая ее куски, но мертвец все шел и шел на них. Не выдержав, бросив пистолет, офицер в ужасе бросился прочь с дороги в кустарник, а за ним и солдаты с криками «О, Аллах! Шайтан!.. Шайтан!..»…

А мертвец будто не видел их, а все шел и шел…

Около трех дня на дороге показался отряд конных курдских гамидие во главе со знаменитым и грозным разбойником Агир-Багером, которого боялись даже соплеменники. Седло Агир-Багера украшала связка высохших человечьих ушей, несколько езидских скальпов-косичек и засохшая головка девочки на ремешке, продетом через уши, которой любила играть его маленькая дочка. Небольшая головка за два года, пока ее таскал убийца, еще более ссохлась, и личико девочки сморщилось в облик крохотной старушки.

Когда курды увидели идущего по дороге мертвеца, их лошади остановились и стали пятиться. Но то, что было позволено остальным, то не было позволено их главарю Агир-Багеру – выказать страх, обратиться в паническое бегство: тогда бы он «потерял лицо» в глазах всей шайки, обрек бы себя на всю оставшуюся жизнь насмешкам, и лег бы этот случай позором на весь его род – и на предков, и на потомков…

Солнце вспыхивало на зубах над отрубленной щекой, мертвец будто над ним смеялся. Агир-Багер выхватил саблю с золотой рукояткой и стал нахлестывать своего пятящегося вороного коня. Почти никогда он не поднимал руку на своего любимца, а тут стал бить плетью, но конь храпел, вставал на дыбы и продолжал пятиться. Багера охватило бешенство, глаза налились кровью, он бил коня все сильнее и сильнее, но это не помогало. И тут он сделал то, что никогда не делал – вонзил шпоры, которые носил больше для красоты, в бока животному. Конь мотнул головой в сторону и резко, почти вертикально встал. Агир-Багер слетел с седла головой вниз и, ударившись о камень, мигом испустил дух.

Увидев все это, остальные хищники резко повернули своих лошадей и с криками «Алла! Алла! Шайтан!» в ужасе ринулись прочь от дороги кто куда. А избавившийся от всадника вороной конь еще долго мчался прочь вверх и вниз по горным склонам…

А мертвый Гурген продолжал идти, и в такт шагам сотрясался свисающий с лица лоскут кожи. А солнце жгло и сушило его, потом стало клониться к западу, и задул прохладный ветерок. Наступила ночь, луна скрылась за облаками, но странным образом мертвец и в темноте находил правильный путь вдоль дорог и троп, избегая препятствий и обрывов.

Было около двух ночи, когда он поднялся на очередной холм. Полная луна ясно высветила, как фонарем, внизу долину с деревней, с домиком пастуха на отшибе у дороги, порушенной армянской церквушкой на холме… От деревни веяло теплом – она была обитаема. Жители спали – лишь кое-где побрехивали собаки.

Гурген спустился вниз и оказался на дороге, пересекающей деревню. Скоро он шел по улице, никого не встречая. Прошел площадь с чинарой. В белой стене у ворот калитка. Толкнув ее, оказался в саду. Двинулся дальше мимо абрикосового дерева… Ночь была теплая, и дверь в дом была приоткрыта. Поднялся по ступенькам крыльца, и они заскрипели под его ногами.

– Ахмед? – послышался тревожный женский голос из дома.

Веранда… Комната… Посреди нее стояла, покачиваясь, деревянная люлька со спящим ребенком. Он не заметил вжавшейся от ужаса в стену позади него женской фигуры.

Узор на люльке будто что-то ему напомнил, и мертвец остановился как бы в недоумении. Ребенок улыбнулся во сне. Мертвец вытащил из-за пазухи деревянную куколку и протянул ее ребенку, задержав игрушку над люлькой, будто собираясь с ним поиграть.

Вдруг с неожиданным воем что-то мелькнуло перед его глазом, выхватило ребенка из люльки и умчалось прочь: в женщине материнский инстинкт переборол сковывающий людей страх. Мертвец недоуменно оглянулся, покрутил глазом, вновь спрятав куколку себе за пазуху и, повернувшись назад, вышел из дома, пересек сад тем же путем и оказался снова на улице.

Он продолжал идти вперед. Деревня закончилась, за ней был яблоневый сад. Он миновал его и очутился на площадке перед обрывом, приблизился к краю и немного постоял, будто что-то обдумывая или ожидая дальнейших команд. Луна ярко освещала горы.

Он двинулся вдоль обрыва, по тропе спустился с него, и с этого момента направление его пути резко изменилось: теперь он уверенно шагал на северо-восток.

С тех пор в этих краях еще долгое время бытовала легенда о мертвеце, который неожиданно появляется на дорогах, убивает одиноких путников, крадет в деревнях детей и выпивает их кровь. Сгрудившись у костра на переходе, ее слушали аскеры, сжимая винтовки, и тьма, и горы вокруг казались еще более непонятными и враждебными.

Высоко в горах, на склоне Арарата обитает загадочное племя курдов-езидов, которые верят в то, что миром управляет падший ангел, а добрый Бог есть, конечно, но где-то далеко, слишком высоко, но придет время и он, падший, будет прощен и ад зальет слезами, но пока его сила, добро и зло в нем пребывают борясь, и гневить его опасно – и приносят они жертвы, и молилятся, чтобы не трогал их деревню Тавуш-Мелек.

Доставалось езидам от всех: их изгоняли христиане, убивали мусульмане, как турки, так и единокровники. Обитатели этой деревеньки видели странного незнакомца, который шел вверх по склону.

А выше езидов, почти у границы вечных снегов, жил в пещере старец. Никто не знал ни его имени, ни религии, ни возраста, ни национальности, поэтому его и прозвали Никто. Он жил в своей пещере уже лет тридцать – он пришел сюда уже стариком.

Езиды побаивались его, считая то ли святым, то ли посланцем дьявола, то ли великим мудрецом и, на всякий случай, раз в неделю приносили ему еду. Никто ходил в шкурах, седая его борода достигала пояса, питался, бывало, насекомыми и змеями, которых с великим искусством ловил и жарил. Иногда, в ответственные для деревни моменты, езиды, принося еду, испрашивали его совета. Они спросили Никто и о мертвеце, проходившем мимо их деревни: не является ли это каким-то дурным знамением?

– Кто этот мертвец и что делает он здесь? – спросили его езиды, – и не принесет ли он нашей деревне беды?

Никто был последний из людей, кто видел мертвеца. На его глазах мертвец пересек линию снегов и стал подниматься все выше, пока не скрылся с глаз. Никто покачал головой, веки его опустились, прикрыв зрачки.

– Это большой грешник… Нет, он не вернется – он ищет свою могилу…

– А где должна быть его могила?

– Там, где земля кончается…