Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Красный медведь

– Ха-ха-ха! И как только тебе в голову могло такое прийти? Я – и этот дурак Анушаван! – Елена закурила тонкую сигарету, глаза ее лихорадочно блестели: – О, эти провинциальные языки – даже если ничего не было, от скуки придумают!

Ставни были уже открыты, наступило светлое утро, и Гайказуни курил самокрутку, выдувая дым в приоткрытую щель окна (Елена не терпела этот плебейский запах) и глядя на пустынную серую улицу.

– Ну, приходил несколько раз, – зло продолжала Елена, – играли в покер… Один раз раздобрился, свозил в ресторан, а потом взял и пропал: на что я ему? – в ее голосе послышалась непритворная горечь: Анушаван и в самом деле не показывался уже целую неделю, и женским чутьем Елена поняла, что любовник ее бросил, и возненавидела его за долгие пустые ночи.

Гайказуни курил и молчал: он и верил, и не верил этой женщине одновременно. Умом не верил ни единому слову, но сердце хотело верить. Да и на что ему была правда? Стреляться с Анушаваном совсем не входило в его планы: да и какие конкретные доказательства измены? Да и разум говорил – не стоит эта женщина того. Гораздо больше его заботили дела в роте. Рота разваливалась. Многие солдаты исчезли неизвестно куда, сбежали в деревни, дисциплина падала – рушилось дело двухлетних трудов! И пахло большевиками…

А эта женщина была подобна наркотику, который одновременно и дает наслаждение и разрушает. Он и хотел как-то избавиться от нее, и не мог. Даже на фронте было проще – там он морально собрался, сосредоточился. И неприязнь, прозвучавшую в ее голосе, когда она говорила об Анушаване, он истолковал по-своему, как ему было удобно в этот момент: «Слава Богу, а может, и в самом деле ничего и не было, вдруг не сладилось!»… Он знал, что врет сам себе, и все же сейчас это вранье было ему необходимо, как успокоительное лекарство. Лишь вчера он вернулся, еле успел отмыться и перекусить. Ему совсем не хотелось скандала, у него не было сил ни на какой скандал: сегодня в город войдут красные, а он знал их дикую ярость к царским офицерам… Что делать?.. Золотые погоны он уже спорол с шинели.

– Что же будет со мной? – жалостливо спросила она. – Гайказунчик, ты не должен меня бросить!

– В Тифлис дорога перерезана, уедем в Персию, а оттуда в Париж…

Он говорил твердо и сам не верил в то, что говорит. Каким образом в Персию? Да их по дороге сто раз убьют и ограбят…

Он все курил и смотрел на улицу, а она лежала в постели, устремив полные слез глаза в потолок и накручивая на мизинец белокурый локон.

– Знаешь, – продолжила она жалостливо, – мне без тебя было тоскливо… лучше быть где-то под пулями…

Гайказуни хмыкнул, очередной раз поражаясь ее чудовищному эгоизму: в любой ситуации как-то так всегда Елена поворачивала, что самая великая страдалица – она.

– Не веришь?

Он и не собирался с ней спорить. Он увидел бегущих по улице мальчишек, что-то восторженно орущих, и услышал издал: бум-бум-бум, бум-бум-бум… – Так бьют большие барабаны в полковых оркестрах.

На улице появились всадники с красными лентами на папахах —отряд конников гарцевал, а над ним плескалось в злом осеннем ветре алое полотнище. За отрядом шли музыканты в буденновках с красными звездами: раздувая щеки, дули в трубы, били в тарелки и барабаны. Гайказуни удивился почти детским лицам. Особенно старался толстячок лет двенадцати на вид, не больше, с маленьким кругленьким и красным от холода носом: «Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!..» – неутомимо размахивал он короткими толстыми ручками с барабанными палками. За музыкантами колыхался поток пеших солдат со славянскими и кавказскими, с монгольскими лицами. Большинство шагали не в сапогах, а в обмотках. Они широко раздирали рты: пели, слов не разобрать. Отчетливо слышался лишь барабан: бум-бум-бум, бум-бум-бум…

По улице проходили конные и пешие отряды, проезжали тачанки, тянулись орудия. Протопал батальон матросов. Казалось, колонне не будет конца.

Люди, в основном женщины, дети и старики, высыпавшие на улицу, весело размахивали руками и платками, приветствуя войска, приход которых сулил защиту от поголовной турецкой резни.

– Дождались! – хмыкнул Гайказуни выщелкнув на улицу окурок.

Английский автомобиль с командармом Мироновым, комиссаром Петросом Аршаруни и известным чекистским палачом Азадбековым, – бородачом с эмалированно сверкающими глазами фанатика и эпилептика, двигался посреди колонны.

Скоро он выехал на центральную улицу. Здесь были в основном двухэтажные дома из туфа с изящными балкончиками, с которых хорошо одетые женщины приветливо махали солдатам и посылали воздушные поцелуи. А со многих балконов и даже из раскрытых окон свешивались куски красной материи – импровизированные знамена из наскоро распоротых одеял и дамских платьев.

– А народ-то нас как приветствует! – заметил, ухмыльнувшись, Миронов.

– На этой улице – одни буржуи живут, – заметил Аршаруни, нехорошо сощурившись. – Это они от страха..,

– Э! Э! Э!.. – внезапно вскочил Азадбеков, схватившись за кобуру. – казалось, он лишился речи или у него начинался припадок.

Впереди вдоль дороги выстроилась рота бойцов армянской армии и штабс-капитан в погонах стоял навытяжку, отдавая честь проходящей колонне.

– Офицерюга! – вскипел Азадбеков, – Ах, биляди! Я же их как кур резал на Машуке! Как кур!..

Он уже почти вытащил свой маузер, однако комиссар придержал его руку.

– Не горячись, товарищ, Не будем портить праздник. А это офицерье никуда от нас не денется. Мы же пообещали им, что никого не тронем (при этом Миронов озорно подмигнул). Пусть поверят. Сами придут! Пусть расслабятся, а потом мы их всех подчистим.

– Да уж, – сказал Азадбеков, похлопав по висящему на поясе кинжалу. – Здесь чыстить и чыстить! – И даже у бывалого вояки Миронова что-то екнуло в сердце при виде этого огромного кинжала. В Красной армии ходили легенды, что Азадбеков лично этим кинжалом вырезал в Пятигорске 160 заложников из аристократии и офицерства. Самое удивительное, что это была не легенда, а чистая правда, и Миронову об этом было отлично известно.

А штабс-капитан Анушаван, не отрывая руки от фуражки, счастливо улыбаясь, провожал своими черными жемчужными глазами с черными завивающимися ресницами, которые так нравились своей женственностью Елене и которые по той же причине так раздражали Гайказуни, машину с высоким начальством, втайне надеясь, что его не забудут (его и в самом деле не забудут!).

Гайказуни смотрел в окно, глотал из жестяной кружки зеленоватую водку и курил.

Елена попыталась было сделать ему замечание, сказав, что от его самокруток у нее болит голова, однако он так огрызнулся, что она лишь глубже, до самого носа, утопилась в одеяло.

А по улице все шли и шли (бум-бум-бум) войска: цокали конные эскадроны, топали ощетинившиеся штыками серые массы – иные молча, угрюмо, другие – раздирая черные дыры ртов навстречу ветру и летящим редким снежинкам, и в нестройных звуках рева слышалось что-то торжественно-угрожающее, в котором различилось:

«…Р-разру-ушим!..»

Покушение на историю

Гайказуни Иван Григорьевич, сын армянского генерала, отличившегося в кавказских войнах, был человеком мирным, профессором математики, хотя и имел чин полковника – преподавал в Михайловском артиллерийском училище курс по баллистике и высшей математике. После революции сразу стал никем. Однако во внешности старался придерживаться прежнего образа: лицо чуть вскинуто, отчего у общающихся с ним оставалось впечатление некоторой надменности и отрешенности, козлиная бородка, пенсне с серебристой цепочкой, полковничья шинель (правда, погоны домашним еле удалось уговорить дать срезать), каракулевый воротник…

В тот голодный зимний месяц он ушел из дома на Мойке за хлебом – в ту очередь, в которой простаивал большую часть тех дней. Красный патруль, выявлявший «буржуев», вытащил профессора из очереди вместе с еще несколькими интеллигентами и тут же, у стенки, расстрелял. Никто из очереди, естественно, не пытался вмешаться в происходящее – главное было получить пайку хлеба. Гриша забеспокоился, когда начало смеркаться (отец ушел утром), и отправился его искать. О происшедшем рассказали свидетели, – они стояли теперь не в хвосте очереди а впереди и имели вполне реальные шансы получить свою пайку.

…Обыкновенный красный патруль, пьяные солдаты с красными полосками на папахах, с трехлинейками – попробуй, слово скажи!

Закоченевший труп отца с приоткрытым ртом и белыми губами, в который летели с хмурого неба мелкие снежинки, – будто он хотел начать свою очередную лекцию, лежал у стены: пенсне отсутствовало (видно, грабители польстились на серебряную цепочку), отсутствовал также и каракулевый воротник.

Гриша Гайказуни с другом по офицерскому училищу Федей Дубасовым и еще несколькими юнкерами схоронили старого профессора почти втайне в сумерках (в городе бушевала солдатская анархия) на Волковом кладбище, у могилы жены, которую, к счастью или к несчастью, убила пневмония двумя годами ранее.

На следующий день Феде Дубасову пришла весть из Олонецкой губернии, что крестьяне сожгли имение его тетушки, заменявшей ему мать, умершую при родах Феди, и сама тетушка погибла в огне. С родным отцом, давно ушедшим в другую семью, у него были отношения холодные, можно сказать, никаких отношений не было.

И тогда, когда они коротали ночь с бутылкой водки, у них с Федькой Дубасовым почти одновременно возникла одна и та же мысль, что эти совпадения неслучайны и провидение таким образом дает им знак совершить Деяние. Близких у обоих не осталось, жизнями своими они уже не дорожили и разработали целый план спасения России.

Они достали замурзанные рабочие куртки и картузы, проверили кольты, примостили их под пиджаками в специальных мешочках, даже красные повязочки смастерили себе на случай.

В тот день, вымазав себе руки землей, старательно загоняя ее себе под ногти, и машинным маслом, мазнув друг другу пару раз рожи сажей, они отправились на Путиловский завод, где должен был появиться главный Бес. План был прост: если промахнется один, то, воспользовавшись сутолокой, будет стрелять другой.

На входе их чуть не задержали матросы с красными повязками.

– Куда прэ?

– Кто такэ?

– А вы кто таковские? – не растерялся Дубасов. – Али плолеталию своего вождя живьем слыхать не велено?

– Откуда сами?

– Пскопские, седни бессонные ехали, только б услыхать словечко золотое…

– А вот это нельзя! – вытащил за горлышко торчащую из под воротника у Гайказуни бутылку водки матрос (впрочем, и расчет был на то, что она и отвлечет внимание от более подробного обыска).

– Ладно, проходи… Внукам потом расскажешь! Пскопские!..

Потные, мокрые, не помня себя, они очутились в толпе. Явились в самый разгар речи Вождя.

По красной трибуне метался человек с круглым румяным личиком, в каракулевой шапке и с красным бантом на каракулевом воротнике, рубил рукою невидимых призраков и что-то неслышное отсюда, но явно злое, полное ненависти вылетало из кривого провала рта. Они стали прорываться ближе, ввинчиваться в толпу, однако с каждым шагом она становилась плотнее и гуще. Солдатские шинели, рабочие куртки, бушлаты смыкались в непроходимые стены. Наконец стали слышны обрывки слов: «…талиат…, Мига! Мига!.. …мля – нагоду!… мля году!»

– Что он там говорит? О чем? – подскакивал рядом молодой рабочий.

– Говорит: земля – народу, фабрики – рабочим! – передавали спереди.

– Во бляха муха!.. – молодой рабочий восторженно и торжественно оглядывался.

Их зажало со всех сторон, даже пошевелить рукой стало невозможно – не то что вытащить оружие… да и стрелять с такого расстояния из пистолета – наверняка, промахнешься! Вокруг трибуны сверкали штыки с красными бантами, лишь добравшись до них, можно было надеяться на удачный выстрел.

От тел исходил жар, глаза рядом стоящих безумно горели, будто они узрели Господа во плоти: «Земля!» «Земля!», «Мир!», «Мир!» – повторяли сотни губ как заклинания, и часть этого восторга толпы даже начала передаваться им, общий опьяняющий восторг заразителен…

«Отче наш, да святится имя твое!» – пробормотал Гайказуни, пытаясь бороться с этим чувством, и покрутил головой в поисках Федьки Дубасова – да разве тут кого увидишь! Уже более ясно слышались слова:

«…Учьедилка обманет – там одни помещики, капиталисты и офицегьё!.. Долой учьедилку!…

– Р-ра-а! – восторженно отзывалась толпа.

«…Долой! учьедилку… Ггабь бугжуев!!…»

– Р-р-ра… Долой!… Гр-рабь!…

Нет, стена людских тел была непроходима!

Смена декораций на трибуне произошла мгновенно: Вождь исчез, и на его месте оказалась бабища в платке и с красным бантом на груди, истерически орущая: «Да здравствует пролетарская революция! Да здравствует Ленин!…»

– Р-ра-у-у-р-р-а! – вопил народ.

Толпа стала разрыхляться.

«Уходит! – мелькнуло в голове. – Уходит!» – и Гайказуни бросился к проходным.

Маленький человек в каракулевой зимней шапке стремительно шел по проходу между станками, у которых стояли рабочие. Маленький человек как мощный магнит притягивал взгляды, в которых сквозили восторг и надежда. Полы его пальто развевались, многочисленная свита, полуинтеллигенты, рабочие и матросы, едва поспевая, тянулась за ним клином. Он улыбался, перебрасывался словами и шутками с сопровождающими.

– Владимир Ильич! Владимир Ильич! – догонял его кудрявый человек в пенсне. – Шарфик-то! Шарфик вокруг горла оберните – неровен час застудитесь, а еще выступать…

– Да, здесь нам не Мюнхен, такие ветгища! – рассмеялся Ульянов.

Маленький, почти детский сибирский валеночек с калошей ступил на подножку роскошного французского лимузина, изъятого из царского гаража.

– Ну, Владимир Ильич! Ну и завели вы их! – восторгался кудрявый в пенсне.

Ульянов насмешливо обернулся к нему:

– А вы боялись, товагищ Каменев! Все с ведегком бегали… А здесь не тушить, а газжигать надо! Газжигать, газжигать и газжигать! Чем сильнее в Госсии заполыхает, тем быстгее по всему мигу пойдет!

Ни в коем газе не дать не то что погаснуть, но и чуть-чуть пгитухнуть… Все что в силах делай, чтобы костег газгогелся: можешь подкинуть шпалу – кидай! Можешь ветку или соломинку – кидай!

И в шею гнать всех миготвогцев! – они наши пегвейшие вгаги!

Не надо бояться, товагищи! Ггажданская война – это хогошо! – Так мы только быстгее бугжуазии и частной сбственности хьебет сломаем!

Владимир Ильич по своему обычаю сел рядом с водителем, а Каменев и обвязанный патронными лентами матрос, кряхтя, полезли в роскошный задний салон.

– В Смольный! – махнул Ульянов.

В воротах Григория задержала давка, и когда он выскочил на улицу, то увидел метрах в ста отъезжающий автомобиль. Рванулся было вслед, но был остановлен цепью красноармейцев с винтовками и красными повязками, которые перекрывали улицу.

Рядом увидел знакомое бледное от ярости лицо Дубасова. Они встретились глазами. Дубасов только махнул рукой: «Упустили!»… Молча еще немного постояли у цепи красноармейцев и с удивлением услышали какую-то странно знакомую, но непонятную извилистую речь.

– Латыши! – догадался Федька Дубасов. – Да ведь это ж латыши!…

Когда уже совсем стемнело и на улице выл ветер, несущий редкие снежинки, они сидели в одном из погребков на Васильевском острове и молча пили водку, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Эта была дешевая и грязная харчевня, излюбленное место матросов, воров, проституток и грузчиков.

– Не кори себя, Гриша, – наконец сказал Федя. – Видно, не судьба…

– А где она проходит, судьба? – скривился Гайказуни. – Я б ее в расход…

– Ты пьян…

– Я пьян… – согласился, волком ощерившись, Гайказуни.

В этот момент неожиданно дверь с улицы с треском распахнулась. Вниз по лестнице с хохотом и воем скатилась гурьба матросов. Один из них, самый рослый и лохматый, держал за красный башлык мальчишку юнкера лет пятнадцати.

– Дяденька! Не убивайте! – безумно визжал тот, тем самым вызывая еще больший гогот матросов.

Навстречу появившимся кинулась хозяйка заведения, баба тучная, белобрысая:

– Здесь не стреляйте – на улице, пол замажете!..

– А мы и не собираемся его убивать, – прикинулся Емелей тот, который тащил жертву, – сразу убивать не будем, мы сначала в картишки на него скинемся, правда, братва? Ты ведь любил играть в куколки и солдатики, маменькин сынок, как там тебя…

– Ваня…

– Во-во, – расхохотался матрос. – и я тоже Ваня!… – И мы тоже играть любим – только в детстве не доиграли – куколок не было, по пашне ходили за мамкой. Ну не доиграли, не доиграли, сучонок, зато счас доиграем – кто шестерку вытянет, тот тебя и шлепнет! И станешь ты у нас не Ваней, а Таней!

Матросы весело загоготали.

Юнкер дико завизжал, извился так, что башлык намотался на руку матросу.

– На улице, только на улице кончать! – орала, присев, баба, тыча в сторону двери, – у меня поломойка бастует!

То, что произошло, потом многие присутствующие излагали по-разному, как это бывает с событиями дикими, невероятными, произошедшими почти моментально.

Федя и Гриша не сговаривались. Кольты одновременно очутились в их руках, и загремели стремительные, почти одновременные выстрелы.

Четверо матросов оказались на полу, кто-то из них, приподнявшись на локти, харкал кровью.

– А ну, суки, ложись! – выхватил лимонку Федя, и они рванули к лестнице. Гайказуни прихватил за башлык несчастного юнкера.

Все было бы ничего, если бы не дурная баба хозяйка, кинувшаяся вслед отступавшим. Ошалев от страха, она все тянулась за ними, закрывая обзор кабака, где могла уже очухаться всякая шантрапа.

– Ой, мавочка моя, мавочка, а замывать, замывать кто будет?…

Гайказуни видел ее белые бессмысленные глаза, сальные русые косы и полыхнула белая ярость: в этом проборе, казалось, заключалась вся пошлость человеческая, рождающая таких уродов, как те, которые убили его отца, как те, которые чуть не убили мальчишку юнкера, как тот с румяным личиком и кривым от вранья ртом, и, скрипнув зубами, он выстрелил прямо в пробор. С тупым стуком тело покатилась по лестнице вниз…

Едва они выскочили из кабака, как увидели приближающийся красноармейский патруль с красными повязками на руках.

– А ну стой! – срывали они с плеч винтовки и передергивали затворы.

Благо рядом был угол, за который они, не сговариваясь, свернули, и Дубасов швырнул в преследователей гранату.

Они долго еще крутили по дворам-колодцам и переулкам и, наконец, очутившись в темной арке, остановились.

– Ну, куда тебе? – спросил юношу Дубасов.

– К маме, – всхлипнул юнкер. – На Васильевский, Третья Линия…

– Ну, мы тебя проводим…

– Да не надо.

– Надо, не за тем вытащили, чтоб ты еще куда вляпался!

Через полчаса они пили чай в теплой петербургской комнатке. Хозяйка, пугливо оглядываясь, носила им чашку за чашкой. Сын ей все наскоро рассказал.

Трое юнкеров-товарищей договорились встретиться и идти защищать Думу. На место встречи пришел один (других, видно, родители вовремя остановили), а по дороге домой попался матросский патруль.

– Как мне вас благодарить? – ломала руки немолодая худая женщина с изможденным лицом. – Он ведь у меня единственный.

– Успокойтесь, не стоит…

И вправду, есть вещи на земле, которые слова передать бессильны.

Мать с сыном удалились на какой-то момент, и тут Дубасов, прихлебывая чай, возьми и брякни:

– А я и не знал, что армяне такие жестокие…

Гайказуни все сразу понял: баба, которой он выстрелил в голову —не по-офицерски убивать женщину! Кровь бросилась ему в голову, он вскочил, вскочил и Дубасов. В один миг они вцепились друг другу в воротники.

– Зато твои матросы добрые! – орал Гайказуни.

– Господа офицеры! Господа офицеры! – кричала появившаяся на шум женщина, ломая руки. – Что это с вами?

– Значит, считаешь меня убийцей?

– Нет…

– Врешь, Федя, врешь…

Они быстро пришли в себя и расцепились.

– Прости, – пробормотал Григорий.

– И ты меня, Гриша, прости, – сказал, доставая сигареты, Дубасов. – Просто я подумал, что весь ужас войны в том, что обычные и даже отличные люди становятся убийцами. И я стану убийцей.

– Не надо, Федя!!!!

– Что Федя? Просто такова логика войны…

Они замолчали.

Мать и сын принесли семейные альбомы, и беседа потекла в другое русло – в прошлое, из которого они все вышли, где были училища, гимназии, профессора, старые и не нужные уже совершенно, общие знакомства… Смысл оставался там и в этой комнатке, а на стекла давила тьма окружающей бессмыслицы.

Лидия Антоновна была женой полковника, погибшего при Брусиловском прорыве.

– Как это ужасно, – твердила она, ломая пальцы, – эта война, эта придуманная мужчинами война! Юрик, – твердила она, пытаясь прижимать краснеющего юнкера, – теперь ты останешься только со мной навсегда и никому не позволю тебя от меня отнять! Хватит войны!

– Он же, кажется Ваня, у вас, – удивился Дубасов.

Юнкер покраснел:

– Просто я не хотел, чтобы потом мама узнала… Ну, понимаете?..

– Однако ты вовсе и не такой трус! – присвистнул Гриша, и Федя кивнул.

– Вы только одежду ему смените, – заметил Гайказуни. – Вот эту шинель с башлыком на базар! – Попроще надо, чтобы не выделяться! Курточку обычную там, кепочку…

– И то верно, и то верно, – охала Лидия Антоновна. – Нечего гусей дразнить.

– Были бы гуси гусями, а не свиньями, – закивал порядком захмелевший Дубасов.

Они лежали в отдельной комнате и от возбуждения не сразу смогли заснуть, несмотря на смертельную усталость.

– А все-таки одно доброе дело мы сегодня сделали, Гришка, – наконец сказал пускающий в темноту дым от сигары Дубасов.

– Может быть, в этом и заключалась наша сегодняшняя маленькая историческая миссия? – усмехнулся Гриша.

– Может быть… – сказал задумчиво Дубасов. – А я, Гриша, подамся на Дон, там, говорят, Алексеев силу собирает.

Гайказуни хмыкнул.

– А ты? – спросил Дубасов.

– Ничего не выйдет! – тихо сказал Гриша.

– Почему?

– Народ за землей потянулся…

– И ты поверил этому румяному демагогу?

– Не я – народ… Ты видел сегодня народ на митинге: они верят ему, как Богу! Верят в то, что крестьянин получит клочок земли… Только читать дураки не умеют. Ленин под термином «народное» понимает совсем другое, нежели какой-нибудь Иван или Петька. Иван и Петька думают: народная земля, – это значит взяли поле помещика и поделили меж собой, а Ленин думает не так, не та-ак. Народное – это значит ни Ванькино, ни Петькино, а государственное, а Ванька и Петька будут на этой земле батрачить! Только это им потом объяснят, когда они сами большевикам власть на блюдечке поднесут!…

– Но кто же управлять будет, распределять? Кто настоящий хозяин будет?

– А чиновник, который будет следить за тем, чтобы Ванька и Петька не отлынивали! Вот он-то и будет настоящий хозяин!

– Такого вранья еще в Истории не было! – охнул Дубасов.

– Не было – зато будет, и потому наше дело, Феденька, с тобой дохлое: народ большевиков поддержит!

– Все равно буду драться!

– И я… Только я на родину предков подамся! Там целый народ гибнет… А может, оттуда и спасение России начнется… Во всяком случае, нам по пути – на Дон…

Была еще одна причина, та гирька, которая склонила весы в определенную сторону, по которой Григорий не хотел ехать с Дубасовым к Алексееву, еще не осознанная: вид друга всегда теперь будет ему напоминать о бабьем проборе, в который он выстрелил, о стуке катящегося по ступенькам женского тела.

– Да у тебя хоть родственники там есть?

– Никого!

Они вновь надолго замолчали.

– Кстати, давно хотел спросить: откуда у тебя фамилия такая чудная? Я тоже в истории немного порылся. Гайказуни был царь Великой Армении…

– Ты знаешь, Федя, за четыре тысячелетия в Армении так смешалось все, что аристократические фамилии на «уни» можно уже и у самых захудалых крестьян встретить. Одно могу тебе сказать: Гайказуни – фамилия действительно редкая, и, может, берет начало от основателя Великой Армении. Армяне с удовольствием называют многих детей Тигранами, при котором Армения на какой-то момент была и в самом деле «От моря до моря», пока ее не раздолбал Рим… но я благодарю Бога, что моему отцу не вошло в голову назвать меня Тиграном.

– Почему?

– Жуткая была личность. Властолюбивая, деспотичная… А ты знаешь, что он двух сыновей родных своих убил из-за мании преследования и страха, что они захватят власть? Ну чем не Ивашка Грозный? Хотя Тигран младший был вроде поприличнее… Но о нем не помнят.

– Вот это да!

– Я до войны был в Туркестане, в экспедиции Семенова. Ты помнишь картину Верещагина «Апофеоз войны» – пирамиды черепов. Некоторые говорили – аллегория. Хрен два! Тимур приказывал своим воинам после захвата городов отрубать всем (подчеркиваю всем – и мужчинам, и женщинам, и старикам, и детям) головы и сооружать из этих голов пирамиды. Так представь себе, в Самарканде – могила этого убийцы, к которой ходят люди со всего мусульманского света и молятся, поклоняются ему! – Ну о какой, едрени матери, «народной мудрости» можно после этого говорить!? Какие на хер «народники»?

– Ну это – древность, Восток… – неуверенно пробормотал Дубасов. – И на всякую народную мудрость найдется столько же народной глупости…

– А мне кажется, мы сегодня видели Тимура!

– Да иди ты!…

– Ей Богу, и поклоняться к нему также будут ходить…

– Ну, это уж ты загнул… Русский человек – идолу?..

– Гайказунчик! Гайказунчи-ик! А у нас водичка в кувшине кончилась…

Гайказуни поставил на подоконник кружку, на донышке которой еще плескалась водка, – счас, старику скажу… – Старик обычно приносил свежую воду из колодца в ведре.

Он набросил на плечо ремень с кобурой и патронником и вышел. В полутемных сенях остановился. Даже здесь слышалось с улицы «Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!…». Остановился. Подождал. Глаза, привыкшие к сумраку, вдруг различили какое-то движение на дверном косяке. Это были тараканы. Они все двигались в одном направлении, очевидно совершая великое переселение. Где-то почуяли пищу!

«Бум-бум-бум!… Бум-бум-бум!…»

Здесь они были не рыжие, как в России – черные, огромные. Шли и шли, шевеля усами, и Гайказуни смотрел на них, как завороженный.

Не было ни родителей, ни любимой женщины, ни детей, не было России, не стало Армении… Был один друг Федька Дубасов, да и тот потерян – сгинул где-нибудь в степях на Дону или на Кубани…

А тараканы вышагивали: «Бум-бум-бум!…»

Вдруг среди них появилась та белоглазая с торчащими в стороны сальными косичками и расколотым по пробору его выстрелом черепом. Она тоже шагала с тараканами и кричала, размахивая толстыми руками: «Мама, Мавочка, все замажуть!…»

Гайказуни тихо вытащил из кобуры кольт, ввел в барабан один патрон, крутанул его и приставил дуло к виску с трепещущей и звенящей жилкой.

Нажал курок…

Щелчок…

«Бум-бум-бум… Бум-бум-бум», – продолжали свой марш тараканы.

Гриша усмехнулся, пряча кольт в кобуру.

– Гайказунчик! – послышалось из комнаты. – Тебя только за смертью посылать!

Окно (Анушаван)

Светило не по-осеннему яркое солнце, будто последний праздник устроило перед наступлением ненастья. Такой глубокий синий колокол неба бывает только в предзимье. По улице вверх, напевая, шагал штабс-капитан Анушаван Мелик-Казарян.

Как соловей томилась ты,

Как роза распустилась ты,

Водой из роз омыта,

Омыта ты…2323
  Здесь и далее стихи Саят-Новы.


[Закрыть]

Прохлада бодрила. Во всем теле он чувствовал ликование молодой здоровой плоти, пружинистость мышц, чувствовал, как подрагивают при ходьбе филейные части бедер, и это физическое ощущение тоже нравилось ему. Палочкой помахивал и постукивал по колену. Небо ликовало, ликовали его тело и душа. Будущее казалось огромным серебристым шаром, который своим ослепительным сверканием будто обещал еще много необычного, радостного, чего-то главного, что еще только должно начаться в его жизни…

В кармане шинели лежала повестка из ревкома, куда он должен был явиться сегодня к девяти утра на перерегистрацию офицеров армянской армии. Перерегистрация – это что-то новое. Что предложат ему? Роту? Батальон? Работу в штабе? – Последнее бы устроило более всего: ведь у него уже есть опыт… И вечерком всегда в ресторацию можно было б заглянуть. Конечно, может, придется отказаться от погон, на которые заглядывались дамы – форма у красных гораздо проще. Ну, тут уж ничего не поделаешь… Новая власть – новые порядки! Зато, откроются возможности новой карьеры – Красная армия молодая, ей не хватает специалистов… А работу свою он будет выполнять ревностно и аккуратно, как и при прежней власти.

В садах еще кое-где догорала красным, синим, желтым листва, но повсюду явственно проступила черная кость ветвей и стволов.

Но он был полон энергии. Он любил жизнь, это так и перло из него, несмотря ни на какие окружающие трагедии, он физически не мог ее не любить, жизнь! Ведь жизнь дается раз, и это единственный его шанс так остро и полно ее прочувствовать. А то страшное, что было с другими, с народом в пятнадцатом году, он воспринимал как несчастный случай – камнепад, сход лавины… Если бы его спросили, что он больше всего любит, он не задумываясь ответил бы: женщин, стихи, природу, … Он бы ни разу не упомянул в этом ряду мать – настолько это было естественным и личным – она была частью его, и любить ее было так же естественно и привычно, как себя, и настолько же было бы малоприличным выставлять это напоказ. Он с улыбкой вспомнил маленькую легкую старушку, бегущую вслед за ним из осеннего сада, звон монисто, мелко его перекрестившую и поцеловавшую (ему пришлось нагнуться) перед тем, как он вышел.

– Какой ты у меня красивый!

Он был действительно красив особой, восточной, несколько женоподобной персидской красотой: белокож, полноват, с черными жемчужинами глаз, обрамленными слегка завивающейся вверх бахромой длинных ресниц, полноватыми губами под франтоватыми тонкими усиками, с невысоким гладким лбом под козырьком фуражки.

– Да ладно, мам, – скучающе отстранился он от нее, но чтобы она не восприняла это за грубость, погладил ее маленькую седую голову с аккуратным пробором. А она, подняв лицо, восторженно им любовалась: лицо морщинистое, красное от солнца, как осенний прорезанный прожилками кленовый лист, но лист, еще крепко держащийся на веточке.

– И ты у меня красивая! – рассмеялся он.

Она еще долго стояла в воротах, смотря ему вслед, улыбалась. Он это знал и, дойдя до поворота, оглянулся, весело ей помахал и свернул за угол.

 
Твоя краса лютей бича,
Ах, тоньше волос твой – луча,
К лицу – с павлинами парча,
К лицу – парча.
 

Мурлыкал Анушаван: «Ах, тоньше волос твой – луча…» Неожиданно он вспомнил Елену с ее светло-русыми прядями. И хотя это была не любовь, а так – игра в любовь, сердце забилось чаще и радостней.

Он знал, что Гайказуни уже дома, но не испытывал какого-либо смущения. Отношения к Гайказуни и к Елене текли у него взаимно параллельными потоками, не пересекаясь. Гайказуни все так же оставался для него хорошим товарищем, хотя и занудой. Ну, а Елена? – Она ведь сама захотела! Так причем здесь он, исполнявший лишь свое мужское дело? Да и вообще все это было в какой-то иной реальности, воспоминания о которой выветриваются так же быстро, как воспоминания о снах.