Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Камера-обскура

Он скатился по ступенькам и встал на четвереньки, некоторое время тупо глядя, как на цементном полу перед глазами все шире растекается алая лужица крови, и не сразу сообразил, что это его кровь. Потом поднял глаза и попробовал встать, зажимая ноздри, и тут же закашлялся – кровь пошла в горло. Он высоко запрокинул голову, стараясь приостановить кровотечение, и, скосив глаза, пытался рассмотреть место, где оказался.

Это было узкое высокое помещение с некрашеными кирпичными стенами, сходящимися кверху куполом. Слева в стене была глубокая ниша, тянущаяся до потолка и заканчивающаяся аркой, из вершины которой струился бледно-белый, пасмурный, раздробленный решеткой свет.

Он опустил голову и увидел в глубине арки деревянную скамью и сидящих на ней абсолютно голых людей, человек пять, один из которых выставил вперед прямую, как палка, ногу.

Незащищенные голые ступни почувствовали холод цементного пола, который беспрепятственно поднимался до сердца.

Неожиданно он услышал скрипучий смех.

– Никак и господин штабс-капитан в нашу компанию пожаловали!

Анушаван пригляделся и в полумраке увидел лицо того деникинца, который сцепился с ними, молодыми, в штабе перед приходом красных. Даже фамилию вспомнил – Тер-Гукасов, кажется. Это его негнущаяся нога торчала вперед, только палки с черным драконом у него уже, конечно, не было.

– Ну, подходите, присаживайтесь, места как раз на вас и хватит, господин штабс-капитан! – расширенные зрачки деникинца лихорадочно блестели: очевидно, с утра каким-то образом он успел получить свой морфий.

Сделав несколько шагов, Анушаван присел на край деревянной лавки и поджал ноги, оторвав ступни от ледяного пола.

– Что они с нами сделают?..

– Расстреляют, – мрачно усмехнулся деникинец, – разве непонятно?

– Не может быть, – прошептал Анушаван. – Может, просто арестуют?

– Вряд ли, – деникинец сухо рассмеялся. – Я эту сволочь знаю…

– Но я ни в чем не виноват…

– Вы? – деникинец поглядел на него и расхохотался. А в чем виновен вон тот старик, вы знаете? – он указал на тощего седобородого старца, по всему виду крестьянина. – В том, что его козла звали Троцкий!

Услышавший это старик возмущенно замахал длинными и худыми, как плети, руками с крупными крестьянскими кистями:

– Я, что ли, его так назвал? Мне уже продали его с таким именем и он только на него отзывался! А сосед, Иусик проклятый, донес! Теперь он его и заполучил!

– Слышали? – снова обернулся деникинец к Анушавану. – Ну мне-то не так жалко помирать, я хоть за дело! Лично стрелял в них, двух в бою подстрелил, двух, прости Господи, пленных… Да, да, пленных! А что было делать? Наступление под Севском стремительное, пленных больше, чем нас, раз в пять! А что делать? Куда их девать? Отпустишь – завтра возьмут винтовки и снова… Приказ был. Все офицеры расстреливали тогда, одни артиллеристы выкрутились – угнали подальше батарею, подлецы… …Да и колено совсем замучило. Морфий уже не помогает. Доктор сказал – кость гноится. А эти – сразу вылечат! Я-то за дело, а вы за что? – А за то, что под эту власть подстелиться решили!

– Молчите! Молчите! – закричал, раскачиваясь, Анушаван. – Так больно!

– Почему же молчать? – беспощадно продолжал деникинец. —А если я в последний раз в жизни говорю?!

Скажите, в чем виновен вот этот человек? – он указал на сидящего рядом светлоглазого рыжеусого человека, явно русского. – Матвей Ильич Сапрыкин, прапорщик, собственной персоной, перед вами… С 14-го года на Кавказском фронте, успел обзавестись ранением, двумя Георгиевскими крестами, женой-армянкой и двумя детишками… в Россию после революции не поехал, следовательно, в Белом движении участвовать не мог… Что скажете, Матвей Ильич?

Рыжий растерянно и равнодушно махнул рукой:

– Ах, чему быть – того не миновать… скорей бы уж…

Коренастый с грубыми чертами лица человек, сидящий за Матвеем Ильичом, прорычал:

– Они кровью у меня умоются! Они еще не знают, кого тронули – я личный телохранитель Дро! Дро уже наверняка узнал, только бы успел меня отсюда вытащить: уж тогда этим чекистам не поздоровится!

– Ха-ха ха! – рассмеялся деникинец. – Он надеется, что они какого-то Дро испугаются – да они его следующим после тебя шлепнут!

– Не трожь Дро! – заорал дашнак. – Я за него глотку перегрызу! Дро – всенародный вождь! Они его не посмеют и пальцем тронуть!

– Ой-ой-ой! – заюродствовал деникинец. – Как все испугались!

Дашнак, вцепившись мускулистыми ручищами в лавку, зло сплюнул.

– Вот посмотрим… посмотрим еще! Дро меня выручит, я ему жизнь спас!

На самом конце лавки сидел необыкновенно волосатый мужичина с толстыми надбровьями и маленькими глазками. Свисающее брюхо с огромной воронкой пупка фартуком прикрывало его половые органы. Он молчал и лишь тупо смотрел перед собой, ни с кем не разговаривая, на вопросы не отвечая. Это была одна из тех душонок, которым порой внешность человека дается по какому-то высочайшему недосмотру.

Еще на беженских дорогах он отведал человечины, убивая своих соплеменников и забирая последнее, и с тех пор это стало для него обычным делом. Последний год промышлял ночью, выбирая наиболее слабых – детей, женщин, стариков, одиноких путников на сельских дорогах или на безлюдных улочках окраин города. Награбленное продавал на следующий день на базаре знакомому осторожному скупщику.

«Засыпался» он при попытке ограбить дом, где жила вдова с двумя детьми. Вдову и детей зарезал, но на шум выскочил из-за занавески молодой красноармеец с винтовкой, оказавшийся у вдовы на постое… А на выстрелы и патруль подоспел.

– А ведь я знаю, где сейчас Дро! – будто вспомнил, хлопнув себя по лбу, деникинец, вновь обращаясь к дашнаку, – он сейчас с Лениным и Троцким чай пьет! Так что ему сейчас не до тебя…

– Я тебя все-таки придушу! – сорвался с места дашнак, кинулся на Тер-Гукасова, и они вцепились друг другу в глотки.

Приговор

Неожиданно загремел засов, и дверь открылась.

Дашнак и деникинец вмиг прекратили возню и, не отпуская один другого, обернулись к двери, куда устремили глаза и прочие, сидящие на лавке.

В помещение, стуча лакированными сапогами, быстро один за одним спустились трое в кожаных куртках и кожаных кепках. У двоих в руках были маузеры.

Последовала резкая команда: «Встать! Именем революции!»…

Невольно подчиняясь ей, сидящие поспешно встали, дерущиеся вмиг разлепились и, чтобы не упасть, деникинец с негнущейся ногой ухватился за плечо дашнака и тот не обратил на это никакого внимания.

У третьего из вошедших в руках был не маузер, а бумага. Лицо у него было крайне невыразительным, неподвижным. Не глядя на голых людей, он поднес листок к глазам и однотонной скучной скороговоркой зачитал:

– Именем революции, постановлением революционного трибунала от… ноября 1920 года:

Прапорщик Сапрыкин Матвей Ильич, штабс-капитан Мелик-Казарян, поручик Ованес Тер-Гукасов за участие в белогвардейском движении и контрреволюционную деятельность приговариваются к высшей мере наказания через расстреляние.

Хачатур Бабаянц за участие в дашнакской партии и подавлении майского восстания рабочих приговариваетя к высшей мере наказания через расстреляние.

Месроп Гурунц за анитсоветскую агитацию и призывы свергнуть советскую власть, а также за сочувствие к контрреволюционному дашнакскому движению и подготовку антибольшевистского заговора приговаривается к высшей мере наказания через расстреляние.

Старик при этих словах лишь взмахнул тонкими высохшими руками с непропорционально огромными коричневыми кистями, будто от чего-то отмахиваясь, а читающий закончил:

– Лазарь Хачатурян – за разбойную деятельность, многочисленные убийства и покушение на жизнь красноармейца Правдина приговаривается к высшей мере наказания через расстреляние.

Не успели приговоренные опомниться, как тотчас последовала команда: «Взять троих!», и двое чекистов с маузерами выхватили из ряда кто к ним ближе оказался: рыжего прапорщика, старика и дашнака.

Как в каком-то сомнабулическом сосотоянии, они бессловесно подчинялись приказам и выстроились гуськом затылок в звтылок. Один конвоир оказался впереди, другой замыкал.

– Вперед!..

Они направились к входу в подвал. Человек же, зачитавший приговор, быстро выскочил в верхнюю дверь и загремел засовом. А ведущий конвоир, дойдя до нижней двери в винный подвал, приостановился и громко в нее постучапл условленным стуком.

Дверь сразу, будто сама собой, открылась, все пятеро исчезли в темном проеме, и дверь сразу захлопнулась.

Анушаван почувствовал, как по бедрам и голеням струится теплая влага. Теперь деникинец держался за его плечо:

– Сядем, – простонал он. Он больше не иронизировал, зрачки сузились, кожа на лице сморщилась – видимо, перестал действовать морфий.

Они сели рядом и несколько в стороне людоед: его била крупная дрожь, из приоткрытого рта стекала слюна.

За дверью что-то трижды, почти одновременно торкнуло, но это не был стук в дверь, и приговоренные сразу поняли его значение.

Тупая апатия и безразличие ко всему окружающему, которые так облегчают работу палачам, охватили их уже сразу после зачтения приговора.

Дверь снова отворилась, и появились двое с маузерами.

– Встать! Выстроиться один за одним!.. Пошел!

– Я не могу идти без опоры, – вяло возразил деникинец, – нога…

– Ты! – кивнул чекист на Анушавана, – поддержи…

– Быстрей! Быстрей!.. – казалось, они сами чего-то боятся – оттого и торопят.

Анушаван и деникинец двинулись вперед, людоед покорно последовал за ними.

Скрипнули дверные петли, и в нос ударил слабый запах мочи, экскрементов и еще чего-то кислого.

Снова ступени.

«Вниз! Вниз! Быстрей! Направо!»…

Голые электрические лампочки освещали помещение. Бочек с вином здесь уже не было. Подвал был длинным и сворачивал куда-то, а здесь стояли трое в кожанках со стеклянными глазами и клочками белой ваты в ушах.

– Так… Так… Сюда… – подводили и прилаживали, будто собираясь фотографировать, конвоиры каждого к очередному палачу. Анушаван оказался в центре, и в затылок ему сразу уперлось теплое дуло маузера. Справа оказался людоед, слева Тер-Гукасов, которого чекист заботливо придерживал левой рукой, уперев ствол оружия в голову деникинца.

Почти сразу загремели выстрелы, ударяя в барабанные перепонки, упали людоед и Тер-Гукасов, вмиг превращенные из живых существ в восковые куклы.

В последний момент Анушаван немного качнулся, и пуля прошла сквозь правое ухо. Резкая боль вывела его из тупого оцепенения, и в душу хлынул неведанный ранее, ничем не управляемый ужас. Он вдруг в один миг понял, как ужасно и несправедливо все то, что с ним происходит: его, молодого, красивого, у которого все самое лучшее только должно быть впереди, в этот миг лишают этого, лишают всего, и он дико закричал и рухнул на колени. Обернувшись к экзекутору, он плотно обхватил его ноги и прокричал самые глупые и самые главные слова: «Не убивайте! Не убивайте!»..

От неожиданности чекист растерялся и забыв, что может легко пристрелить жертву, ударил ее по голове рукояткой маузера. Анушаван упал и завыл.

Подоспевшие чекисты начали охаживать его, воющего и катающегося по полу, сапогами во что попало. Наконец он затих, палачи перестали бить, утирая пот со лбов.

– Ну, гад!..

Но тут Анушаван поднялся на четвереньки, обратив к ним неузнаваемо опухшее, окровавленное лицо, разбитые губы что-то шептали. Чекисты некоторое время стояли изумленные и растерянные, будто забыв, что им надо дальше делать, и тут все услышали рыдающее: «Мама, прости!.. Мама!..»

Неожиданно хлопнула дверь, громко стуча по ступеням, в подвал вбежал сам Азадбеков.

– Что это? Что это? – заорал он, выпучив эмалированные глаза. – Мои герои испугались какого-то контрика?!

Тогда смотри, как это делается! – он выхватил свой кинжал из ножен, твердым шагом подошел к Анушавану, встал так, что Анушаван оказался между его ног, ухватил его за волосы…

Блеснул и исчез кинжал под подбородком жертвы. Послышались бульканье и хрип…

Даже в неверном свете электрических лампочек было видно, что присутствующие чекисты побледнели, а один из них, тот, который стрелял в Анушавана, вдруг согнулся в рвотных конвульсиях, бросил маузер и с воем кинулся к лестнице. Товарищи поймали его за руки, а он бился, как в судорогах, мыча что-то невнятное. Его отвели в верхнюю комнату, где недавно сидели приговоренные, уложили на лавку, дали выпить стакан водки. А он все порывался вскочить и куда-то бежать.

– Свяжите его! – приказал Азадбеков. – Товарищ Копылов заболел, вызовите врача. Ну что ж, придется поработать за него.

До самого вечера в подвале гремели выстрелы, падали куклы, мгновение назад бывшие людьми, а появляющийся из-за поворота подвала служащий ловко подцеплял их крюком, оттаскивал в дальний конец, откуда их должны были ночью забрать и вывезти за город, другой служащий подтирал и смывал кровь шваброй, окуная тряпку в ведро с водой, и посыпал пол песочком.

– Надя! Смастери-ка чайку, да покрепче. – Это товарищ Петрос сунулся в соседний кабинет к машинистке.

– Устал, товарищ? – не вынимая изо рта папиросы и продолжая стучать по клавишам, равнодушно спросила машинистка Надя, выцветшая женщина в красной косынке, в ведении которой находился самовар.

– Спать хочется, а еще столько работы… – скромно улыбнулся товарищ Петрос.

Огромная волосатая лапа легла ему на плечо:

– Здесь не чай нужен, а кое-что покрепче, зайдем-ка к тебе… – Это был Азадбеков.

В кабинете Петроса Азадбеков вытащил из-за пазухи бутыль, появились стаканы. Азадбеков разлил – грамм по сто, глаза его, как и у Петроса, от постоянной бессонницы были красны.

– Пей, это местная чача…

– Твое здоровье, Гевор!

– Твое здоровье, Петрос!

Они выпили залпом, продышались, глаза заслезились…

– Ну как? Все бумажки пишем, товарищ Петрос? – усмехнулся, закуривая, Азадбеков и протянул спичку к папиросе Аршаруни.

– И бумажки революции нужны, товарищ Гевор!

– Ну, я предпочитаю живую работу, – проворчал Азадбеков.

Попыхивая папиросами, они подошли к окну, за которым стремительно скатывалось к волнистым горам багровое солнце.

– Сколько сегодня? – спросил Петрос.

– Сорок три или сорок четыре… – поморщился, припоминая, Азадбеков, – а еще ночью работать… Заболел у нас товарищ, пришлось подменить…

– Сорок четыре! – задумчиво выпуская дым, произнес Аршаруни. – Это значит, на сорок четыре шага ты, товарищ Азадбеков, приблизил светлое будущее!

– Ну что уж там! – скромно отмахнулся Азадбеков.

– Нет, ты герой революции – сам товарищ Троцкий тебя хвалил… Оценят ли наш труд потомки?

– Ну, мы не для себя стараемся, товарищ Петрос.

– Об одном прошу тебя, товарищ: когда попадется мой брат, этот чертов дашнакский прихвостень Гурген, не убивай его сам, оставь мне!

– Так и быть! Сделаем для тебя исключение, – расхохотался Азадбеков.

Петрос постучал ногтем по стеклу:

– Хочу до конца быть чистым перед Партией, как это стекло…

– Будешь, будешь, никуда не денется твой братец – рано или поздно – попадется! – отмахнулся Азадбеков. – А меня вот товарищ Копылов беспокоит – совсем заболел парень, доктор сказал: нервы – покой нужен. Но им тоже, докторам, верить нельзя – они ведь еще из тех, бывших. Нервная у нас, конечно, работа, вот Копылов и заболел. Думаю, надо его на недельку в Дилижан послать, водичкой полечиться. Карла Маркса почитать. Там водичка хорошая: все как рукой снимет!

– Да, много еще работы предстоит, – сказал один.

– Да, много! – подтвердил другой.

Некоторое время они молча курили, смотря в окно. Солнце уже закатилось, и полоса заката алела вдоль волнистого края гор, как свежий надрез.

Клякса

В начале зимы Гайказуни ждал ареста чуть ли не ежедневно. Но по каким-то ему непонятным причинам за ним никто не приходил: в течение месяца исчезли почти все знакомые офицеры: кто был выслан, кто убит в подвале чека, как Анушаван (ему шепотом рассказали о страшной участи штабс-капитана – вообще, люди вокруг научились разговаривать шепотом). А за ним не приходили! Было ли это чудом Божьим или гримасой Провидения? Он устал ждать и гадать, решил: пусть будет так, как будет, и научился жить одним днем, одним часом, не задумываясь наперед, научился ставить блок перед мыслями, готовыми устремиться в будущее. Но заряженный револьвер постоянно держал при себе, решив живым не сдаваться. Однажды к ним постучали красноармейцы. Он уже держал в руках наган, собираясь выстрелить себе в рот, как только они зайдут в комнату, но оказалось – просились на постой, а старая Алмаст сказала им, что в доме находится тифозный больной, и они ушли.

Вначале, сразу после того, как в город вошла красная армия, у Гайказуни возник отчаянный план: переодеться в одежду армянских крестьян и бежать в Тифлис, однако Елена уперлась:

– А мои наряды? Без чемоданов не поеду!

– Дура! – орал он. – Ты не понимаешь? Нас здесь убьют!

Елена тупо смотрела на него и повторяла:

– Без багажа с места не сдвинусь!

Размахнувшись, он влепил ей звонкую, не слишком сильную пощечину – впервые ударил женщину!

Она рухнула лицом на кровать, рыдая:

– Сатрап! Тиран! Пьяница! Бить женщину! Ты еще об этом пожалеешь, погоди! У-у, погоди… Я в ревком на тебя доложу!

Захлестнувшая было его волна раскаянья после последних ее слов моментально испарилась.

– Ну что ж, доложи! – горько усмехнулся он. – А то я и так устал ждать ареста со дня на день!

Она уткнулась в подушку и испуганно затихла, затаилась.

Наступила зима. Ледяной ветер с гор метал острый снег и пыль по улицам, свистел, шептал, уныло завывал в щелях дома. Чернели ветви в садах, сокрушенно покачивались. Она так никуда и не пошла: она боялась выходить на улицу, даже в саду появлялась все реже. Все большую и большую часть дня проводила у зеркала в одном из своих бесчисленных платьев, шевеля губами, будто с кем-то беседуя, раскладывала пасьянс, о чем-то задумывалась. Чаще прикладывалась к кружке с виноградной водкой, привыкла пить залпом, не закусывая. В лице появилось что-то тупое, упрямое.

– Матка Бозка! – шептала она. – Сделай так, чтобы все оказалось сном!

Но однажды она почувствовала голод.

– Гайказунчик! – необычайно ласково позвала она его. – Твоя девочка хочет кушать!

– Сегодня у нас, дорогая, нечего есть, – усмехнулся поручик.

– Как так?

– Так, – пожал плечами Гайказуни.

– И мы что, будем умирать с голоду, как те… – она вдруг представила себя среди тех, кого бесчисленное количество раз видела на улице, стараясь не обращать на них внимания – лишенных крова, погибающих от голода, и озноб прошел по спине, а глаза стали расширяться от ужаса.

– Но ты же должен сделать что-нибудь!

– Что?

– Я не знаю – ты мужчина…

– Я ничего не могу сделать.

Она вгрызлась в подушку, тело ее сотряслось от рыданий.

– Будь проклят тот день, когда я тебя увидела! Ты ничего, ничего не можешь!

– Что ж мне, – хмыкнул Григорий, – людей, что ли, на улицах резать?

– Я не знаю! Не знаю! Не знаю! – завопила она.

– Ну, разве что, – снова усмехнулся Григорий, – продавать твои платья…

– Никогда!

– Тогда будем голодать!

Вечером она долго, вздыхая и плача, перебирала содержимое одного из чемоданов. Наконец выбрала платье и отдала ему со слезами на глазах:

– В нем я танцевала на балу у князя Мещорского!

На следующий день Гайказуни унес платье на рынок и вернулся с припасами еды.

Кучка на столе выглядела совсем небольшой, однако здесь были и бастурма, и лаваш, брынза, большой пирог ката и бутылка виноградного вина.

– И это все? – возмущенно выкрикнула она, побелев.

– Да, все, – спокойно ответил он.

– Ты совсем не умеешь торговаться!

– Наверное, – усмехнулся он.

– Тогда пусть ходит старая ведьма. Я уверена, что у нее получится лучше…

Он был не против.

Тогда, однако, они впервые за много дней наелись. Крепкие зубы Елены рвали бастурму и она, позабыв о светских приличиях, громко и жадно чавкала.

Однако, некоторое время спустя, поручик объявил, что продавать платья больше необязательно и время от времени стал приносить в перекинутом через плечо хурджине продукты.

– Откуда это у тебя!? – спросила Елена, когда это случилось в первый раз, но Гайказуни не ответил, а лишь усмехнулся. А Елена, опасаясь узнать что-то страшное, опасное, могущее еще более потревожить ее душевный покой, больше его не спрашивала.

Теперь он днями где-то подолгу пропадал, куда-то уходил и поздно вечером, и именно тогда, уже глубокой ночью приносил продукты.

А однажды среди бела дня к дому подъехала телега, и мрачный бессловесный мужик в папахе внес на веранду целых два мешка продуктов: картофель, мука, фляги с молоком, мясо, сыр, сало, бутылочки винца… Продукты бывали свежие – от них пахло достатком и деревней, в вине плавали виноградные шкурки. Потом телега приезжала с дровами и хворостом.

Угроза голода и холода, казалось, отступила.

Дни шли, а за Гайказуни не приходили: оставалось только вновь недоумевать и поминать Господа, решившего, видимо, что час еще не настал.

А дело было так. В один прекрасный день очередной список офицеров оказался на столе товарища Петроса Аршаруни.

Товарищ Петрос торопливо пил чай, рассыпая на столе крошки хлеба, как вдруг увидел бегущего по его краю непонятного паука. Резко и испуганно он взмахнул рукой, пытаясь смести незваного пришельца, и сбил чернильницу. Чернила вылились на стол. Жирная клякса пересекла лист. Аршаруни вскочил, схватив лист, согнул его надвое, чтобы клякса не растекалась. Он дул на пятно, приплясывая, ругаясь матом, сливал чернила на пол, сушил лист у лампы. Но полоса в центре оставалась такой жирной, что как ни старался Аршаруни, как ни напрягал глаза, подставляя лист то на солнце, то к зажженной лампе, он так и не смог разглядеть под кляксой нескольких фамилий, среди которых и была фамилия поручика Гайказуни.

Так маленький паучок спас жизнь поручика Гайказуни.