Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Язык, который доведет…

Через день после изгнания из Города красных по центральной улице шел офицер с золотыми погонами на шинели и висящей на синей косынке левой рукой.

Все события предыдущих суток прошли мимо него: пока на улицах стреляли, рубили, душили и вешали, он лежал в жару – полученная во время последней ночной прогулки рана воспалилась, и был кризис.

Ему то и дело мнилось: снежная степь под Новочеркасском, прицел, мушка с сухой травинкой и цепь красных, идущих на позиции. И было что-то до боли общее между ним, этой травинкой и теми, которые шли на прицел. Но он превозмогал это чувство общности и нажимал курок, отдаваясь азарту боя.

Теперь он шел с лицом белым, как снег, и только черные глаза горели упрямством несдающегося человека. Тихо падали редкие снежинки.

Что-то на этой улице изменилось: несмотря на слабость, он почувствовал это: и даже не в сравнении с тем временем, когда город был под красными (при большевиках все было серо – люди боялись выделяться и говорили тихо, оглядываясь), а в сравнении с временем до прихода большевиков. Конечно, вновь появились откуда-то нарядные, богато одетые люди, дамы в дорогих шубах проезжали на свежераскрашенных фаэтонах, из которых то и дело раздавался кокетливый смех, и лошади, беря подъемы, вновь кивали султанами из цветных перьев. Нищие, немного распрямившиеся, хоть и так же несытые, при советах (как-никак почти союзники пролетариата!), вновь согнулись, втянули головы и пугливо жались к стенам. Все это было и тогда, но появилось в атмосфере что-то новое, тревожаще незнакомое: лица стали более грубыми, тяжелыми… исчезли офицеры, погоны и фуражки, которые раньше то и дело мелькали среди прохожих, исчезла почти интеллигенция и… совсем не стало слышно русской речи! – Везде властвовал рокочущий и цокающий, громогласный армянский, со всеми привнесенными из разных провинций диалектами. «Да, – большевицкая прополка!» – подумал поручик, и только сейчас почувствовал, как соскучился по русскому языку.

«Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои, Пускай в душевной глубине встают и заходят оне!» – пробормотал Гайказуни и неожиданно почувствовал необъяснимое облегчение и торжественную радость, и окружающий мир стал светлее. Кто он? Русский или армянин? По крови – армянин, родился и получил воспитание в Петербурге, тоскующий по «Северной Пальмире»… Но за пару лет успевший прикипеть и к этой суровой земле, к Горе!..

У фонаря двое румяных рослых парней молча и методично били по щекам стоящего перед ними на коленях нищего, и никто из прохожих не обращал на это внимания.

– За что бьете? – спросил, приостановившись, Гайказуни.

– А тебе какое дело? – огрызнулся один из молодых.

– Сейчас вам будет дело! – вытащил наган Гайказуни.

Парни пустились наутек.

– Спасибо, господин офицер, – закивал головой нищий с кровоточащим носом. – Я их знаю – это бездельники Хачик и Вазген. Второй раз у меня уже выручку отбирают на выпивку! Только жаль, господин офицер, что деньги-то уже не вернуть…

– Ну, я б тебе дал, дорогой, да я сам сейчас не богаче тебя, – усмехнулся поручик.

Над зданием правительства вновь развевался трехцветный армянский флаг. Напротив колоннады с лестницей ждали каких-то очевидно важных лиц фаэтоны и даже один автомобиль.

У автомобиля стоял автомобилист в кожаном шлеме со сдвинутыми на лоб очками, в комбинезоне и крагах. Вокруг него толпились фаэтонщики. Многие из них были одеты с претензией на солидность и праздничность: меховые куртки и шинели с потускневшими цветными с позолотой вышивками.

– Будущее принадлежит автомобилям! – вопил, размахивая руками в крагах, шофер.

– Что твой автомобиль? – возмущались фаэтонщики. – Он через год никому не нужен будет, как только война кончится!

– Вы не понимаете, скорость – это ну как… ну как вино!

– Ай март!2626
  Ай март! – Эй, человек! – в значении: «Послушай!» (арм.)


[Закрыть] Вот и видно, что ума у тебя, как у пьяного! А от твоего автомобиле только вонь!

– А от навоза ваших лошадок одеколоном пахнет? Не нанюхались?

– Люди! Он наших лошадок обидел! – надвинулись на него фаэтонщики, народ пожилой, но еще крепкий.

Водитель тут же встал в боксерскую стойку.

– Вы можете меня побить, вас больше, но будущее – за автомобилем! Он быстрее: любого вашего лихача обставлю!

Внезапно к шоферу подскочил некто маленький и верткий.

– Вот, – закричал он, тыча на дородного старика с седой бородой. – Пусть умный человек скажет!

– Да, пусть Гарегин Согомонян скажет! Так и будет!

Старик, не спеша, оглаживал седую бороду.

– Умному человеку зачем быстро ехать, эли2727
  Эли – «да, так» в функции подтверждения. (арм.)


[Закрыть]*? Он едет спокойно, ду-умает! – при этом старик многозначительно поднял вверх указательный палец. – Захотел выпить – спроси у человека, чтоб у духана остановился. Зашел в духан, принял стаканчик и снова в фаэтон – дальше думать!.. А мой внук, когда венчаться будет, неужто на железной коробке к церкви подъедет? Ц-ц-ц, да это же позор семьи! Фаэтон выберет! Фаэтон и только фаэтон! И я бы тоже сделал так!

– А невеста выберет авто! – орал водитель, тыча в старика кожаным пальцем. – Авто! Авто!..

А неподалеку, напротив ступенек, небольшая толпа обсуждала положение дел, ждала корреспондентов газет с последними новостями. В здании происходило то, с чего всегда начинает новая власть: выбирали новое правительство, делили кресла и портфели…

Григорию сказали, что штаб находится в левом крыле особняка. Поручик вошел свободно: никто его даже не остановил и не спросил, куда он идет. В коридоре властвовала армянская речь. Ему не попалось на глаза ни одного офицера: увешанные оружием и беседующие у окон люди больше походили на абреков, чем на регулярную армию. Иногда между ними шныряли молодые люди в штатском и с папками в руках – новоспелые чиновники, одетые, в основном, в суконные, аккуратно отглаженные костюмчики, пахнущие одеколонами.

Наконец, он нашел нужный кабинет, где регистрировали вновь прибывших военных.

В комнате за двумя письменными столами сидели два штатских молодых человека, о чем-то веселом говоривших, судя по отсветам гаснущих при появлении поручика улыбок.

Они настороженно уставились на него, видимо, удивленные, что в городе остался еще живой офицер бывшей армии. Как и большинство офицеров русской царской армии, Гайказуни недолюбливал штатских умников. «Да к тому же еще, наверняка, и социалисты!» – подумал он.

Григорий подошел к ближайшему столу, представился.

Молодой человек вальяжным движением выложил на стол анкету:

– Заполняйте, – и придвинул чернильницу с ручкой.

Гайказуни поднес листок к глазам и увидел, что анкета отпечатана на армянском. Но если за последние два года он научился вполне сносно объясняться по-армянски и даже читать деловую документацию, то овладеть навыком рукописной графики этих витых древних букв все как-то не хватало времени.

– А можно взять с собой? Мне надо подумать…

Молодые парни насмешливо переглянулись.

– Пожалуйста.

И уже выходя, Гайказуни услышал за спиной:

– Шуртвац гай!

Но ему некогда было оборачиваться и выяснять отношения с этими штатскими молокососами, имевшими бронь от службы в армии и нашедшими здесь теплое местечко – наверняка по протекции каких-нибудь родственничков.

Он вышел из кабинета с анкетой в руках и огляделся: ни одного знакомого лица и вдруг… Ба! Да это же прапорщик… фамилию забыл. Прапорщик был из молокан2828
  Молокане – род секты русских раскольников, поселившихся в Закавказье, не признающих икон и священников. Вследствие воинских поборов, к армянской Республике относились, в массе, отрицательно.


[Закрыть]* и нрава неуемного. Устав от замкнутого молоканского мира, он, несмотря на данное молоканам освобождение от воинской службы, бежал добровольцем в армию еще в 1914 году, да так и прилепился к армейской жизни. Знакомы они были шапочно, а тут он вот тоже заметил его, огромный, под два метра медведь, раскинув руки, шел к нему, как к родному.

– Поручик Гайказуни!

– Прапорщик Утесов! – он вспомнил фамилию в самый момент произнесения.

Они обнялись, как старые знакомые: прапорщик загреб его двумя ручищами, а поручик охватил его одной здоровой.

– Вот уж не думал, господин поручик: как офицеров-то эти изверги извели! А это чего? – показал на перевязанную руку Григория Утесов.

– Большевички!

– Понятно… Серьезно?

– Ерунда! – теперь он чувствовал, с каким наслаждением говорит с этим человеком на русском языке. – А ты откуда свалился, Утесов?

– С печи! – рассмеялся прапорщик. – С самой настоящей русской печи! Как только большевички заявились, я в деревню, к своим. Так два месяца на печке и пролежал. Наши, хоть и плохонького блудного сына, но не выдадут, хоть всю деревню к оврагу ставь!

– Слушай, Утесов, – неожиданно в глазах Гайказуни блеснула догадка, – а ты, случаем, по-армянски не пишешь?

– Случаем, еще каким случаем. Тятька гонял в соседнюю деревню, в армянскую школу, говорил – пригодится!

– Пригодится, ох как пригодится! Сделай милость, друг, заполни на меня анкету? – протянул ему бумажку Гайказуни.

– А вы не?.. – удивленно выпучил глаза Утесов.

Гайказуни только смущенно пожал плечами.

Утесов взял анкету и, пробежав глазами, усмехнулся.

– Да, вот ирония, – согласился Гайказуни, – ты русский, знаешь армянский лучше, чем я, армянин! Зато в русском я тебе фору дам, поверь…

Утесов только махнул лапой, что могло обозначать все что угодно.

Они нашли стоящий в сторонке у окна стол для посетителей с чернильницей, ручкой и железными перьями.

Поручик диктовал, а Утесов ловко, уверенным, мелким, но четким почерком заполнил анкету минут за десять.

– Ну вот, – протянул он анкету поручику, подув на еще не высохшие чернила.

– Ну, спасибо, брат! Слушай, я по русскому языку так соскучился!..

– А я у себя в деревне по армянскому!

Они расхохотались.

– Гоcподин поручик, как оформитесь в роту, ко мне заходите – Н-ский батальон, вторая рота, прямо в казармах!

– Спасибо. Утесов, обязательно зайду…

– Ну, удачи! Надо в роту бежать… – они крепко пожали друг другу руки, и Утесов быстрым широким шагом помчался к выходу.

Гайказуни снова отправился в комнату регистрации.

– Белый ангел! – вдруг услышал он хриплый смех. – Никак сам белый ангел к нам спустился! – и обернулся.

Теперь, растопырив руки, к нему шагал хмбапет Аршаруни. На сей раз он был в своем обычном воинском виде без всякого конспиративного маскарада: каракулевая папаха, френч, кобура с маузером – совсем как тогда, когда Григорий увидел его впервые в духане.

Они обнялись, Аршаруни нечаянно задел больную руку, и Григорий чуть поморщился.

– Что за дела? Это после кладбища? Серьезное?

– Пустяки, кость не задета – так, поваляться пришлось.

– Во! – расхохотался Гурген, – пока ты валялся, мы город взяли. И тебя, между прочим, искали! Ты ведь нам здорово помог, художник!

Хмбапет слегка отсупил от поручика и вгляделся в него.

– Вай! Да ты, я вижу, совсем белый, даже зеленый! Сколько дней не кушал? Кушать надо, понял!

– Вот иду регистироваться…

– На довольствие, на довольствие! Идем, я все устрою! – воскликнул Гурген и поволок Гайказуни за руку в кабинет.

Завидев хмбапета, вальяжные молодые люди тут же вскочили и подобострастно заулыбались.

– Вот этого моего товарища, героя восстания, оформляйте.

– А анкета?

Гайказуни, улыбаясь протянул им лист.

– Ну-ка быстро гляньте, все ли там так? – прорычал Гурген.

Один из молодых людей схватил анкету, быстро пробежал глазами и, улыбаясь, протянул назад. – Все так, на довольствие поставим, как только Вас определят в часть.

– Да не доживет он! – возмутился Аршаруни. – Видите – рука ранена, десять дней человек не ел! Смотри, какой зеленый!

Молодые люди растерянно пожимали плечами.

– Но мы ничего не можем сделать! Мы люди маленькие.

– Зато большие бюрократы! – огрызнулся Гурген.

– Ладно, – обратился он к поручику, – черт с ними, бери бумагу и пошли за мной!

Он снова схватил его за руку и поволок куда-то.

– Гурген, – со смехом спросил Гайказуни, – куда ты меня тянешь, словно маленького мальчишку?

– К министру! – буркнул Гурген.

– К кому-у?..

– К министру новому, я ж говорю!

Вскоре они наткнулись на огромную очередь военных и гражданских – пожилые мужчины, молодые и пожилые женщины в черном – очевидно, родители, хлопочущие за своих чад или вдовицы и матери, мужья и сыновья которых умерли или были убиты.

Аршаруни бесцеремонно растолкал всех и, ведя за собой поручика, вошел под возмущенный рокот очереди в дверь.

В комнате сидел пожилой секретарь во френче.

– Я к Давиду! – небрежно кивнул секретарю Гурген и толкнул следующую дверь, за которой и был собственно кабинет министра обороны.

Они вошли в кабинет и, к своему удивлению, за столом Гайказуни увидел совсем молодого человека с бородкой и приятной наружности.

При виде посетителей он улыбнулся и встал.

Они с Аршаруни пожали друг другу руки.

– Здравствуй, Давид!

– Здравствуй, Гурген!

– А я вот привел к тебе поручика Гайказуни, о котором рассказывал: он нам помог – когда мы с Дро город брали, по его планам шли, ранение получил. Воевал под Сардарабадом, на Саракамыше…

Молодой человек доброжелательно протянул руку поручику. Лицо у него было правильным, красивым и умным.

– А это наш новый министр обороны! – торжественно объявил Гурген.

– Ну, во-первых не министр, а замминистра, пока Дро занят в правительстве, а во-вторых, я отсюда в любой миг могу полететь!

– Вот! – обернулся Гурген к Гайказуни, обняв за плечи Давида, – самый честный министр в нашем правительстве! Никаких родственных связей не признает, никаких протекций от влиятельных лиц! Всем, кто теплые местечки ищет – отказ! На него уже целый мешок жалоб!

– Потому долго и не продержусь, – рассмеялся молодой человек.

– Брось, Давид! Брось! Ты на своем и должен стоять! Такие как ты нужны Республике!

– Слушаю вас, – глаза Давида обратились к Гайказуни – они были внимательные и спокойные.

– Господин министр, я пришел за припиской в часть, – Гайказуни протянул анкету Давиду.

– Это хорошо, – кивнул Давид, – после большевицких репрессий офицеров у нас катастрофически нехватает. Что вы хотели бы – батальон, а может, полк?..

– Я бы роту взял, как раньше…

– Ай март! – хлопнул в сердцах себя по колену Аршаруни. – С таким вопросом и к министру! Я из него генерала хочу сделать, а он только роту просит!

– Дайте мне роту, – уперся Гайказуни, – в штабах я не привык…

– Хорошо, – несколько удивленно кивнул Давид, – пока дадим роту, а в общем-то подумайте все-таки… – достав бумагу, он начал что-то писать. Закончив, протянул Гайказуни. – Завтра же направляйтесь в казармы к полковнику N…, он вас определит.

– Давид, дорогой! – воскликнул Аршаруни. – Он хоть и ангел белый, но кушать ему надо, чтобы рана заросла!

Давид кивнул и, вытащив очередной лист, снова принялся писать.

– Вот, можете получить жалованье или ассигнациями, или в виде пайка на месяц, только быстрее в кассу, а то там мигом все расхватают! И печати не забудьте у секретаря поставить…

– Слушай, Давид! – со смехом сообщил министру, обнимая поручика за плечи, Аршаруни, – А ведь я его чуть не застрелил, когда мы впервые увиделись!

Гайказуни махнул рукой.

– В России говорят: «Кто старое помянет, тому – глаз вон!»

– Ай, хороший министр! – покачал головой хмбапет, как только они вышли из здания. – Жалко, скоро снимут!..

Последний бал княгини Абамелек

«В здании бывшего губернского правления вечером… февраля американской миссией проводится благотворительный бал в честь освобождения от русско-большевицкого ига. Принимаются все участники героического штурма. Запись проводится предварительно по тому же адресу…»

Гайказуни стоял и перечитывал только что перед ним наклеенное на тумбу объявление, чувствуя раздражение: «Ну, большевицкое иго – понятно, а „русское“ почему?»

Вдруг, будто со стороны, увидел: сочная зелень Летнего сада в Петербурге, мама, молодая и самая красивая под легким ажурным зонтиком, ведет его, одетого в матроску, по песчаной аллее. Сколько ему было тогда? – Года четыре, кажется. Среди зелени тут и там белеют статуи. И предстала перед ним совершенно обнаженная мраморная женщина! В легкой грациозной позе она прямо смотрела на него, совершенно не смущаясь своей наготы.

– Мам, а почему она такая голая?

– Это богиня любви Венера, Гришенька. А обнаженность – чтобы показать всю ее красоту.

– А зачем мы все одеты?

– А чтоб некрасивым обидно не было, Гришенька…

– Но ты у меня самая красивая! Только я не хочу, чтобы ты так стояла. Но ты богиня, хоть и одетая!

Где-то вверху рассыпался мелодичный смех…

«М-мда! Хорошенькое «иго!» – хмыкнул поручик и, развернувшись, зашагал домой.

Елена будто с цепи сорвалась, как только услышала про бал, и сразу погнала его записаться.

– Гайказунчик, ты просто чудо! – необычно искренне и крепко поцеловала она его, как только он, вернувшись, сообщил о выполненном поручении.

Она носилась по комнатам с шальным блеском в глазах, перебирая то и дело, переодевая свои бесчисленные платья, кулоны, броши, бусы, колье, серьги, крутилась у зеркала, перед поручиком, требуя его мнения и мешая читать.

– Да тебя хоть в рогожу одень – все хорошо будет, – бурчал он.

– Тебе просто все равно, в чем я буду! – упрекала она его, все более раздражаясь односложными ответами.

Потом, сосредоточившись, взяла ножницы, иголку, нитки, наперсток и, вздыхая, что-то подшивала и перешивала, то и дело сокрушаясь, что портной (они все-таки нашли хорошего дамского портного!) только вчера снял мерку и не успеет приготовить к балу новое платье.

Когда ей казалось, наконец, что платье выбрано подходящее, она восторженно, как девочка, кружилась по комнате, а Гайказуни, оставив книгу, сидел у окна, курил трубку и смотрел на нищую улицу.

– Гайказунчик, ну почему ты такой бука? – игриво подбежала она, присаживаясь к нему на колени. – Тебе так плохо, когда твоей девочке хорошо? О чем ты думаешь, дорогой?

– О долгах, дорогая…

– Ой, какой ты зануда! Умей же радоваться, хоть минуту! Хоть сегодня не думай о плохом. В конце концов, все человечество живет в долг до Страшного Суда!

А он не мог не думать: за каких-то два дня они не только совершенно истратили его месячное пособие, но и наделали кучу долгов: чем расплачиваться с тем же портным, что они завтра будут есть – он не представлял. Да и рана гноилась тихонько, побаливала. Ему советовали сходить к доктору, но ведь это тоже деньги! И он решил – само заживет. А организм отказывался лечить сам себя: ему не нравилось, что его не кормят нормально, травят дешевой водкой и табаком, не дают выспаться, и он таким образом выражал свой протест.

Но подлинные муки Елена почувствовала, когда надо было выбирать из нескольких отобранных платьев одно. Она разложила их на ковре и ходила вокруг, придирчиво оглядывая с разных сторон.

– Что же мне выбрать? – вопрошала она. – Я ведь не знаю, какое будет там освещение, какого цвета стены, будут ли там цветы…

– Что ж, – решила она наконец, – мне и не надо знать, какое там будет освещение – я сама буду Солнцем!

Затем она стала раскладывать пасьянс и, закончив его, торжественно сообщила Гайказуни, что карты сулят в сегодняшний вечер большие изменения в их жизни.

Будто какой-то тяжелый ком упал в сердце Гайказуни.

– И какие? Хорошие или плохие?

– Хорошие, конечно хорошие! – рассмеялась она, присев ему на колени, вороша его черные вьющиеся волосы и смотря в глаза ласково, но как-то по-особенному, испытующе.

Когда они подъехали к особняку бывшего губернского правления, там уже стоял ряд фаэтонов, карет и несколько автомашин.

Расплатившись с фаэтонщиком, Гайказуни вышел первым и подал здоровую руку ступающей на мостовую Елене. Они резко контрастировали: на Елене была недешевая шубка, из-под которой выступали кружевные оборки платья, глаза ее возбужденно блестели из-под элегантной меховой шапочки с темной вуалькой, Гайказуни же был одет в легкую потертую шинель, хоть и с золотыми погонами, левая рука висела на синей косынке, на голове, несмотря на ветер, легкая офицерская фуражка вместо надоевшей папахи, а светлые глаза его казались черными и ничего не выражающими провалами.

Они поднялись по ступеням, Гайказуни потянул за кольцо, продетое сквозь ноздри бронзового льва, высокая дверь отворилась, и они вошли: сначала Елена, затем поручик. В фойе два охранника в перетянутых портупеей френчах и маузерными кобурами на поясах внимательно проверили их пригласительные.

Лакей, седой и сгорбленный, будто от профессиональной угодливости, старичок в бывшей когда-то роскошной старой ливрее принял шубу, шинель, головные уборы.

– А вот оружие, уважаемый господин офицер, придется отдать, – кивнул он на кобуру поручика, – такие у нас правила. Да вы не беспокойтесь, все будет в полной целости и сохранности, ничего не пропадет, все отдадим на выходе!

Гайказуни вытащил наган, предварительно еще раз проверив предохранитель, и протянул старичку.

– Как ваша фамилия? – старичок записал на бумажке его фамилию, и оружие исчезло под стойкой. Там, на полках для шляп и поклажи, уже был разложен целый арсенал, которым старичку ни разу в жизни не приходилось обладать: наганы, маузеры, смит-венсоны, кольты, бульдоги, кинжалы и даже три шашки.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, клянусь, все будет в целости и сохранности, – успокаивал старичок, встретив вопросительный взгляд поручика.

Уже поднимаясь вверх по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой, они услышали шум вспыхнувшего у раздевалки скандала.

– Я князь Нашелидзе! – кричал молодой статный красавец в красной чохе с золотыми газырями. – Кинжал не отдам! Да это вовсе и не оружие – это часть национальной одежды! Что за грузин без кинжала? Это… это то же, что русский без штанов!

Растерянные охранники и лакей начали о чем-то спорить между собой.

– Долго мне так стоять? Да я лучше тотчас уйду! – бушевал Кикола Нашелидзе (Кика среди своих), но вдруг, увидев поднимающееся по лестнице золотое облако волос Елены, замолчал, да так и остался стоять, и в вишневых его глазах загорелись искорки любопытства.

С утра у князя было плохое настроение. Прослышав об успехе восставших в Армении, он уже вчера появился здесь, сразу выехав из Батума, поближе к захваченной большевиками Кахетиии, куда, как он надеялся, восстание распространится: чрезвычайный английский посланник, полковник Кроуфт, любезно предложил ему свободное место в своем автомобиле. Автомобиль был крытый, но отовсюду сквозило, и на левой стороне носа Нашелидзе вскочил небольшой, с булавочную головку, красный прыщик. Друзья посоветовали прижечь его на ночь уксусом. Но наутро прыщик показался ему еще больше, что окончательно испортило ему настроение. В течение дня он то и дело всматривался в ручное зеркальце, которое всегда было с ним, не растет ли этот злосчастный прыщик, и к вечеру ни о чем другом, как об этом прыщике, уже думать не мог. Конечно, скорее всего, просто продуло, ну, а если сифилис? – От этой мысли у впечатлительного Нашелидзе вмиг холодели руки и ноги.

Но при виде торжественно поднимающихся вверх золотых волос над узким, обтянутым синей тканью станом, перехваченным пушистым боа, любопытство пересилило все остальное, и он сегодня впервые на миг даже забыл о проклятом прыщике.

Его вежливо попросили задержаться, и он милостиво согласился. Тем временем один из охранников бегал куда-то наверх, что-то выяснял и, наконец, примчался вниз, сообщив, что в виде исключения князю позволено пройти на бал «с частью национальной одежды».

Нашелидзе кивнул и, гордо вскинув голову, стал быстро подниматься по лестнице. «Вот так, – думал он радостно, – вот так!» Пусть все и отдают оружие, а он не все, – он грузин, а значит – особенный! Все грузины – особенные, самые-самые, и весь мир это должен знать!

Он быстро поднимался, горя от нетерпения увидеть лицо женщины, которой принадлежали такие роскошные и так ценимые на Кавказе золотые волосы!

Там, где лестница заканчивалась, всех встречала восьмидесятилетняя княгиня Като Абамелек. Несмотря на свой почтенный возраст, она была еще какая боевая!

Ее занесло сюда по каким-то наследным делам своей обширной родни из Тифлиса, куда она в 17 году бежала из Петербурга. Здесь она жила в небольшом уютном домике и собиралась уже отбывать в Тифлис, как довольно серьезно прихворнула, а когда ей стало лучше, в город уже вошли красные, и чекисты лютовали. Нагрянули и к ней с обыском. Целый отряд в кожанках, вооруженных до зубов чекистов. Увидели почти лысую старуху в простой рогожке.

– Кто здесь княгиня Абамелек?

– Я, – ответствовала, странно улыбаясь, старушка.

Чекисты потребовали «именем революции» отдать все имеющееся у нее золото и драгоценности.

– Золото? – удивилась старуха и стала странно хохотать. – Вы знаете, у меня очень много золота! Берите все, все золото. Она высыпала чекистам металлические ложки, вилки, ножи, сковородки, уверяя, что они золотые.

Когда ей пригрозили наганом, она еще пуще захохотала.

– Золото! Золото! Так берите же его! У меня все золотое! Эти тарелки, миски, эти стены, потолок – они же из золота, разве вы, о слепцы, не видите? А стекла у меня из алмазов!

Она плюхнулась в кресло и хохотала, пока разозленные чекисты переворачивали все вверх дном.

А когда разъяренный командир отряда поднес кольт к самому ее носу, грозя немедленно расстрелять, вдруг как-то по особенному заурчала, достала лорнет и принялась всматриваться, разглядывать ствол с каким-то неестественным порочным любопытством. Затем сконфуженно захихикала, словно увидела во всей красе срамной орган и ей сделали ужасно неприличествующее ее возрасту подзабытое, но не лишенное приятности, предложение. Она хихикала, жеманно смеялась, бесстыдно хохотала, смех ее был настолько безобразен, что каждый из присутствующих почувствовал, помимо воли, будто входит с этой старухой в какую-то противоестественную связь, и чекисты, ругаясь, ушли, даже не закончив обыска.

– Видать, эта ведьма и впрямь сумасшедшая! – выругался, сплюнув, командир отряда, когда все выскочили на свежий воздух. – Черт с ней!

После красных в Городе почти не осталось аристократов, княгиню нашли почти случайно и пригласили как единственную особу, кто помнил и понимал толк в таких делах, быть распорядительницей бала; и теперь она встречала всех поднимающихся по лестнице, в широком старомодном платье, напудренная и нарумяненная, с роскошной башней парика на черепе, во всем блеске своих бриллиантов и золотых украшений, так и не доставшихся чекистам.

Справа от нее стоял довольно плотный молодой человек в костюме – представитель американской благотворительной миссии, слева – совсем молоденький армянин от партии дашнакцутюн, с листом и карандашом в руках. В функции американского молодца, не понимающего ни слова ни по-русски, ни по-армянски, входило широко улыбаться вновь прибывшим белозубой улыбкой, крепко жать руки мужчинам и кланяться женщинам, приложив руку к сердцу, молоденький же обязан был немедленно исполнять все распоряжения княгини.

Поднявшись по лестнице, Елена и поручик задержались, ожидая, пока шедший впереди высокий стройный мужчина в сером твидовом костюме и с проседью в черной курчавой шевелюре представлялся княгине.

– Сос Тадевосянц! – отрекомендовался он.

Имя этого поэта знала почти вся Республика, и он не нуждался ни в каких дополнительных рекомендациях. Лет ему было под пятьдесят, и преждевременные морщины не только не портили его тонкого одухотворенного лица, но дополняли отсветом какой-то мягкой умудренности.

– Княгиня Абамелек! – подсказал молодой человек с карандашом и списком приглашенных.

Княгиня милостиво улыбнулась, протягивая поэту свою унизанную кольцами птичью лапку, которую Сос поцеловал.

– Милости просим!

– Простите, – обратился к ней Тадевосянц. – А не имеете ли вы отношение к той Абамелек, о красоте которой писал сам Пушкин?

– Я ее внучатая племянница! – проскрипела старуха, улыбаясь.

– О-о! – округлил глаза Сос и продекламировал:

Когда-то (помню с умиленьем)

 
Я смел вас нянчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя.
Вы расцвели – с благоговеньем
Вам ныне поклоняюсь я.
За вами сердцем и глазами
С невольным трепетом ношусь,
И вашей славою и вами,
Как нянька старая, горжусь.
 

Присутствующие невольно зааплодировали, а старая княжна, достав кружевной платок, на миг приложила его к глазам:

– Проходите, проходите, дорогой Тадевосянц, будьте как дома, мы с вами еще обязательно побеседуем.

– Поставь плюсик, дорогой Рафаэль, – попросила княжна негромко молодого армянина, как только поэт отошел, и напротив фамилии Тадевосянц возник крестик. Княгиня заранее отмечала тех, кто смог бы вальсировать, ставя крестик напротив фамилии мужчины и минус напротив фамилии женщины, и заранее, во избежание непредвиденных эксцессов, зная бешеную ревнивость народа, от которого происходила, уже намечала пары. Напротив же имен тех, кто в вальсах разбирался не лучше медведя, в основном, командиров отрядов, вчерашних крестьян, собственно тех, кто и брал Город и в честь которых и был устроен бал, – по большей части, появлялись нолики.

– Графиня Елена Вербицкая-Голенищева и поручик Григорий Гайказуни. – Поручик, вытянулся в струнку и слегка щелкнул каблуками.

– Вербицкая-Голенищева… Как же, как же, сударыня, я помню, как вы блистали в Петербурге, немало наслышана, – улыбнулась старушка, пристально глядя на Елену. – Сочувствую утере такого замечательного мужа…

В ее словах и взгляде таился только им обоим понятный намек на небезукоризненное прошлое Вербицкой, имевшей немало любовников при пожилом муже-генерале, и прямая издевка.

Однако Елена смотрела на княгиню прямо и с вызовом, и Абамелек перевела взгляд на поручика:

– А вы не из Санкт-Петербурга ли?

– Так точно, мадам, мой отец полковник, преподавал математику в Михайловском артиллерийском училище.

– Гм-м… Гайказуни – знакомая фамилия. Хотя батюшку вашего не знавала, видно, не очень был охоч до светской жизни, а вот дедушку-генерала помню прекрасно: ох, и развеселый был человек, душа любой компании!.. И большой любитель женщин!

А вы не ревнивы ли?

– Не ревнив! – с вызовом ответила вместо поручика Елена. – Очень даже не ревнив, – рассмеялась она, и Гайказуни слегка нахмурился.

– У вас что-то с рукой, господин поручик?

– Пустяки, мадам, уже заживает.

– Как жаль, что это вам помешает принять участие в танцах, так не хватает кавалеров.

– Что поделать? – Гайказуни пожал плечами.

– Ну что ж, ну что ж, я надеюсь, что вам все-таки не будет скучно! Проходите, милости просим!

В это время за ними жарко дышал, ожидая своей очереди, князь Кика Нашелидзе.

– О, дорогая княгиня! – воскликнул он, целуя лапку старушке, которую знал по Тифлису.

– О, дорогой князь, какими судьбами вы здесь?

– Я должен возглавить восстание в Грузии, но это между нами…

– О-о! Вы просто герой, князь!

Нашелидзе глянул вслед отходящим Елене и поручику.

Он уже успел прекрасно разглядеть Елену, держась к ней так, чтобы она не смогла, повернувшись, увидеть его прыщик. А в том, что она обернется, он был почти уверен. И угадал: она повернулась, как бы невзначай, скользнув по нему спокойными голубыми глазами, будто охотник, оценивающий обстановку окрест.