Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Геенна огненная

Когда утреннее солнце окрасило в розовое плавные, с редкими зубцами кромки гор, котловина Ак-чая была еще заполнена ватным туманом, кое-где перехлестывающим ее края. Молодому аскеру, охраняющему тропу над водопадом, хотелось спать как никогда. Найдя себе удобное место в кустарнике, он сел, скрестив ноги, положив на них ружье, Сон одолевал. Задремав, он снова вздрагивал и просыпался. Другие аскеры, охранявшие эту тропу, посмеивались над ним: ведь никаких армян за десятки километров уже не было, и местность считалась спокойной. Принимая ночное дежурство, они просто укладывались спать в этом кустарнике. Но у молодого аскера было повышенное чувство ответственности и, кроме того, он хотел во чтобы то ни стало дослужиться до офицера и воспитывал в себе волю. Когда ему особенно хотелось спать, он бормотал молитву: «Ла илляха иль Алла…».

Вот и сейчас, сразу как только муэдзин внизу прокричал еле слышный сквозь туман призыв к утренней молитве, зевнув, и согнувшись головой туда, где как полагал находилась Мекка, он забормотал: «Ла илляха иль Алла…»…

И едва успел он закончить молитву, как в тумане показалась приближающаяся тень:

– Салаям аллейкум! – возгласила тень, и солдат, вскочив и направив на нее виновку, ответил:

– Ассалям аллейкум, – на всякий случай, не опуская оружия. Однако из тумана выделился юноша, почти мальчик, с завязанным на голове тюрбаном.

– Уважаемый, вы не видели мою корову?

– Какую еще корову?

– Такую – белую с большим желтым пятном на правом боку. Это единственная моя кормилица, я ее второй день ищу.

– Что-то я тебя не припомню, – опустил ружье аскер.

– Да я из соседней деревни, с ног сбился, а как мне без нее жить?

С этими словами юноша совсем приблизился к солдату.

– А что это за деревня?

– Ак-чай…

– О Аллах, как далеко я зашел! Я всю ночь шел и шел.

– Ну, присядь, отдохни, – великодушно разрешил аскер.

– Что мне делать, уважаемый!?

– Откуда я знаю, – рассмеялся солдат, – запишись в солдаты и, может быть, у тебя тогда будет много коров, – я думаю, твою корову давно волки съели…

И в этот миг, когда они сблизились совершенно, сверкнуло острие кинжала, и аскер с удивленным стоном стал оседать на землю.

Насим тихо свистнул, и из тумана стали быстро появляться люди.

Насим перехватил винтовку у падающего аскера.

– Она моя! Моя! – воскликнул ликующе и принялся отстегивать патронник.

Другие уже бежали вниз по тропе. Гурген впереди. За пару дней наблюдения он настолько изучил деревню, что даже в таком тумане мог разорбраться, где какая дорожка и куда ведет.

Конечно, сначала к гумну, в котором ночевали аскеры.

Солнце восходило над долиной, и с каждым мгновением туман редел.

Вот и гумно с плоскими горизонтальными окнами, даже дверь приоткрыта. У стены полуголая бритоголовая фигура со спущенными штанинами – аскер вышел справить малую нужду. Выстрел – фигура упала.

С воплями они ворвались на гумно. Пирамидка с винтовками стояла в левом углу, ее сразу отсекли и открыли огонь по полуголым фигурам, едва поднявшимся с пола после утренней молитвы.

– Стоп, – объявил Гурген, – подняли руки – выходи!

Подняв руки, они начали покорно выходить.

– Семь человек! – пересчитал Гурген, двое лежали недвижно в крови.

– Еще не совсем проснувшиеся, бритоголовые, с обнаженными торсами они выходили босиком из гумна и строились по приказу Насима.

– Восемь, – подсчитывал Гурген. – Да двое, что остались в гумне, да этот без штанов, да двое, что в охранении со стороны поля – а где офицер? Где еще один?

В проходе гумна возник шум – Месроп и Або выводили еще одного – с роскошными синими усами до ушей – его Гурген сразу узнал. В белой рубахе, босой, дрожащий, с баранье покорными глазами – он выглядел со своими героическими усами особенно нелепо, что вызвало смех в отряде.

– Еле нашли, – смеялся Месроп, – зарылся в солому – одна пятка глядит!

– Где офицер? – спросил Гурген.

– Так он с нами не ночует – он почетный гость Муллы!

– Почетный? – скрипнул зубами Гурген и выстрелил из маузера в лицо усатого, который упал, как подкошенный. – Вот тебе за «почетный»!

Быстро разобрали оружие и патронники.

– Все за мной, кроме Або и Насима. – Он обернулся к ним, и кивнул на пленных: – Вам отдаю, только быстро!

В деревне уже началась суета – оглушительно брехали собаки, слышались тревожные голоса, среди которых явно послышалось «Армяне! Армяне!..»

Отряд бросился к дому муллы.

– Кто из вас убивал армян? – спросил Або.

Аскеры дружно замотали головами:

– Мы не при чем, мы в этом не участвовали!

Они клялись и Аллахом, и небом, и мамой…

– Врете! – ухмыльнулся Або и выстрелил в ближайшего к нему пленника, во второго…

Насим выстрелил из новоприобретенной винтовки, но промахнулся. Остальные бросились врассыпную, и вслед за ними застучал маузер Або. Пять человек остались лежать на земле.

– Армяне! Армяне! Конница! – в ужасе кричали едва проснувшиеся сельчане. Паника и туман усиливали суматоху.

Никто не знал, сколько противника и откуда он наступает, а неизвестность, как всегда, многократно преувеличивает представление о количестве врагов.

Казалось, будто в деревню ворвалась, по меньшей мере, сотня конных. Люди бросали свои жилища полуодетые, матери хватали детей и все бежали кто куда. Женщины плакали или выли, мужчины ругались, кричали, стреляли в воздух, у кого было ружье, ревела скотина, бешено брехали собаки. Большая часть людей инстинктивно устремилась к полям, к лесу, в котором можно было бы укрыться.

Отряд во главе с Гургеном мчался по деревенской кривой улице, открывая огонь по всему, что мелькало в тумане. Вот и стена дома кази, боковая, ведущая к водопаду калитка. Задвижка калитки вмиг выбита ударом приклада… В саду метнулась тень. Або ухватил садовника за шиворот, приставив маузер к затылку:

– Девушка, девушка армянка, где?

– У нас нет армянок…

– Убью!

И появилась из сада завернутая в халат полусонная, спокойная, будто ничего и не происходило, Зарема:

– Идите за мной, я вас проведу!!!

Они поднялись по узкой лестнице на второй этаж, полы ее халата развевались, обнажая еще красивые ноги – о, сладкое предчувствие женской ревнивой мести – какие войны могут быть важнее его!?. Дверь распахнулась и, оттолкнув Зарему, Гурген рванулся за порог.

На широком диване, стыдливо закрываясь одеялами, сидели двое – его сестра Анаит и молодой турок и под роскошным, увешанным оружием ковром.

– Анаит! – закричал Гурген. – Я пришел освободить тебя и кончить с этим ублюдком!

Анаит смерельно побледнела:

– Не смей так о нем говорить! Это мой муж! Зачем ты вернулся сюда, Гурген! Ты все испортил! Повторяю – этот человек – мой муж, и я от него никуда не уйду, а вот ты, ты уходи, и уходи немедленно со всеми своими головорезами!

– Анаит! Ты ли это! Твои мать, отец! Они же убили их!..

– Но не он!

– Вспомни, что ты армянка! Вспомни жертвы!

– Нет! – выкрикнула в ярости Анаит-Джамиля. – Я не хочу больше быть бедной и гонимой, я только-только почувствовала свободу, свободу любимой женщины, которая тебе и не снилась! Я не хочу быть армянкой! Я и не турчанка вовсе, я просто женщина, которая хочет жить, иметь семью! Ты слишком поздно пришел, я жду от него ребенка!

– Ты? От него?.. _ глаза Гургена выкатились из пещер надбровий.

– Продажная! Будь ты проклята! – Гурген дважды выстрелил в свою сестру, и она упала. Керим бросился к ковру, на котором висели кинжалы и сабли, но два выстрела в спину остановили его навсегда.

– Уходим! – взревел Гурген.

– Гурген, Гурген!.. – стонала лежащая на полу истекающая кровью его сестра на последнем дыхании – будь ты…

– Пусть вам будет хорошо в раю! – Рот Гургена перекосился в дикой усмешке.

– Какое прекрасное оружие! – закричал Або и кинулся к ковру, а за ним остальные.

– Жгите! Жгите все! Уходим! – орал и орал Гурген. – Брать только коней и оружие!

Гурген плеснул керосин из лампы на диван и зажег. Пламя, бойко веселясь, побежало по одеялу и ковру.

– Жгите все, никому пощады, пусть наша боль перейдет к ним! – кричал в бешенстве Гурген, оказавшись на улице, ведущей к мечети.

В конце улицы вдруг появился отец Левон верхом на осле, которого он только что поймал. Он медленно ехал, необыкновенно медленно и спокойно, и крестил занимающиеся пламенем дома и хижины, шепча молитвы. Отец Левон был тощ и так высок, что ступни его волочились по земле.

Щелкнул выстрел, и Левон упал.

– Левона убили! Святого отца убили!

– Откуда стреляют?

– С мечети! С мечети! – крикнул кто-то.

В самом деле, из верхней части минарета показался черный ствол ружья, и вновь раздался выстрел.

– Прячьтесь! По сторонам, по сторонам улицы! Осторожней!

– Левона убили!?

Находящиеся на улице, прижавшись к стенам дувалов, открыли огонь по мечети. А Ваче отложил ружье, вытащил кинжал и вошел в мечеть.

– Ваче, куда? Постой, а мы?..

– Я один!..

Отец Левон неожиданно пошевелился и привстал, отполз к краю улицы – серебряный оклад Библии под сутаной спас его. Он вытащил

Библию и, встав на колени, поцеловал оклад с вмятиной от пули. Спрятал обратно за пазуху и, сев на осла, двинулся вперед.

– Святой отец! Святой отец! – орали ему. – В сторону! Ближе к стенам!

Мелькнула тень. С высоты минарета упало тело.

– Это он стрелял! – кричал сверху Ваче, потрясая отнятой винтовкой.

Левон подъехал к убитому. Он не чувствовал радости мщения.

Теперь перед ним был не армянин, не турок – мертвый скрюченный старик, человек, и он осенил его крестным знамением. Подошел Або. Постоял, размышляя о чем-то своем, потом наклонился и попытался снять перстень с изумрудом с руки кази Магомеда, но сухая старческая кожа сморщивалась в валик и не давала стянуть перстень. Або вытащил кинжал, ударом отсек палец и положил его к себе в карман.

«А ты и впрямь вор, Або», – равнодушно подумал увидевший все это Гурген.

…Отряд уходил вверх по тропе мимо зарослей, в которых прятался замерзший и босой эфенди Балта. Внизу пылали мазанки и дома Ак-чая, наполняя вязким дымом котловину. Теперь все армяне были верхом, и позади каждого по одной-две лошади, груженные оружием и провизией.

Заслышав выстрелы, эфенди Балта, едва натянув штаны, бросился к гумну. Незнакомые фигуры, мертвый полуголый солдат у стены, крики… Он понял – все кончено, через мгновенье увидят и его, и бросился бежать. Не помня себя, выскочил из деревни, перемахнул мелкую речку и засел в кустарнике у верхней тропы, обливаясь холодным потом.

Он не помнил, сколько так ждал – так бешено колотилось сердце, он слышал вой многих голосов и выстрелы и кусал сжатый кулак. Наконец послышались перестук копыт, шаги и голоса, выкрики – не ужаса, другие – торжествующие, веселые…

Армяне уходили по этой тропе вверх. Он поднял пистолет, готовясь принять последний бой, он был готов… Они проходили совсем рядом, всего в нескольких метрах от него. Вот первый, в лохматой папахе, раскачивается в седле. Спина широченная – не промахнешься! Но выстрелить – значит обнаружить себя и принять неизбежную гибель: узкая полоска кустарника была плохим прикрытием, а за нею шел открытый каменистый уклон, метров сто до речки, за которой горела деревня… Он вдруг представил, будто наяву, как бежит вниз к реке, в спину ему вонзаются пули и последнее что он видит в этой жизни – камни! Нет! он не был готов принять смерть – он был в расцвете сил, и так многое ему предстояло!.. И в мгновение, когда оставалось только нажать на курок, на него накатил такой животный ужас, с которым он был не в силах справиться, и эфенди Балта опустил кольт. Как Аллах мог допустить такое! Он не привык быть добычей – он привык быть охотником!

И вновь, чувствуя прилив бешеной ненависти к тем, которые низвели его в такое униженное состояние, заставили его босого, полусонного, бросившего своих солдат, дрожать от ужаса, он поднимал кольт, но при появлении очередной фигуры его парализовывал ужас, с которым был не в силах бороться, и опускал оружие. Так повторялось двенадцать раз.

И вот уже последний, замыкающий колонну – священник, на осляти, нелепо волочащий по земле длинные ноги…

Балта поднял кольт, направил его в черную спину – ему виден был даже потертый шов сутаны, идущий вдоль позвоночника, и вся жизнь священника была в холодном кончике пальца на курке.

Сейчас или никогда!..

«Кангнир! Кангнир, Балта!» – услышал он вдруг голос своей бабушки-армянки, бегущей к нему с перекошенным тревогой лицом. Он любил пугать ее, когда ему было года четыре, делая вид, что собирается прикоснуться к огню, который пылал в жаровне.

«Кангнир!»..

Он опустил оружие и почувствовал как глаза щиплют слезы.

Оказывается, врагов—то было немногим более десятка! Но кто мог знать тогда, когда раздались в тумане выстрелы, сколько их – они казались повсюду!

Он воровато огляделся – никого! Никто никогда не узнает о его позоре! Он скажет, что армян было не менее сотни, и за ним гнались, и он уничтожил не менее двух или трех!.. Кто проверит?..

Никто никогда не узнает о его позоре, и в будущем его ждет счастливая судьба – он достигнет высоких постов и дойдет до чина генерала в армии Кемаля. И его всегда будут считать героем!

Да, пусть будет так для других!.. Но сам-то он будет знать правду, и этот, известный лишь ему позор, несмотря ни на какие официальные заслуги, останется незаживающей язвой на самой глубине души, заставляющей еще более ненавидеть это проклятое племя– армян!

В бессильной ярости он грыз рукоять пистолета. О, это проклятое слово:

«Кангнир!»…

Сардарабад

Вылет самолета откладывался на три часа. Наша небольшая писательская группа из России находилась в заполненном вестибюле аэропорта Звартноц. Здесь всегда много народу: и днем, и ночью. В Армению стало добираться (и, соответственно, выбираться) не проще, чем на какой-нибудь далекий остров: все наземные дороги практически перекрыты или людской враждой, или самой природой.

Руководительница делегации, известная русско-армянская поэтесса С.В. и известная критикесса и публицистка И.Р., люди немолодые, изнуренные ночным бдением (они, как и большинство из нас, не спали всю ночь, боясь проспать ранний утренний взлет), примостились на случайно найденных свободных креслицах и настроились покорно ждать.

Поэты из «Нового мира» Ефим Гершин и Павел Крюков отправились пить пиво в одну из забегаловок, расположенных тут же, в самом зале ожидания.

– Послушайте, – предложил я им, – а не взять ли нам на троих…

– Водки? – живо поинтересовался Гершин.

– Да нет, – машину, такси, и съездить в Сардарабад? Ведь это всего минут двадцать отсюда будет!

– А что такое Сардарабад? – спросил Крюков.

– Это место, где армяне разгромили турок…

На моих слушателей это, видимо, не произвело должного впечатления: сколько раз русские громили турок? – На пальцах не перечтешь!

– А если посадку объявят раньше? – спросил предусмотрительный Крюков, которого в Москве ожидала жена с малым дитем.

– Нет уж, – блеснул полусумасшедшим взглядом Ефим. – Мы – по пиву! А то ведь тут на всю жизнь и застрянешь! Армения, конечно, хорошая страна, но нельзя же настолько злоупотреблять гостеприимством!

И я решил ехать один. Конечно, музей еще в такую рань будет закрыт, но сам комплекс посмотреть можно. Я прикинул – на все про все хватит полтора часа.

Уже светало. Такси нашел легко.

– О, Сардарабад! – воскликнул таксист, и глаза его блеснули: очевидно, он готов был ехать в Сардарабад в любое время суток. Ведь это САРДАРАБАД! Мы легко сговорились о цене, и в следующую минуту он уже мчал меня к месту великой для всех армян битвы, где в мае 1918 года был практически приостановлен Геноцид, не прекращавшийся с самого 1915 года (да, по сути, не закончившийся и до сих пор), где было спасено то, что называется до сих пор Арменией…

Наша делегация провела в Армении всего два дня: встречи с армянскими писателями, встреча в институте Брюсова, а страны толком рассмотреть и не успели, не считая прекрасной поездки на Севан, которую нам устроил тот же Союз писателей Армении.

– В Сардарабад? Посмотреть? – крутил баранку смуглый немолодой водитель с татуировкой на коричневой кисти: «Гамлет».

– Да, только жалко, музей еще будет закрыт…

– Ну и что, – успокоил Гамлет, – памятники можно и так смотреть. Вам бы, конечно, приехать ко дню независимости – тогда здесь народ гуляет, колокола звонят так, что в Турции слышно… Чтоб помнили! – он сжал свой коричневый волосатый кулак. – Там наших двадцать тысяч разбили сто тысяч турок!

Я не стал с ним спорить – обычное восточное преувеличение. На самом деле из российских и армянских источников знал, что точные данные о количественном составе сторон отсутствуют, но по приблизительным оценкам во всей войсковой операции участвовали 50—60 тысяч аскеров против 15—20 тысяч штыков и сабель Армянского корпуса, что само по себе довольно неплохо, учитывая, что, к тому же, армяне наступали!

Но слова на востоке – для того, чтобы изменять действительность, а не для того, чтобы измерять ее, как в Европе.

Однако, странное дело, здесь, в Армении, простой человек живет как бы внутри Истории, и то, что случилось тысяча или полторы тысячи лет назад, переживает, будто это произошло вчера или позавчера, не говоря уже о каких-то ста годах. Такой же водила в Москве живет лишь днем сегодняшним, тем, что можно «сорвать» сегодня. История России как бы в стороне от него отстоит, не ощущает он с ней никакого единства. Сильно отбито коммунистами чувство Истории у большинства русских. История для русского – это прежде всего история Государства, а не страны, народа, семьи, а государство и личность он привык разделять.

Наконец мой водитель остановил свой старенький, сто раз ремонтированный жигуленок из советских времен:

– Приехали!

Я вышел из машины. Было серенькое утро, солнце еле просвечивало сквозь туман, ветерок доносил откуда-то мелкие капли дождя.

Передо мной был мемориал: ступени, ведущие к звоннице, легкому четырехколонному сооружению с шестью аркадными бойницами вверху, в которых колокола… – В нижних трех по одному крупному колоколу, в трех верхних – по три колокола поменьше, – двенадцать колоколов. Путь к звоннице охраняют два красных крылатых быка, в их полугеометрических абрисах – нечеловеческая сила.

Вокруг – ни души.

Медленно поднимаюсь по ступеням к звоннице. Прохожу меж мощных, готовых кинуться друг на друга крылатых разъяренных быков… Жаль все-таки, что нет гида. Что они должны были изображать по замыслу автора?

Да, силы-то были далеко не равны – со стороны турок хорошо обученная отлично вооруженная армия, а со стороны армян, кроме солдат добровольческого корпуса – ополченцы с косами да берданками и те, которых в шутку прозвали «командами саванщиков» – почти безоружные, идущие на верную гибель! И цели разные – для турок окончательно уничтожить армян и Армению, а для армян – последний шанс выжить…

Вверху тихо позванивали на ветру колокола.

Вспоминаю еще раз, что знаю о битве из сухих справок. Турки рвались в Араратскую долину уничтожить последний армянский город – Эривань, разорить Карабах и дойти до Баку. Для армян это был, действительно, бой «последний и решительный». Со всех сел и из города к месту битвы шли ополченцы…

Миную аллею с орлами из розового туфа, арку – вот и музей… Конечно, закрыт, и табличка на армянском языке. Конечно, наглость колоссальная – сейчас 7—30 утра, а я стучу в стекло, нажимаю на кнопку звонка. Стучу, жму и жду… Наконец, из глубины помещения появляется пожилая армянка с растрепанными черными волосами (даже причесаться не успела!). Я пытаюсь докричаться до нее через стекло, пробую объяснить, что у меня самолет и нельзя ли сделать исключение – краем глаза посмотреть экспозицию. В ответ она что-то явно недовольно говорит по-армянски и тычет пальцем на табличку на двери: время начала посещения – 10 часов! Я хочу объяснить ей, что не могу так долго ждать – показываю билет на самолет. Она вновь что-то говорит по-армянски. На этом наше общение заканчивается, и она уходит.

Иду назад, снова вспоминая сухие факты: общую войсковую операцию возглавлял генерал Силиков. Практически битва разделилась на три по трем направлениям: сардарабадскому, которым руководил полковник Даниэль Бек-Пирумов, апаранскому, которым командовал Дро Кананян и Каракилисскому (начальник, кажется, Назарбеков).

Но именно на этом направлении полковника Бек-Пирумова турки потерпели наиболее сокрушительное поражение и вынуждены были бежать.

Редкие капли дождя участились. Так и хочется выразиться штампом «скупые слезы». Природа проливает их в отсутствие людей.

Вдруг у звонницы – человеческая фигура: плащ, берет, из-под берета седые кудри, толстоватый нос с горбинкой… Мы здесь одни, поэтому в самый раз поздороваться.

– Барев дзес.

– Барев дзес.

– Не говорю по армянски, – сразу признаюсь. В руках незнакомца недешевый цифровой фотоаппарат.

Жалуюсь, что не смог попасть в музей.

– А хотите, я вам кое-что расскажу, что касается этой битвы? – говорит человек в берете.

– Конечно!

– Этим направлением руководил Бек-Пирумов, полковник царской армии. Все командование сначала было склонно к тому, чтобы ввиду превосходящих сил противника сдать Эривань и отступить в горы. Для мирного населения это было бы гибелью. Пирумов сказал: «Если враг рассчитывает на оборону, значит, нужно перейти в решительное наступление…» И они пошли на штурм. Впереди шли священники в белых одеждах, потом они расступились и рванулась конница…

Помолчав, незнакомец продолжил:

– Бек-Пирумов был настоящий офицер царской армии. C ним связано много легенд. Однажды, чтобы понравиться своей даме, он в имении друга в рязанской губернии выпил и закусил рюмкой!.. Потом эту даму, ставшей его женой, он решил спасти, перевести в более безопасное место и направил для этой цели к ней своего друга-офицера. Но по дороге у дамы и его друга бурный роман развивается.

– Откуда вы знаете такие подробности, я их в справках о Бек-Пирумове не нашел!

– И не найдете. Я был другом дамы, являющейся внучкой того офицера и жены Пирумова. Но фамилию Пирумова она сохранила.

– Вы сказали, что были.

– Она уже умерла. В Москве. Лет семь назад.

– Ну, а Пирумов?

– Когда пришли красные, армянскую армию расформировали, офицеров репрессировали: расстреляли или погрузили в вагоны, чтобы отправить подальше от границы и Армении куда-то в Рязань. Советская власть обещала им сохранение чинов и работу. Они и не знали, что там был уже приготовлен лагерь для них, где в конечном итоге почти все погибли – и те, кто воевал с турками, и те немногие, кого считали деникинцами.

Пирумов провожал эшелон, где он знал почти каждого, дошел до предпоследнего вагона и застрелился… Такова легенда о его смерти – за точность не ручаюсь.

Мы некоторое время помолчали, словно отдавая дань уважения этому необыкновенному человеку.

– Что ж, спасибо… – сказал я, – не думал, что найду здесь человека, настолько близкого к судьбе одного из героев этого сражения. Мне просто повезло встретиться с таким армянином, как вы.

– А я и не армянин, – сказал человек в берете, – я – еврей…

Мы расхохотались и пожали друг другу руки.

– Семен Моисеевич Левитин, – представился человек. – Я историк, писатель, сидел в Колымских лагерях. Исследую историю Холокоста и проблему насилия и ненасилия в человеческом обществе, природу межчеловеческой ненависти.

А вот эти часы, между прочим, – он показал мне кисть с неновыми, но явно недешевыми часами, – мне сам католикос Вазген Первый подарил!

– Как так?

– Дело в том, что Вазген был из румынских армян. А во время войны, несмотря на настойчивые требования Берлина, румыны не депортировали большую часть своих евреев, а депортированные не попадали к немцам – их вывозили в так называемую Транснистрию (Одесская и Винницкая области), отданную под управление румынам, где условия были легче, чем в «опекаемых» немцами гетто. Католикос будущий в ту пору был студентом бухарестского университета – филологом, историком. Их было три товарища – Карапетян (ваш бывший католикос – мирского имени, к сожалению, не помню), еврей Эливизель (теперь писатель, лауреат Нобелевской премии), и третий, тоже еврей, молодой философ (имени не помню). Румынские фашисты из железной гвардии растерзали этого молодого человека на улицах Бухареста. Вот именно тогда ваш будущий католикос отказался от мирской жизни и ушел в религию.

Ему, тогда еще молодому человеку, очень доверяла королева-мать Елена. Всеми силами он помогал евреям, оказавшимся в гетто Транснистрии. Туда надо было регулярно посылать деньги на подкуп румынских жандармов, от которых зависела жизнь или смерть в гетто. Румынские евреи из Бухареста сами куда бы то ни было выезжать не имели права, и деньги перевозили румынские священники. В этом деле участвовал и будущий католикос Вазген Первый. Когда ему грозила опасность быть арестованным Сигуранцей, королева-мать отправила его в Грецию, где он, видимо, находился до конца войны. Я эту историю о Транснистрии исследовал и приезжал к его святейшеству Вазгену Первому.

– Проблемы межчеловеческой ненависти, вы сказали. И что вы думаете?

Семен Моисеевич пожал плечами.

– Видите ли… В каждой общности – национальной, классовой, религиозной, которые непримиримо сталкиваются, есть и плохие и хорошие люди… Трагедия и абсурд любой войны в том, что в общем-то нормальные люди вынуждены стрелять в нормальных в силу принадлежности к разным надстройкам над общечеловеческой сущностью. Ну а так называемый средний человек очень легко звереет под воздействием пропаганды.

Мне очень хотелось еще поговорить с этим человеком, но меня ждал Гамлет, а самолет Семена Моисеевича должен был вылетать только в полдень, и он хотел сделать здесь несколько снимков.

Я сел в машину, Гамлет включил зажигание, и мы тронулись.

– Ну как, понравилось? —спросил меня Гамлет.

– Мы их победили! – констатировал он, крутя баранку. – Они герои, когда на безоружных, как в Сумгаите… А ты скажи, когда мы проигрывали, если у нас было оружие? – Мы их и в Арцахе победили! Я сам воевал… А что у нас было – стрелковое оружие да несколько пушечек… А у них? – И боевые самолеты, и дальнобойные морские орудия каспийской флотилии, и танки!.. И людей больше было. А мы победили! Нам хоть сколько-нибудь оружия – духом мы крепче!..

На этот раз он не преувеличивал. Я это знал. Я внимательно следил за СМИ и за тем, что творилось в Карабахе, и прекрасно помню, как так называемые «военные аналитики», в погонах и без погон, в России и за рубежом в один голос твердили о неминуемом падении Карабаха именно из-за недостатка в вооружении и людских ресурсов, а после победы Карабаха как в рот воды набрали.

– Они еще за пятнадцатый год не рассчитались, а Армению в агрессоры записали! Все против нас! И этот Буш! Весь мир против нас!

– Гамлет, – посоветовал я, – смотри на дорогу…

– А, ты не армянин, тебе не понять…

– Почему? Я – армянин.

Гамлет взглянул на меня, в глазах его блеснуло безумие.

– Ты?!..

– Я… наполовину армянин – наполовину русский…

– Так что ж ты сразу не сказал?!.. Слушай, запиши мой адрес, следующий раз приедешь, я тебе все покажу, и в Карабах съездим!…

«Нет, следующего раза не будет: в Армению попасть – не в Серпухов из Москвы съездить!…» – подумал я, когда самолет разворачивался, и в иллюминаторе возникла скошенная трапеция Арарата.

Я вспомнил человека, встреченного у звонницы.

Арарат исчез – голубое небо и серебристое крыло, блещущее, как скальпель перед операцией.

Накопление ненависти… Накопление несправедливости… Болевые точки и зоны планеты…

Целых три геноцида в двадцатом веке, едва не достигших своей цели: Геноцид Армян, Геноцид евреев – Холокост, Геноцид коммунистами собственного населения и прежде всего русских, своеобразный аутогеноцид.

И лишь в одном случае справедливость, условно говоря (ибо жертвы невозможно вернуть), восторжествовала: Холокост признан преступлением против человечества. Геноцид армян до сих пор не признан «самой демократической» в мире державой, и мир о нем начинает потихоньку забывать (кроме армян и турок!). А геноцид коммунистический, который, конечно, в большей степени коснулся русской нации – здесь не только далеко до признания, но он еще не осознан самим русским народом!

За иллюминатором внизу проплывали светло-серые, как весенний подтаявший лед, оплывшие глыбы – ледяные вершины Кавказа, а Армения еще ясно звучала в душе. В мыслях моих не было никакого открытия: «Неосужденное насилие порождает и поощряет новое насилие. Неосужденный, по сути, Геноцид армян дал Гитлеру уверенность, что и на уничтожение евреев мир так же не обратит внимания. Неосужденное насилие порождает и поощряет новое насилие! И это как цепная реакция, как раковые метастазы… Если бы Геноцид армян был бы так же решительно и бескомпромиссно осужден мировыми державами, как Холокост, то не было бы ни Сумгаита, ни Карабахской войны…

Армения – незаживающая тысячелетиями рана на теле земном…»

Гул самолетных двигателей был равномерен и тих.

Остров Армения становился все дальше и дальше, уходя в прошлое, в Предание, а впереди уже будто всплывала из эфира непонятным, но явным предчувствием другая Наири, моя, как воздух неопределенная, полумифическая, неподвластная времени, выдвигались тени, обретая плоть и голоса…