Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Последняя заваруха Гургена

Тысячи и тысячи людей, участники восстания, со своими семьями и домашним скарбом заполнили улицы Города. Они уходили на восток, в Зангезурские горы, к Гарегину Нжде, где еще продержатся против большевиков пару месяцев.

Мрачные бородатые мужики в косматых папахах, обвязанные патронными лентами, ехали на лошадях, мулах, ослах, двигались пешим ходом. Скрипели телеги с женщинами в черном, стариками, детьми – те, кому не хватило места на телегах, у кого не было вола или хотя бы осла, шли по дороге, опустив головы. Тут и там раздавалось грубые мужские выкрики, женский и детский плач, блеянье коз и баранов, мычанье телят, которых вели с собой люди (ходячий провиант). Здесь были не только дашнаки со своими семьями – здесь были все, кто восстал против лютого, сулящего им и их близким только гибель, комиссарства. Еще один Исход в бесконечной череде Исходов – для большинства начало Исхода из самой жизни.

А тот обыватель, который не принимал ни в чем участия, сидел дома, пугливо подглядывая в приоткрытые ставни, дрожа и надеясь, что когда придут большевики – возьмут не его, а соседа. Ведь красные – не турки – они расстреливают только глупых, неосторожных и невезучих. А неисчислимые полки большевиков уже стояли над городом, вокруг Города, образуя полукольцо, оставив отступающим единственную дорогу, по которой и тянулся человеческий поток… И кое-где, на окраинах города, уже вспыхивали и затухали перестрелки: это вступали в бой отдельные отряды прикрытия с передовыми разъездами красных.

Весеннее солнце уже припекало. Гурген сидел на корточках в кустарнике, на ветках которого появились крохотные липкие листочки, и осматривал в бинокль противоположный берег реки и мост. Внизу гудела бурная пенистая река. Вчера на Совете он сам вызвался со своим отрядом в прикрытие, и теперь был сам себе полководец. Никаких дурацких приказов от всяких умников свыше больше не поступит, хотя он и раньше далеко не всегда мчался немедленно их исполнять. Рядом, укрываясь за камнями, залегли его бойцы – верный Ваче, хитрюга Або, кривой Сурен, честный Месроп… – старые товарищи… Он вспомнил погибшего при Сардарабаде отца Левона, Насима, отпущенного им недавно в свою родную езидскую деревню, запрятавшуюся в складках Горы… Вспомнил и других, кого потерял за эти годы.

Время от времени кто-то из его бойцов стрелял, если видел на другом берегу какое-то движение. Время от времени кто-то постреливал оттуда, будто прощупывая их оборону. Красные, уверенные в своей победе, не слишком торопились, ожидая, пока большая часть колонны выйдет из Города.

Перед глазами Гургена мелькнула придвинутая биноклем почти вплотную красная рожа в буденовке с красной звездой и исчезла. Медленно вел Гурген бинокль вдоль ущелья… Камни, кусты… Он понимал, что они просачиваются, хотя их пока и не видно. Стоп – дымок вьется над камнем – кто-то закурил!.. Видно, не торопятся. Снова двинулся бинокль… Вот мост, который он держит – ни души… Вдруг вспомнилось, как он катил на фаэтоне по этому мосту свататься к Сатеник и как они, уже с нею и ее сыном Тиграном, по нему же возвращались. Но время было не для лирических воспоминаний: образы прошлого лишь мелькнули, он отбросил их и вновь сосредоточился. Повел бинокль вверх от моста по обрыву с торчащими из красной глины желтыми ребрами каменных пластов к развалинам древней крепости… Вот и флаг, развевающийся над развалинами, – трехцветный, армянский. Гурген хмыкнул. Флаг упал, исчез и через несколько мгновений вместо него в верховом ветре затрепыхался алый. Гурген нахмурился.

Услышав рядом шорох, он отвел глаза от бинокля. К нему подполз Або, привстал на корточки за камнем.

– Ну? – мрачно спросил Гурген.

– Гурген, не пора ли и нам?.. – глаза Або суетливо бегали.

Гурген вздохнул:

– Подождем…

– Смотри, Гурген, как бы нас не отрезали…

– Я что сказал? Подождем! – выпучил на Або бешеные глаза Гурген, и Або быстро опустил взгляд, как послушный пес, и стал отползать.

– И передай всем, – крикнул вслед Гурген, – кто без команды дернется, получит в задницу вот это, – он погрозил маузером.

Снова шорох, теперь слева. На этот раз подполз кривой Сурен.

– Командир, не пора ли? Они флаг подняли!

И этому тоже пришлось показывать маузер.

Сурен лишь быстро-быстро закивал и отполз.

Гурген ждал. Какая все-таки прекрасная позиция – мост! В жизни такой не было! Да неужели он так просто уйдет отсюда, не пролив ни капли вражьей крови?.. Дать хотя бы один залп, дать и уйти!.. Дверью хлопнуть! А они все не идут, все не идут чего-то…

А тем временем стрельба с того берега вдруг резко участилась: совсем рядом то и дело посвистывали пули, щелкали о камень, визжа, ввинчивались в грунт. Казалось, с той стороны стреляет каждый куст, каждый камень, каждая хибара…

Где-то позади, в Городе, будто раздались раскаты перестрелки.

– Гурген! – орали тут и там. – Надо уходить! Красные в тылу!

– Держать мост! – орал Гурген.

– Гурген! Ваче убит!

– Что?

– Ваче убит!…

Что-то оборвалось в груди Гургена: он так привык, что рядом верное плечо друга, невольно чувствовал Ваче как бы частью самого себя, и вот… И удивительно отчего-то было – Ваче убит, а он жив…

Кинулся к Ваче, забыв о свистящих вокруг пулях.

Ваче умер легко, без мучений, как и жил: пуля вошла в лоб, выдрав теменную кость, и из образованного провала, как из переполненной чаши, изливалась кровь.

Одна пуля щелкнула рядом: пуля прилетела не с того берега, от своих! Он резко обернулся, но маузер Або был направлен на мост.

И откуда они взялись в таком количестве? Улица над мостом моментально потемнела от солдатской массы. Застучал сверху пулемет. Все случилось за какие-то секунды. Людская масса хлынула на мост и с дикими криками и воем, не обращая внимания на падающих бойцов, выплеснулась на другой берег, и с каждой секундой их становилось все больше.

Так и получилось – их хватило всего на один залп, который наступающие в массовой горячке даже не ощутили, как бешеный кабан легких уколов, а продолжали бежать вперед со штыками наперевес, перескакивая через тела упавших…

– Р-р-р-а-а-а!..

– Або! Сурен! Взять Ваче! Отходим!

Несколько человек бежали, подняв над собой тяжелый труп Ваче с болтающимися беспомощно могучими руками, а остальные их прикрывали, отстреливаясь. Бысто свернули в переулок, промчались по нему к перекрестку. На перекрестке стоял беспризорник и, размахивая руками, то ли в ужасе, то ли с восторгом орал: «Красные! Красные!»

– Где красные? – поймал его за руку Гурген.

Беспризорник только махнул рукой вперед.

– Я же говорил – нас отрежут! – завизжал Або из-под тела Ваче.

– Что делать, командир? – Месроп смотрел на него своими прямыми и честными голубыми глазами.

Гурген оглянулся: здесь он каждый закоулок знал. Шагах в пятнадцати, вниз по улице – духан «Ковчег».

– Туда! – махнул он рукой. – К Мамикону! Только тихо, отсидимся до вечера и уйдем садами.

Толпа ворвалась в духан, втащив труп Ваче.

– Тихо! – скомандовал Гурген.

Зал был пуст: только за стойкой стоял бледный Мамикон и протирал полотенцем стаканы.

– Здравствуй, Мамикон! – кивнул Гурген. – Мы погостим у тебя до вечера и уйдем…

Труп Ваче положили рядом со стойкой и накрыли скатертями.

– А пока угости нас лучшим вином из твоего подвала! – скомандовал Гурген.

Ни слова не говоря, Мамикон пошел вперед, вниз по лестнице, за ним Гурген, Або и еще несколько бойцов.

– Хорошо, командир, хорошо придумано! – шептал Гургену на ухо Або. – Заберем золото у Мамикона и ночью уйдем!..

Тусклый свет струился из верхнего окошка. Вдоль стены стояли бочки с вином и коньяком.

– Ведро сюда! – скомандовал Гурген, и Мамикон тотчас нашел ведро.

– Ну, а теперь пировать! Подай-ка нам своего лучшего вина.

– Вот эта, эта бочка – для самых почетных гостей. – Мамикон отвернул кран, и розовая жидкость полилась со звоном в ведро.

Они поднялись в зал и пустили ведро по кругу. Бойцы жадно пили и плечи их расправлялиcь, на лицах замелькали улыбки.

– Вот такая смерть мне по душе! – рассмеялся голубоглазый Месроп.

– Не каркай! Еще выпутаемся! – осадил его Гурген. – Ставни закройте…

– А где хозяин?

– Где Мамикон?..

– А черт с ним!

– Как черт с ним? – вскричал Або. – У него же наверняка где-то припасено золото! Надо бы его расспросить хорошенько…

– Упустили!

– Может, под стол спрятался? Мамикон, выходи!..

Мамикон бежал вверх по улице, благо угол был рядом. Он свернул и сразу уткнулся огромному красноармейцу прямо в живот. Целый отряд красноармейцев, и тачанка с пулеметом.

– Господа товарищи! Господа красноармейцы! Там! Там! – махал рукой Мамикон за угол.

– Чего там? Чего верещишь? – сошел с тачанки человек в фуражке с красной звездочкой, судя по всему, командир отряда.

– Там! Там! В моем духане они!

– Кто они?

– Дашнаки! Целый отряд!

– Сколько их?

– Человек пятнадцать… Командир, там и черный ход из дома есть!

Едва Месроп и еще пара бойцов вышли на улицу закрыть ставни, как вокруг защелкали пули, и они кинулись назад: одно тело, тем не менее, осталось лежать у порога.

– Красные! Красные!

– А где Мамикон?..

– Мамикон, будь он проклят, выдал!

Зазвенели стекла – стрельба шла по окнам.

– К окнам! К окнам! Занять оборону! – орал Гурген.

Бойцы кинулись к окнам, Стреляли с перекрестка, поэтому выстрелы нападающих шли наискось и не приносили вреда, не считая тех, кого слегка порезало летящими осколками. Но и увидеть красных, не высунувшись, было трудно, а высовываться никому не хотелось, и палили больше для острастки по пустынной улице перед домом.

Гурген и Або закрыли дверь огромным деревянным брусом.

– Ай, пропали! Совсем пропали! – нижняя губа Або тряслась, и глаза лихорадочно бегали.

– Заткнись, здесь черный ход должен быть! Дворами уйдем…

Неожиданно выстрелы со стороны красных прекратились – невольно перестали палить и бойцы Гургена. Наступила нехорошая тишина.

– Эй! – вдруг явственно послышалось с улицы. – Эй! Гурген!

Бойцы удивленно оглядывались на командира.

– Эй, Гурген, поговорить надо!

Гурген осторожно приблизился к краю окна.

– Чего тебе? – прохрипел он.

– Слушай меня! Я красный командир Максим Вершинин! Дело ваше, слышь, дохлое… Весь город уже наш! Дом окружен! И черный ход блокирован!

– Чего надо? – проорал Гурген.

– Сдавайтесь…

– И что нам будет, господин комиссар? Конфеты момпасе угостишь?

– Жизнь…

– Врешь, комиссар!

– Веришь-не веришь – дело твое, жизнь обещаю… В общем, слушайте все, вот я цигарку закуриваю, пока не докурю – думайте. Не надумаете – все ляжете!

– Что будем делать, Гурген?

– Врет, все врет комиссар, к стенке поставят, а своих сберегут! Уж лучше себя подороже продать! Так умрем как воины!

– Ну, хватит! – внезапно раздался вопль. Это вопил Або. – Хватит его слушать! – Глаза Або теперь прямо смотрели на Гургена и горели неприкрытой ненавистью.

– Это ты, старый осел, кишка дохлая, завел нас сюда! Ты не захотел вовремя уходить с моста, и нас отрезали! Какой ты после этого командир! Я давно знал, что ты не командир, а коровья башка, куча навозная! Люди! Довольно слушать этого осла! Пусть остается здесь, а мы сдаемся!

Глаза у Гургена налились кровью, зрачки лили плавленый свинец.

– А ты, Або, каким трусливым ванским вором был, таким и остался! Тебе лишь бы шкуру спасти! Да на тебя пули даже жалко, я зарублю тебя! – выхватив шашку, Гурген кинулся на Або.

– А ну, давай! – ощерился Або и, вырвав из ножен свою саблю с золоченой рукояткой, с неожиданной готовностью бросился навстречу.

Клинки сшиблись, лязгнули, размыкаясь, брызнул фонтан желтых искр…

Дрались, вкладывая в удары всю силу, всю злобу, все отчаянье. Гурген был шире в кости, и удары его были мощнее, но Або был гибче и моложе, ловко отбивался и отходил. А Гурген, чем сильнее бил, тем сильнее уставал. Хоть он и не был стар, но выглядел лет на десять-пятнадцать старше своих лет: серая ноздреватая кожа лица, глубокие борозды морщин, мешки под глазами, брюхо, вывалившееся за последний год неизвестно откуда. Сердце бешено колотилось, разрывая грудь, он очень скоро стал задыхаться. И если вначале шансы на победу были приблизительно равны, то теперь Гурген ощутил, что время работает против него. Наступал уже молодой и выносливый Або, а Гурген только успевал отмахиваться, видя перед собой в красном тумане лишь черные злобные глаза и оскал врага… Где же отряд? Почему никто ему не поможет?! Он же командир! Кто-то должен остановить схватку, сказать: хватит! Свалить мятежника! Нет, Гурген, никто сейчас тебе не поможет, даже честный Месроп, нахмурившись, смотрит куда-то в сторону… А остальные стоят вокруг и только наблюдают, кто первым упадет. Стая!.. Эх, был бы Ваче живой! Верный Ваче! Но Ваче лежит сейчас мертвый у стойки на полу, и ему все равно.

Сделав очередной шаг назад, Гурген почувствовал толчок под колени об оказавшуюся позади лавку и присел, нелепо взмахнув клинком, чтобы сохранить равновесие. И этого мгновения хватило для того, чтобы клинок Або обрушился ему на голову. Но тело Гургена шло вниз и немного мотнулось в сторону, и клинок достиг лица на излете.

Брызнула волна нестерпимой боли. С грохотом повалилась лавка позади Гургена, повалился спиной на пол Гурген, отбросив саблю и схватившись за отрубленную щеку.

Або кинулся к столу, содрав белую скатерть, выхватил трехлинейку у Месропа и стал нанизывать на штык белое полотно.

А Гурген сидел на полу, прижимая к лицу отрубленную щеку, и, раскачиваясь, подвывал. Кровь обильными ручьями струилась меж его пальцев, однако никто теперь не обращал на него внимания.

– Отряд! – обернулся к бойцам Або. – Теперь я командир! Вот мой первый и последний приказ: мы сдаемся!

– Эй, дашнаки! – послышалось с улицы. – Ну, что надумали?

– Сдаемся! Не стреляйте! – раздалось сразу несколько голосов. Но большая часть мрачно и подавленно молчала.

– Выходите по одному! – скомандовали с улицы.

Або осторожно открыл дверь, просунул в него штык с белой скатертью и закричал:

– Выходим! Выходим!

Неожиданно позади него хлопнул выстрел. Або испуганно оглянулся.

– Месроп! Честный Месроп застрелился!

– Черт с ним! Одним дураком меньше.

Або осторожно вышел на улицу, держа высоко над собой ружье.

– Оружие бросай! Руки к верху! – кричали красные. Або бросил под ноги винтовку и медленно, с поднятыми руками, поплелся к перекрестку, за ним другой, третий…

Вновь назначенный полковой комиссар Лева Фрумкин и матрос Жлоба, не спеша, ехали на интендантских клячах по переулку и вдруг увидели впереди скопление солдат и тачанку.

– А ну, стой! – Фрумкин спешился. Отдал поводья Жлобе и направился вперед. Это был взвод их полка. У тачанки он увидел хорошо знакомого ему командира Максима Вершинина.

– Что это у вас? – спросил Лева.

– Да вот, дашнаки обнаружились. Сдаются, – кивнул в переулок Вершинин, закуривая очередную самокрутку.

– Уговорил? – усмехнулся Фрумкин.

– Да ребят жалко своих, а зверям жизнь обещал…

– Это ревтрибунал разберется, – нахмурился Фрумкин.

Молодой пулеметчик киргиз Чеболдаев не сводил узких охотничьих глаз с приближающихся фигур в папахах с поднятыми вверх руками.

– Слышь! – кто-то сильно толкнул вбок пулеметчика. Это был огромный мордатый матрос. Он улыбался.

– Чего нада? – спросил пулеметчик.

– Слышь, браток, дай шмальнуть! – горячо зашептал матрос.

– Чего-о?

– Шмальнуть, говорю, дай: ни разу из пулемета не приходилось.

– Начальника не приказывала! – шмыгнул носом Чеболдаев.

– Та мне разрешил, значит, маневр у него такой – замануть и жахнуть, просто занят сейчас: вон важный разговор у него, вишь? А меня прислал.

– А ты не обманывала? – покачал головой Чеболдаев.

– Та, не обманывала, поди сам спроси. Дай пулемет!

– Ну, хорошо-о… – Чеболдаев подвинулся, уступая место у пулемета Жлобе.

Матрос сжал рукоять пулемета, нащупал спуск и навел прицел прямо в грудь того, кто уже почти подошел к позиции отряда.

Ударила очередь.

Або упал замертво, за ним кривой Сурен…

Другие бросились бежать обратно к духану, а пулемет все бил.

– Кто? Кто позволил? – орал взбешенный Вершинин. – Отставить!

Пулемет замолчал.

– Кто позволил? – орал на Чеболдаева и Жлобу командир. – Да я вас под трибунал!..

– Она сказала – ты сказала, начальник! – выпучив глаза, пытался оправдаться Чеболдаев.

– Заткнись, дурак, обоих счас под трибунал! К стенке!

– Ай, ай, зачем обманывала, плохо обманывала! – качал укоризненно на Жлобу Чеболдаев.

– Товарищ Вершинин! – вмешался Фрумкин. – Со своим солдатом делайте что хотите, а боец Жлоба находится в моем личном подчинении, и отправлять его под трибунал или нет, решать буду я!

Однако матрос лишь широко ухмыльнулся.

– О чем забота, командир? Неужто жаль эту нечисть? Все равно б трибунал их кончил.

– А ты что, трибунал? – орал на него Вершинин. – Теперь их оттуда не выкуришь, и ребят положу своих ни за грош под конец войны!

– О чем забота, начальник, – вновь ухмыльнулся Жлоба. – Я их счас сделаю!

– Чего?

– Он может! Он может! – закивал Фрумкин.

– Та у них и оружия-то не осталось – все покидали, пока выходили… – добавил Жлоба. – Сделаю…

– Вот и иди, делай! – распорядился Вершинин.

– Пару гранат дашь?

– Дайте ему три гранаты!

– Сколько их было? – спросил Фрумкин.

– Человек пятнадцать.

Фрумкин и Вершини пересчитал лежащие в переулке тела – вышло восемь.

– Тьфу, черт! – махнул рукой Вершинин. – значит, в духане примерно столько же.

– Только без оружия! – напомнил Фрумкин, указывая на кучу ружей, маузеров и сабель перед духаном. – Так драпали, что не успели прихватить.

– Кто их знает, может, у кого и осталось, – покачал головой Вершинин. – Эй, вы там! – крикнул Вершинин в сторону духана. – Сдавайтесь!

Послышались невнятные крики, смех и ругань, русский и армянский мат.

– Теперь их оттуда не выкуришь, – вздохнул Вершинин. – Придется брать!

– Значитца так, командир, – обратился Жлоба к Вершинину. – Я подбираюсь по-тихому, кидаю лимоны в окошко и дверь – дальше ваши доделывают.

– Доделывают! – передразнил командир, – вот за таких стратегов хреновых и приходиться доделывать! Ладно! Давай! – махнул рукой Вершинин. – Чеболдаев за тобой пойдет…

– Ребята! – обернулся к солдатам Жлоба. – В духане вина – море! Отобьем – все наше! Дадим последний и решительный!..

Их оставалось четверо, не считая Гургена, конечно, который сидел на полу в луже крови, раскачивался и стонал, все так же придерживая щеку. Он хотел попросить бойцов добить его, но боль была такая, что он не в силах был произнести ни слова! Левый глаз был закрыт и залеплен кровью и грязью, а правый безумно выпучен и, кроме страдания, ничего не выражал.

Их оставалось четверо, и они приготовились биться до последнего: один подобрал маузер Гургена, другой кольт Месропа, третий шашку Гургена, а четвертый взял в руки тяжелый брус, которым закрывали дверь.

Почти одновременно в приоткрытую дверь и в разбитое окно полетели гранаты…

Четверо, как и хотел того Гурген, умерли, как воины, а самого его осколки не тронули, лишь чиркнуло по грыже, и он, так же сидя, уже ничего не слыша, раскачивался и выл с дико выпученным глазом. В этот глаз и ударил штыком рядовой Силкин, вбежавший в духан последним из бойцов отряда.

– А ты, как всегда, Силкин, вовремя! – едко ухмыльнулся Вершинин, оглядывая погром. – Потери есть?

– Чеболдаев убит, Верещак ранен…

– Стратеги ***вы! – ругался Вершинин, исподлобья поглядывая на Жлобу и Фрумкина. – Вот и доделали! Верещака в госпиталь! Всех дашнаков на улицу выложить: приказ командования всех на площадь собрать – чтоб другим неповадно было!

– А кто потащит?

– Местное население, не мы же! Вот у тебя Силкин лучше всего с безоружными общаться получается – ты и организуй! Стучи соседям на улице, пусть тянут! А Чеболдаева пока в подвал, в холодок… завтра, как героя, схороним!

Эпилог – продолжение пролога

Комиссар Фрумкин

Мертвец шагал по затихшим ночным улицам. Когда он проходил мимо дворов, собаки в ужасе скулили, рычали, ощетиниваясь, и заползали в свои будки и щели. А люди крепко спали и ничего не чувствовали.

Мертвец и сам не знал, куда и зачем идет, ибо он мертвец, а мертвецы не в состоянии думать. Но любой движущийся объект находит цель. Гурген кружил по переулкам, но с каждым разом все приближаясь и приближаясь к духану Мамикона.

Навстречу ему попался патруль из трех красноармейцев.

– Стой! – приказал главный из них. – Кто идет?

Мертвец будто не слышал и продолжал надвигаться на них. В свете выскочившей из-за облака луны все увидели его изуродованное лицо. Они сорвали винтовки и по разу успели пальнуть почти в упор, но мертвец двигался, как ни в чем не бывало, даже не пошатнувшись, хотя все три пули застряли в его теле. Бойцы почувствовали, как на них надвигается что-то холодное, ужасное, непонятное, и кинулись врассыпную.

Под тяжелыми каменными сводами духана Мамикона гремел и трещал храп красных бойцов, побежденных натуральным виноградным вином и тутовой водкой. Одни спали, уронив головы на стол, другие валялись на цементном заляпанном пятнами крови и красного вина полу.

Толстый маленький Мамикон ходил между столами и телами и, покачивая головой, пытался подсчитать убытки.

Он цокал, покачивая головой и причитал: «Вай!.. Вай!..Кто за все это заплатит? Разорен! Разорен!..»

Все карасы с вином в подвале были уже пусты, большинство кувшинов разбито, многие стулья сломаны, не говоря уже о крови и рвотных следах.

Мамикон прислуживал новым хозяевам сам, несмотря на свой немолодой возраст и брюшко, бегал по крутой лестнице, как заводной, между карасами и непрошеными гостями.

В самом начале, когда разгоряченные бойцы заполонили питейное заведение, в котором еще пахло порохом и кровью, он было попытался улизнуть, но матрос Жлоба ухватил его за шиворот.

– Ты хозяин? – спросил Жлоба.

Мамикон сознался.

– Ну вот что, буржуйская морда, раньше тебе прислуживали, а теперь революция, слыхал? Теперь наоборот – вы, буржуины, будете рабочему классу и красным бойцам служить! А ну, показывай героическим красным бойцам свой подвал, ежели жить хочешь!

Героические красные бойцы пили за победу, пили за павших товарищей, пытались петь «Смело, товарищи, в ногу», но хор получился неслаженный, «не в ногу», каждый пел по-своему, и получалась какофония. Потом люди перестали слышать и хотеть слышать друг друга – каждый говорил и орал о чем-то своем «самом-самом», страшный матрос стал отплясывать на столе яблочко, и стол сломался.

Мамикон, бегая за вином по крутой лестнице, совсем выбился из сил, но пытался угодить всем, выдавливал из себя улыбочки, боясь, что Жлоба его расстреляет.

К полуночи все спали мертвецким сном в тех позах, в которых их свалил Бахус. И страшный Жлоба был уже не опасен – спал, сидя, с головой, лежащей на столе. Мамикон, пошатываясь и негромко причитая, ушел.

Не спал всего один человек – молодой комиссар Лева Фрумкин. Он старался пить меньше других, иногда выливая вино под стол. Но даже и того, что выпил, хватило с излишком: он покачивался, контуры предметов в глазах двоились и троились.

Он сидел прямо и горделиво думал, что бы сейчас сказала о нем тетя Тася, увидев его такого – в форме, в кожаной портупее – комиссара героической пролетарской армии. Что бы она сказала, узнав, как высоко он взлетел?! Он будто видел ее – седовласую, с вечно насмешливыми голубыми глазами – и словно слышал наяву (сколько раз это от нее слышал!): «Иосик играет на скрипке Мендельсона, Розочка поет и играет на пианино, маленький Мойше, сидя на горшочке, наизусть цитирует услышанные у отца целые отрывки из Торы! Подумать только, такая необыкновенно талантливая семья у моего брата. И лишь Лева не имеет ровно никакого таланта, ну ровно никакого таланта! Бедный Ефим, бедный мой брат, сколько он с ним ни бился – один нонсенс! Кто бы подумал, что сын такого человека может быть таким бэз таланта! Ему, Левке, только на привозе торговать папиросы!»

«Ну вот, тетя Тася, человек теперь я не простой, несмотря на свои восемнадцать, – думал Лева Фрумкин торжествующе – комиссар, командир в революционной Красной армии! Смотри, сколько у меня бойцов, сколько героев, боевых товарищей! И что бы ты сказала, увидев это?! Это вы со своими старыми тысячелетними книгами, вашей пыльной ветхозаветной мудростью, все ждете какого-то мессию, и в ваши престарелые седые, косные головы даже мысль не могла прийти, что может этот мессия рядом, может Я и есть тот человек, который придет, чтобы сделать всех счастливыми! Пусть Розочка поет, Иосик играет на скрипке, а Мойше поскорее научится читать и прочтет не Тору, а „Капитал“… а он сам, Лева Фрумкин из Одессы – МЕССИЯ!»

Лева сидел за столом, млея от гордого любования собой и растягивая это приятное ощущение. В руки ему попалась какая-то деревяшка, и он невнимательно крутил ее. Невольно глаза остановились на предмете. Явно это была неслучайная деревяшка. Лева Фрумкин был человеком любопытным и приметливым к мелочам. Да, это была явно чья-то ручная работа. Можно различить голову, углубления глаз, что-то вроде платья, опущенные руки и даже что-то вроде узора по поясу!… Да ведь это кукла! Примитивная варварская кукла. Ею, наверное, играла маленькая дочка хозяина и забыла здесь. Надо будет подарить какой-нибудь сиротке из тех, которых так много он видел на улицах, хозяин достанет своей дочке новую, а сиротка всю жизнь будет помнить доброту новой власти!

Керосиновые лампы догорали, и в углах и за колоннами скапливалась темнота.

Неожиданно ударила входная дверь, и в помещение ворвался холодный, будто с ледника, воздух. Послышались тяжелые шаги. Фрумкин поднял глаза, невольно привстал и… окоченел. К нему приближался человек. Вид его был ужасен, и, вместе с тем, казался чем-то знакомым: правая глазница заполнена черной запекшейся кровью, левая щека висела на кожном лоскуте, мерцали обнажившиеся зубы… второй глаз был открыт и тускл. Он будто втягивал в себя свет. Волосы пришельца и борода были слипшиеся и всклокоченные, френч, вымазанный кровью и грязью, болтался при каждом шаге, волосатые ноги мертвеца были босы. Серый воздух в подвале стал таким густым и вязким, что рукой не пошевелишь. Мертвец, уставив на Фрумкина единственный глаз, двигался к нему, не обращая внимания на других бойцов. Фрумкин хотел двинуться, но не смог, хотел закричать, но горло словно клещами сдавило, как в кошмаре. Фрумкин стоял, прижимая к груди куколку, будто она могла его защитить. Мертвец подошел к нему и протянул к его груди руку, будто собираясь вырвать сердце. Это было выше сил, и Фрумкин, закатив глаза, рухнул без чувств.

Когда он очнулся, все спали, как прежде, только ни мертвеца, ни куколки не было. Вся одежда была мокрая от пота, будто его окунули в реку.

– Вот так и сходят с ума от водки! – с ужасом подумал Фрумкин. Он растолкал Жлобу.

– Жлоба, проснись, черт морской!

Жлоба замычал и приоткрыл глаза.

– Жлоба, здесь кто-нибудь был?

Жлоба замычал: мол, отстань от меня, дай человеку отдохнуть.

– Жлоба, ты сейчас кого-нибудь видел?

– Тебя видел, – выдохнул Жлоба, и голова его упала, громко стукнувшись лбом о стол.

«Господи, что ж это творится!? – лихорадочно думал Фрумкин, – выходит, мне нельзя, совсем нельзя пить!»

«Лева, у тебя ровно никакого таланта! – явственно услышал он голос тети Таси, – тебе на привозе папиросы торговать!» – и увидел ее, будто в каком-то серебристом облаке.

– Тетя Тася! – пал на колени Лева. – Клянусь тебе самым дорогим, Лениным клянусь, Карлом Марксом! Больше в рот ни капли не возьму!

А тетя Тася не отвечала, она лишь строго погрозила ему сухим пальцем из своего серебристого облака и вместе с этим облаком медленно растаяла.

Фрумкин сдержал свое слово: он больше никогда в жизни не пил ни капли спиртного. О его участии в Гражданской войне как-то быстро забыли. Возвратившись в Одессу, он быстро демобилизовался, закончил курсы зубных врачей и стал прекрасным дантистом, которого обожал весь город. Во время Отечественной войны его мобилизовали. Попал в немецкий плен. Потом был лагерь смерти Собибор, откуда бежал. Партизанил, воевал хорошо. После соединения его отряда с Красной армией был обвинен в измене родине, как и многие бывшие в немецком плену. Потом была Колыма, где выжил благодаря тому, что сделал прекрасную вставную челюсть с золотыми зубами начальнику режима зоны. Дважды за эти годы он все же пробовал пить, но едва делал глоток спиртного, как его сразу выворачивало в неукротимой рвоте. После реабилитации вернулся в родную Одессу, где продолжал работать дантистом. О мессианстве своем он никогда больше не вспоминал. И умер он семидесяти девяти лет на работе, только что вытащив чей-то зуб и присев на стул передохнуть.