Текст книги "В ожидании Ковчега. Роман"

Ты опоздал, Петрос!

Они появились из предрассветного зимнего тумана, из самой ночи, вначале как тени, как призраки, но с каждым мгновением рассвета, с каждым мгновением приближения приобретали плоть и черты: всадники в высоких папахах с шашками наголо и маузерами, пешие крестьяне в длинных архалуках с трехлинейками и берданками, и даже c косами. И откуда они взялись в таком количестве? Эскадроны и эскадроны, отряды и толпы: десятки, сотни, тысячи, – они вливались в улицы города, сметая и обращая в бегство красноармейские посты…

А ведь накануне все было так тихо: тихо было в погружающихся в сон деревнях и селениях вокруг Города: лишь в некоторых домах жгли лучины и там слабо мерцали огни… Но никаких тревожных сигналов не поступало. И в ревкоме шла, как обычно, своя работа: допоздна светились окна, бегали по коридорам, натыкаясь друг на друга, осоловелые люди с какими-то бумагами, в подвале стукали выстрелы – последний расстрел был произведен около двух ночи… Но под утро и там как будто все притихло, стали гаснуть окна. Многие чекисты и сотрудники никуда не уходили, а, раскладывая матрацы, ночевали прямо в своих кабинетах.

В комнате машинистки Нади было темно, но в ней не спали: слышался ритмичный скрип металлических пружин кровати (Надя была одной из тех счастливиц, у которых в кабинете была кровать). Железная витая спинка (наследие буржуазии) с каждым скрипом ударялась в стенку невысокого сейфа, на котором стоял небольшой белый бюстик Карла Маркса. Спинка ударялась в сейф, и Карл Маркс каждый раз вздрагивал, колебался.

Наконец раздался мужской рык и вслед за ним томный женский стон.

Иссякший Азадбеков с хрипом свалился с женского тела и лежал, ощущая легкое блаженство. Луна слабо осветила комнату, он взглянул на Надю и ему вдруг показалось, что она улыбается. Странно, он ни разу не видел, как она улыбается днем, будто она стеснялась улыбаться при людях!

А в это время товарищ Петрос мучился бессонницей, лежа на своем клоповном матраце, расстеленном в кабинете, и думал о Наде. Вели они себя друг с другом как равные, как партийные товарищи, как друзья, и он думал, как же теперь показать, что она для него не только товарищ и друг, но и женщина… Это казалось невероятно трудным. Это значило положить конец прежним простым светлым отношениям честной дружбы и перейти на что-то иное, подземно-темное, но так влекущее!.. Им часто приходилось сидеть вместе за чаем, делясь самым сокровенным: она поведала ему, как, в сущности, она одинока и о том, что в затруднительные минуты жизни обращается к бюсту Карла Маркса, который всегда с собой возит, просит у него совета, и решение каким-то чудесным образом появляется! Они часто старались представить себе счастливое будущее человечества и иногда по этому поводу даже спорили. «Это будут совершенно другие люди, другой человеческий вид – сознательные! И тюрем не будет!» – говорила Надя убежденно. «Ну, хотя бы одну тюрьму надо будет оставить!» – возражал Петрос. «Зачем?» – удивлялась она. «На всякий случай!» – хитро прищуривался он. «Нет, ты ничего не понимаешь!» – возражала она. А однажды, совсем недавно, с холодной усмешкой поведала ему, как казаки насиловали ее на допросах в деникинской контрразведке.

Да, они были духовно близки, но она совершенно не видела в нем мужчину! От этой мысли Петрос даже взмок и, присев на матраце, схватился рукой за лоб: Ну что, что бы такое сделать, чтобы она почувствовала в нем мужчину, а не просто партийного товарища?!.

А что бы на его месте сделал товарищ Азадбеков? – Да он просто подошел бы к ней и прямо сказал! – Вот что надо!.. Действовать по-революционному прямо! И сейчас, немедленно!.. А то как-то не по-мужски, в самом деле, получается!

Петрос нащупал спички, зажег керосиновую лампу и стал натягивать галифе, сапоги, гимнастерку, дрожащими руками застегивать пуговицы, затянул ремень… Да! Сейчас или никогда!

В дверь Надиной комнаты раздался тихий стук.

– Кто это? – удивился Азадбеков.

– Я сама спрошу, подожди… – Надя, накинув платок на плечи, прошлепала босыми ступнями по холодному полу к двери. – Кто?

– Надя!.. – послышался неузнаваемо хриплый голос. – Это я, Петрос, пусти!

– Я не могу…

– Почему?

– Кто это? – спросил Азадбеков.

– Аршаруни, – шепнула Надя, обернувшись к Азадбекову.

– Ты не одна? – послышалось из-за двери.

Надя молчала.

– Ну, открой ему, – распорядился Азадбеков.

Надя приоткрыла дверь и ничего не увидела в темноте коридора, а услышала перед собой учащенное дыхание.

– Надя… – Петрос разглядел в свете луны темный силуэт ее головы и плеч, почувствовал близость теплого нагого тела – от Нади пахло спиртом и еще чем-то влекущим, сладковато-порочным.

– Я не одна…

И неожиданно в глубине комнаты раздался мужской добродушно-сытый смех и знакомый голос Азадбекова:

– Ты опоздал, Петрос!

Ни слова больше не вымолвив, Надя закрыла дверь, и Аршаруни поплелся к себе в кабинет, ощущая пустоту и звон в голове.

Вернувшись к себе, он взял с полки Карла Маркса и открыл «Манифест»: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма!» – прочел он обычно заряжающие его строчки, но на сей раз ничего не почувствовал.

Он отложил книгу, достал из сейфа бутылку чачи, открыв ее, отпил прямо из горлышка и уставился в заоконную темь.

Странные и противоречивые чувства бушевали в нем. С одной стороны, его душила жестокая мужская ревность. С другой стороны, он не мог не чувствовать невольного восхищения революционным героем Азадбековым, который и царскую ссылку прошел, и лично знает Троцкого и Ленина, за что Надя, очевидно, его и полюбила! И это рождало в нем что-то отвратительно-содомитское, расслаблено-тошнотворное, будто он отчасти разделял интимные чувства Нади к Азадбекову и Азадбеков будто им овладевал!

«Конечно, – горько усмехался он, отпив еще глоток, – кто такой я, а кто такой Азадбеков!»

Он рядовой, хотя далеко не самый последний, сотрудник чека, тихо плел подпольную сеть в Закавказье, без особого шума, (но эффективно и почти без провалов!), а слава Азадбекова гремела уже в России, где шла вовсю гражданская война – сам Лев Троцкий восхищался решительностью Азадбекова и написал о нем хвалебную статью!.. И что же тогда? Отступаться?.. – Ну, уж нет! Борьба с империалистическим злом не закончена и есть еще возможность показать, на что он способен! Надо просто совершить то, что может возвысить его в глазах Надежды! Какой-нибудь революционный подвиг! Но какой?.. – Он думал об этом неотступно, ворочался на своем матраце, на который лег, не раздеваясь, и таращился в темноту за окном.

«А вот если брата родного Гургена подвести к стенке и лично спустить курок!..» Что-то противилось в нем этой мысли, но он ощущал совсем рядом огромную силу в виде прямо стоящей суровой дамы, в простом длинном коричневом со складками платье до пола, с будто из камня высеченным лицом, с гладкой прической, забранными на затылке волосами, испытывающе смотрящую на него со стороны бесстрастным, готовым осудить за любую слабость, взглядом – Мировую Революцию! И эта сила говорила – да! Да! – ни один истинно святой поступок не может свершиться без усилий и жертв! И тогда, когда он освободится от ветхих предрассудков родства, имя его воссияет среди имен партийцев не менее ярко, чем имя самого Азадбекова, и он войдет в новое братство – братство будущего! И Надя посмотрит на него уже другими глазами!

Он так и не мог заснуть, представляя, как это может случиться, как сделать так, чтобы не упустить Гургена. За стеклами начало светлеть и обозначились оконные рамы. Вдруг он услышал далекую трескотню выстрелов и торопливо застучавшие по коридорам сапоги многочисленных людей. Он приоткрыл дверь, свет в коридоре уже горел, и сразу увидел бегущего с маузером в руке чекиста Нещадова.

– Дашнаки! Дашнаки в город прорвались! – орал он. – Где Азадбеков?!

В предрассветных сумерках засветились окна на всех этажах ревкома. В доме царила суматоха. Едва пробудившиеся полуодетые чекисты с оружием в руках бегали по коридорам, натыкаясь друг на друга и поднимая заспавшихся.

Над лестницей, ведущей на второй этаж, стоял Азадбеков, уже полностью одетый, с маузером в руке и орал:

– Нещадов! Багиров! Балабян! Ко мне!.. А, вот и ты, Петрос, слава богу!.. А где Моисей? Моисей где?

Зазвенели окна – атакующие вышли на улицу перед ревкомом и начали его обстрел.

– Копылов, пулемет к окну! Бей по улице, не подпускай!

Большинство чекистов столпились вокруг Азадбекова и на лестнице.

– Товарищи! – прорычал Азадбеков, размахивая маузером. – Пользуясь покровом ночи, проклятые дашнаки совершили вероломное нападение на город… Из казарм сообщили: полк отступает!

– Не отступают, а бегут, суки! – завопил кто-то под лестницей.

– Слушай мой приказ! Занять позиции у окон, держаться до последнего! Не подпускать к дому! Копылов! Пулемет.. Что с пулеметом? А где Моисей?

– Уже заводит машину!

– Хорошо: Нещадов, Багиров, Балабян, Аршаруни – ко мне! Быстро выносим документы – вниз, в автомобиль!.. Бумаги! Бумаги не должны достаться им – там секретные сведения! Что не унесем – сожжем! Надя, в машину!

– Товарищ Азадбеков, я не пойду, у нас равенство полов – я так же, как они, могу носить бумаги!

Рядом, наконец застучал пулемет.

– Давай! Давай, Копылов!..

Моисей с подпольным псевдонимом Ленский, так накрепко прилепившимся к нему, что уже никто и не помнил его настоящей фамилии, насвистывал, проверяя машину: достаточно ли масла, полны ли баки… разогревал мотор и, усевшись на водительское сиденье, спокойно ждал, наблюдая, как чекисты сваливают в багажник пачки бумаг и папок.

Бывший часовой мастер, эсер-бомбист, он обожал технические устройства, быстро разобрался в механизме автомобиля после того, как этот форд был реквизирован у прежнего правительства, и теперь мог бы с закрытыми глазами собрать и разобрать двигатель. Вся революция будто произошла для выявления его технических способностей.

– Хватит! Хватит! – наконец закричал он, когда багажник перестал вмещать бумажные пачки, и они полетели в салон. – Здесь для людей места!

– Вай, что делать? Что делать? – растерянно забормотал бывший поэт и нынешний чекист Балабян, и бумаги упали из его дрожащих рук прямо в грязь. Бывший поэт успел зарекомендовать себя чекистом решительным, потому как не раз сам вызывался в расстрельную команду.

С тех пор как надел кожанку, он входил в духан к Мамикону совсем в ином качестве. Теперь ему ничего не приходилось просить: сам хозяин, сломя голову, бежал навстречу. А он только грозно хмурил брови, и Мамикон кланялся и угощал его всем, чем только мог, и не брал за это ни гроша! А бывшие благодетели, гробовщик, кассир и парикмахер, так и вились перед новоиспеченным чекистом, заглядывали в глаза, предупреждая любое желание, льстили. А Балабян только еще грознее хмурил брови. И ни у кого язык не повернулся напомнить, что когда-то он здесь читал свои вирши за тарелку похлебки! Теперь, чтобы получить почет и угощение, и пальцем не надо было шевелить, – теперь то, что он не делал, было гораздо важнее любого делания – он им позволял жить! И это новое ощущение власти кружило ему голову похлеще вина, стихов и даже обладания женщиной!

Да, расстреливать Балабян не раз вызывался сам, но из любопытства: ему казалось, что верша лично переход человека от бытия к небытию, должен уловить какую-то Тайну. Он убивал, человек превращался в труп, в куклу, но Тайна так и не открывалась ему, пролетая где-то мимо, и он испытывал легкое разочарование и недоумение. Поэт повторял эти эксперименты и повторял, но Тайна не уловлялась. А теперь он вдруг почувствовал ее приближение! – и до чего страшна она была! Потому что заплатить за это познание можно было только ценой собственной жизни!

И Балабян бросился прочь, в темноту, в переулки, сдирая звездочку с фуражки и не разбирая дороги…

Аршаруни швырял бумаги в кучу посреди комнаты.

Появился Азадбеков с канистрой керосина и, открыв ее, принялся поливать бумаги. Затем он стал плескать на полки, на которых еще оставались пачки и папки, на стены.

– Зажигай! – орал он Петросу. – Зажигай, и уходим!

Петрос чиркнул спичкой, швырнул ее в кучу, и взвилось пламя.

– Уходим! – кричал Азадбеков. Они выскочили из кабинета и Азадбеков, пятясь, лил вслед за собой керосиновую дорожку вдоль коридора.

– Зажигай, – скомандовал он, когда канистра опустела.

Пламя вспыхнуло и побежало по коридору.

Неожиданно в здании установилась какая-то странная тишина, прерываемая лишь редкими выстрелами снаружи. Коридоры были пустынны, у разбитых окон никого не было.

– Сбежали! Сбежали, суки! – оскалился Азадбеков. – Ну, я с ними еще разберусь!

Он осторожно выглянул в окно: с правой стороны улицы быстро приближались к дому какие-то фигурки. Он выстрелил в их сторону, выстрелил и Петрос. Фигурки приостановились, съежились, вспыхивая злыми огоньками.

Внизу у проходной лежал Нещадов, стонал, держась за живот, из которого бесчисленными белыми пузырями неудержимо вываливался кишечник.

– Товарищи! Товарищи! Не оставляйте! – умолял он.

– Не оставим, – сказал Азадбеков, приставив маузер к голове товарища, и в следующий миг на полу возникла кровавая каша, в которую упала лишенная затылка голова Нещадова.

– Все равно не жилец! – пояснил Азадбеков Петросу. – В машину!

Копылов уже установил пулемет на задах. Рядом с ним сидела Надежда с кольтом в руке. Мотор равномерно стучал, и Моисей только ждал команды. Ворота были открыты.

Азадбеков и Аршаруни запрыгнули в машину.

– Все успели? – крикнула Надя.

– Все, все, – прогудел Азадбеков. Окна ревкома все ярче светились от разгорающегося пламени.

– Жаль только моего Карла Маркса! – грустно усмехнулась Надя. – Я так к нему уже за войну привыкла!..

– Стой! – вдруг вскричал Петрос. Его внезапно осенило: так вот тот подвиг, который он должен совершить! Возможность показать себя в глазах Нади, не задевая авторитета Азадбекова!

– Подождите! Всего минутку! Я мигом! —Петрос выскочил из машины и бросился в здание.

– Куда? Куда? – кричали ему вслед. – Но Петрос мчался, как на крыльях, не обращая уже ни на что внимания. Сияла лишь впереди счастливая картинка. Он вручает бюстик Наде, и та с каким-то необычным интересом смотрит на него, на Петроса.

Прикрывая рукавом лицо от дыма и кашляя, он добежал до Надиного кабинета. Дверь была не заперта. Кинулся в комнату, увидел бюстик на сейфе и схватил его. Бюст оказался тяжеловат и, боясь разбить его, Петрос побежал назад, держа его в обеих руках.

– Куда его понесло? – ругался Копылов, и тут неожиданно раздался хрип: у товарища Азадбекова выкатились багровые глаза, он заскрипел зубами, изо рта пошла пена.

– Приступ! Приступ начинается! – закричала Надя в ужасе. – Товарищ Копылов, возьмите его, я не удержу!

– А пулемет?

– Я за пулемет сяду! Ну, быстрее, платочек вот – между зубов суньте!

Азадбеков забился в судорогах, глаза его закатились и, казалось, состояли из одних белков, а навалившийся Копылов еле его сдерживал. А Надя села за пулемет – и эта машинка была ей знакома. Выстрелы на улице резко участились.

– Едем, Моисей! – резко скомандовала Надя.

– А как же Петрос?

– Он был хороший товарищ! —сурово сказала Надя, нащупывая указательным пальцем гашетку, и в уголках ее сжатого в нитку рта обозначились морщинки. – Едем!

Моисей дал газ, машина рванулась с места, вылетела на улицу и сразу повернула влево от надвигающихся фигур всадников.

Надя нажала на гашетку: одна из лошадей высоко вздыбилась, другая сразу рухнула. От неожиданности всадники приостановились. Однако за ними бежали пешие, то здесь, то там вспыхивая огоньками выстрелов.

Снова ударил пулемет. Фигурки становились все меньше, Моисей гнал, но откуда-то из переулков появлялись новые и новые, пешие и конные, и пытались их преследовать, и Надя, поправив ленту, снова и снова давила на гашетку.

– Вот тебе! Вот тебе! – злорадно шептала она, когда очередная лошадь вставала на дыбы и валилась с всадником. Ей казалось, что она бьет по тем навсегда отпечатавшимся в памяти наглым смеющимся глазам изнасиловавшего ее в камере казака.

– Вот тебе за все! За все!.. И за «кривые ноги», гад!..

Петрос выскочил из горящего ревкома с бюстом в руках и застыл: машины не было! Не успел он еще хоть что-нибудь подумать, как почувствовал, что ему в затылок уперся ствол револьвера.

– Не двигайся, Петрос! Так и стой!

Чья-то рука ловко выдернула из его кобуры оружие.

– Так и стой! Так и держи своего бога! – вновь послышался голос. – Не то пристрелю!..

А теперь на улицу! Медленно!.. Пошел!

Голос был совсем незнакомый. Петрос повиновался, как в кошмарном сне. Он боялся обернуться. Он вышел на улицу, все так же чувствуя на затылке твердость металлического рыльца.

Улица была заполнена всадниками в папахах, в архалуках, перевязанными патронными лентами. Завидев Петроса, многие всадники останавливались. Разворачивали коней.

Неизвестный конвоир довел его до стены ревкома и потребовал повернуться к улице лицом. Теперь краем глаза Петрос, наконец, увидел конвоира: это был самый незаметный в чека человек – садовый сторож, который убирал опавшую листву и отвозил трупы на кладбище: маленький немолодой человечек… Он и голоса-то его раньше не слышал, слышал только, как утром скребет его деревянная лопата мерзлую землю.

Теперь Петрос стоял, опустив голову, спиной к ревкому, лицом к улице, брусчатка которой белела от утреннего инея.

Он поднял глаза от громового хохота. Перед ним в ряд стояли полукругом кони с всадниками в папахах и, глядя на него, всадники хохотали, указывая друг другу руками на него и на бюст, который он держал – меж черных бород хищно сверкали белые зубы, скалились белыми зубами кони с бессмысленными мордами.…

– Держи! Держи своего бога!

– И это и есть тот самый знаменитый комиссар Петрос?..

– Да, да, армяне, это и есть комиссар Петрос, который отправил на смерть сотни и тысячи наших соотечественников! – кричал его сопровождающий. – Я, садовник Вано Гурунц, взял его в плен и передаю народу на суд!

– А кто скажет, что это и есть тот самый Петрос?

– Я скажу! – внезапно раздался хриплый голос, от которого у Петроса свело холодом спину. Вперед выехал всадник, помахивающий витой кожаной плеточкой.

– Армяне! Это и есть мой кровный брат Петрос Аршаруни!

Смех и гогот прекратились. Наступила напряженная тишина, в которой стали слышны дальние выстрелы, всхрап коня, нетерпеливый стук подковы о брусчатку.

– Эй, Гурген, – послышалось из рядов всадников. – Мы все тебя уважаем… Ты смелый воин, патриот, не чета этому… но если это твой брат – решай сам…

Гурген и Петрос встретились глазами.

– Ну, барэв, Петрос…

– Здравствуй, Гурген, – прохрипел Петрос.

– Ну, помнишь нашу последнюю встречу, помнишь уговор: еще раз встретимся – только один из нас живой уйдет?

– Так убей меня, Гурген! – прохрипел Петрос.

– Нет, Петрос, хватит с меня родной крови! Мой грех – армяне не должны проливать кровь своих родичей, ты знаешь, а я уже убил сестру за то, что она спала с турком…

– Что же ты хочешь со мной сделать, брат Гурген?

– Я? – Ничего! Пусть за меня решит народ!

– Брат! Не отдавай меня им! Ты же знаешь, они не дадут мне легко умереть! Брат, молю, если ты мне брат, убей меня здесь же, сразу, не отдавай им! Я молю!..

– Что же ты не молишь своего бога?

Петрос опустил руки, бюст упал на мостовую, разлетевшись на мелкие кусочки.

Вороной Гургена подступил к нему совсем близко, и Петрос видел бессмысленно-напряженный, в красных прожилках, глаз животного, не стремящегося ничего понять.

– Брат! Убей меня! Последняя просьба…

– Нет, Петрос, пусть народ решит, что с тобой делать! Ты сам себе давно выбрал свой путь и пройди его до конца! – Гурген неожиданно хлестнул плеточкой своего вороного, он взвился и понес всадника прочь…

Каким-то образом Петрос оказался посреди улицы, а вокруг него, свистя и гикая, хлопая плетками, хороводом мчались всадники.

Наконец, ход их замедлился. Они смеялись и перекликались.

Один из всадников запел-затянул, резко свистнув, блеснув в воздухе шашкой, песню крестьянина-косаря:

 
– Ты свисти, коса, свисти!
Выше травам не расти.
Хыше джик-джик,
Хыше джик-джик!
И другие подхватили:
– Хыше джик-джик,
Хыше джик-джик!..
 

Хоровод шел и шел вокруг, а за всадниками Петрос увидел фигурки людей. Это были те, кто пришел к нему за долгом, неизмеримым невыплатным долгом, и их становилось все больше и больше. И они ждали.

 
– Хыше джик-джик,
Хыше джик-джик!..
 

Уже вовсю пылал ревком: с воем и треском вырывались рваные оранжевые языки из окон, с громом лопались балки перекрытий.

Стало почти светло, но хмурое небо и дым закрывали солнце, и с неба летел снег и пепел.

 
– Хыше джик-джик!
Хыше джик-джик!..
 

Улица с всадниками зашаталась, и Петрос упал на четвереньки, бессмысленно таращась перед собою. В городе вовсю звенели колокола, а ему казалось, что они звонят в его голове.

Всадники исчезли, Петроса оттащили к ближайшему фонарному столбу и прикрутили к нему веревками.

– Люди! – кричал кто-то зычным голосом сверху. – Не убивайте его сразу, пусть каждый сможет задать ему свой вопрос… Напомните ему о тех безвинных, ваших близких, кого он посылал на смерть! Армяне, не все сразу! – В очередь, в очередь!..

Несколько солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, охраняли и оттесняли его от разъяренной толпы родственников сгинувших в подвале ревкома. Большую часть толпы составляли женщины в черном: матери погибших, сестры, жены… Многих поддерживали мужчины с горящими глазами – братья, отцы… Петрос слышал истошные вопли, проклятья, две пожилые женщины упали в обморок на руки стоящих рядом хмурых мужчин.

Охрана пропускала родственников по очереди: один-два человека. И все они спрашивали у Петроса одно и тоже: где мой сын, где муж, где отец? Все святцы армянских имен, накопленных народом за четыре тысячелетия, которых хватило бы на несколько народов, – от языческих до библейских – Ваган, Хачатур, Ной, Абрам, Амаяк, Аветик, Вазген, Сурен, Месроп, Гевор, Петрос, Левон, Тигран, Минас, Манук, Гарегин, Григор, Анастас, Влас… фамилии на ян, янц, уни, унц, без приставок и с приставками «Тер», «Мелик»… Встречались среди имен и фамилий и русские, и грузинские… Они кричали, требовали – где? Где? Отдай обратно!..

– Не знаю… не знаю… – мычал он и получал удар в лицо или в грудь. А ведь среди этих имен попадались и женские – были у них с Атарбековым и женские дни! – и тогда удары были особенно сильными, лопались ребра, с хрустом ломались зубы.

– Не бейте сильно! – кричали охранники. – Оставьте и для других! Не бейте сильно – его надо продержать до вечера!

Когда ему называли очередные имя и фамилию сгинувшего в подвале ревкома, он и в самом деле не мог вспомнить за нею ни одного конкретного лица, человека: их были сотни и сотни, их были тысячи!..

Его проклинали, в него плевали, ему расцарапали лицо, сломали ребра, нос… Даже маленькие, почти бесплотные старушки старались ткнуть его своими острыми костяшками, выдрать хоть несколько волосков… Многих женщин уводили отсюда в бесчувствии, а некоторые мужчины занимали очередь вторично.

К нему подошла маленькая старушка в черном. В отличие от большинства она была одна, ее не сопровождали родственники. Лицо ее было красным и сморщенным, в голубых глазах дрожали слезы. Она долго и покорно ожидала своей очереди.

– Скажите, где мой сын Анушаван Мелик-Казарян, штабс-капитан? Где хотя бы его могила? Очнитесь, умоляю, скажите!..

На нее тупо смотрело разодранное ногтями, разбитое окровавленное лицо и молчало. Из груди привязанного лишь вырывались хрипы и на губах лопались алые пузыри.

А сзади напирали, торопили, требовали: «Проходите же!», «Чего вы ждете?», «Еще много народу за вами!».

Закрыв лицо платком, старушка еще более сгорбилась и, вздрагивая, маленькими шажками пошла прочь.

И горел ревком, рухнула крыша, взметнув сонмы искр, и повалил к небу густой черный дым.

А колокола все звонили и звонили.

К вечеру охрана отвязала от фонаря бесчувственное тело, и оно было подвешено на фонаре.

Никто не узнал бы в этом окровавленном трупе, покрытом драными лохмотьями, комиссара Петроса, тонкого ценителя Саят-Новы и страстного мечтателя о светлом счастливом будущем человечества, в котором останется всего лишь одна тюрьма…

Когда стемнело, впервые за долгое время на улице засветились электрические фонари (при большевиках электричество для фонарей подавалось в расстрельный подвал). Ревком догорал. Из обугленных окон тянуло дымом.

Окоченевший труп Петроса слегка покачивался на зимнем ветру. Подлетела ворона и села ему на голову.

– Карр! – сказала она важно и клюнула Петроса в темя. – Карр!