Текст книги "Неопознанная педагогика. Калмыкия. Страна между двумя берегами"

…Свернули с трассы и двинулись вслед за отважной «десяткой» школьного директора. Нда…Та еще дорога. «Ну, что, – сказал министерский водитель Валентин, – повеселимся?»

Здесь уже не пыль, а песок. Еще до Бергина не доехали, как пошли американские горки. «Выездная дорога в Смушково представляет собой серпантин; cлева бархан, справа бархан. И как только задует «астраханец», надо на вездеходе прокладывать новую дорогу. Она может быть уже более извилистой или наоборот, короче», – прочту позже в исследовательском проекте ученицы Елены Бадмаевой, выполненном еще в 2004 году.

«Ужас, – говорит Валентин, – первый раз такое вижу. Как будто в Сахаре едем. Одни пески…». Это он пока про дорогу только. Впрочем, и то, что вокруг нас, на степь все меньше похоже. Опустынивание какой степени: первой? второй?» Как по льду еду – по песку, – тихо ужасается Валентин. – На подъемах, чувствуете, буксует…»

«Почему-то песок на дорогу вышел, – замечаю я, – а вокруг еще ничего». – «Дальше, наверное, будет».

Крутой водитель Валентин на поворотах сбавляет газ – как бы ни занесло…

Дышать становится труднее. На степь находит пустыня. Теперь мы двигаемся по гравию в облаке пыли. Когда она рассеивается, ландшафт неузнаваемо меняется: теперь кругом настоящие барханы. Средняя Азия. В Среднюю Азию едем. «Не ожидал, что в Калмыкии такие пески», – изумляется Валентин. Вдали – животноводческие «точки». «Не понятно, кто там живет, что он на этой точке делает» – говорю я. – «Это только он знает, может, уже ушел, пустая точка, – предполагает Валентин. – «Еще можно пасти…» – «Не, здесь есть нечего. Скот умрет. Тут полынь уже вся выдрана»

Ветер свистит. Уже пустыни ветер. Орлы летают (вон, низко полетел). «Тут уже скоро, как в пустыне, гадюки повылезут» – «Нда…»

В Поволжье – пустыня, а в 130 км от Москвы, в деревне в Ярославской области, где купил избу, все бурьяном заросло, и леса приходят на мое поле…

«Смотри, наша поездка уже похожа на экспедицию, – говорю я Валентину. – «Да, экспедиция, – усмехается он, – только на иномарке».

Школьный директор впереди нас прыгает по барханам на своей «десятке» – тоже не вездеход. А у нас чуть не по земле елозит, Валентин беспокоится.

Встретили старого чабана на мотоцикле из совхоза «Полынский». Что же они, спрашиваем про овец, тут едят? Что-то, говорит, находят… А откуда барханы? Ветер надул. Южный…

Чабана зовут Михаилом Дюсенбаевым. Его сын, Дамир, учился в школе нашего директора, а родился в том самом съеденном пустыней селе Смушково, куда мы направляемся.

Чабан завез нас на свою «точку» – домик в степи, еще не ставшей пустыней. Они здесь живут уже шесть лет, втроем. «Мы тут в раю, – говорит жена чабана. – А в поселке барханы, ветер задул – жить нельзя».

Рассказываю про свою ярославскую избу, заросшие лесом Лисавы. Там это наказание… «А нам тут, – говорят, – лес нужен, он остановит пустыню.»

Зашли в домик, где живет чабан с женой и сыном, и приехавшей из поселка в гости сестрой, и племянницей с малышом. В домике голо, стена без обоев, железная кровать. «Этим людям ничего не надо, – говорит мне директор школы. – Им главное, чтобы переночевать было и поесть»

Хотя у чабана свой дом в поселке в шести километрах отсюда, когда надо, он оставляет на точке помощника и едет с женой домой. А у богатых частников, рассказывают, точка с евростандартом, дом с пластиковыми окнами, лошадей держат.

…На ночь глядя, добрались до поселка Бергин. Поселок как поселок. Свиньи ходят по дороге. Светит месяц. Свет, вроде, есть…

БАРХАН ВО ДВОРЕ

В доме школьного директора уютно – стол с угощеньем, большой экран телевизора, забываешь о пустыне. Родители Сарынга Ульяновича Шоволдаева тоже были «выселены навечно». Отец в Сибири работал подпаском, мама тоже. Там родились у них четверо детей. В Калмыкию вернулись трое, на обратном пути шестимесячная сестра умерла.

Сарынг, пятый ребенок в семье (а всего было девять) родился уже тут. Учился в той самой школе, где теперь директорствует. В той старой школе было четыреста учеников, в селе – тысячи полторы-две народу. Жизнь кипела…Только в 90-е годы начали уезжать. Но совхоз и сейчас крепкий, двадцать тысяч овец, две тысячи лошадей, полторы тысячи коров, пятьсот верблюдов. «Это у нас, калмыков, традиционно, – овцы, коровы, лошади и верблюды. А свиньи – это пришло из Сибири».

Бергин – не Берлин, но люди живут достойно. Первый председатель колхоза был уважаемым человеком, имел орден Ленина. После войны колхоз преобразовали в совхоз «Полынный», теперь кооператив с тем же названием. Руководит им местный житель, Феликс Хуцаев. Десять лет уже руководит, рассказывает школьный директор, а до этого начальники часто менялись, все были не местные. Ситуация часто повторяющаяся. Все валится, потом приходит человек… «Неужели, дело в том, что «пришел человек» из местных? – спрашиваю я. – «Конечно, – отвечает Сарынг. – У него же ответственность перед людьми».

Живут в селе за счет «безводных» и «сельских», это людей поддерживает. А так…Опытный учитель получает 10–12 тысяч, молодой – семь-восемь.

Школа обыкновенная, директор задумался, когда я спросил, чем она отличается. «Ну, изюминка какая?» – «А, – сказал он, – музыкальный ансамбль есть, «Сеткл» называется, – «сердце». Пришли молодые учителя. Взяли певучего музыканта. Парень один окончил институт искусства и выучился играть на домбре. У нас, все-таки богатая культура. Песни, танцы… Вообще, восточные районы музыкальные».

Но, как и в других местах, народных мастеров – единицы, один парень только умеет плести из конского волоса аркан. И язык после Сибири практически потеряли. «Мои родители понимают, но не разговаривают, – говорит хозяйка дома. – Мы только по-русски. Вот наши дети язык возвращают нам. Но дома мы не разговариваем».

Школьный директор Шоволдаев согласен с академиком Эрдниевым, что калмыков выслали из-за скота, был нужен скот, поэтому выслали народ, от которого осталась половина.

И отсюда все – умирание языка, утрата мастерства, и пустыня, надвигающаяся на село.

Бергин, считает он, ждет судьба Смушково, где еще двадцать лет назад были школа и клуб. Знаменитый путешественник Василий Конюхов – почетный житель этого уже несуществующего села. Оттуда с коллегой они отправлялись в экспедицию на верблюдах по Великому шелковому пути, рассказывает Шоволдаев. Две экспедиции было, вторая дошла до Монголии. «Этот наш парень, который плетет аркан из конского волоса, участвовал во второй экспедиции…»

…Время течет как песок. Едут в райцентр, смотрят, – там, вон, бархан появился, и тут. Движущиеся пески.

Раз приезжало телевидение, заходят в один двор, видят бархан. Почему не убираете? – спрашивают хозяина. Зачем убирать, отвечает тот, сегодня он здесь, завтра там…

Калмыки должны знать семь своих колен, меньше нельзя. Когда молодой человек решает жениться, старики узнают о корнях невесты. «Тохм халях» – узнать род. Кто в роду? Раньше старики говорили:»а! – род воров». А эти – пьющие, из поколения в поколение, а те – хозяйственные, порядочные. По роду смотрели.

САМЕЦ АГРЕССИВНЫМ БЫВАЕТ, А БОГАТЫРЬ – МАЛЕНЬКИМ

Утром Сарынг Ульянович нашел-таки по мобильнику верблюдов («Але, Феликс, ты верблюдов не видел?»).

И угораздило меня спросить про этих верблюдов.

Поехали смотреть.

Днем хорошо видно – песок повсюду.

Песок на дороге, песок у домов, у ограды, у школы, у памятника погибшим на войне…»Везде, – подтверждает Шолдоев. – Ветры не прекращались все лето…»

Чувствуется, хорошее село. И школа хорошая, рассчитанная на двести шестьдесят четыре ученика. «На перспективу строили», – говорит школьный директор.

Сейчас детей в пять раз меньше.

Я хочу сфотографировать бархан у здания школы. «А, это еще цветочки, – говорит Сарынг, – вот, будут ягодки»

Разыскиваем «караванов пустыни».

Верблюдов тут разводили и прежде, когда пустыни еще не было. Но традиция утерена. Пытаются как-то восстановить. Из Монголии пригласили две семьи, живут в юртах и учат местное население как ухаживать за верблюдами, доить, готовить молочную пищу, валять войлок… Несколько ребятишек, дети верблюдоводов, – учатся в калмыцкой школе.

«А как учатся на верблюдовода?» – интересуюсь у Саранга. – «На практике», – отвечает он. И рассказывает: был чабан, у него один человек стал работать помощником, – и бригада поделилась надвое. Сейчас во второй бригаде появились верблюжата. Верблюдиха где-то в степи рожает. Люди боятся сглазу, к ней не подходят. До тех пор, пока не вернется в стадо. А верблюжата, как встанут на ноги, уже ходят.

«Судя по помету, – говорит Сарынг, – они где-то здесь ночевали». Опять звонит по мобильнику: «Большое стадо не видели?»

Вместо верблюдов нашли стадо коров у колодца с журавлем. «Тут полметра копнешь – вода. Не знаю, почему…»

Верблюды, которых мы разыскиваем, – бактреаны. Огромные животные, до тонны весом. «Самец у нас, – рассказывает директор, – называется «бура», во время гона агрессивный бывает».

…Искали-искали, и нашли-таки. Сто верблюдов, представляете? Фантастическая картина…Вот так ходят сами, без пастуха, круглый год, в жару и стужу, вожак ведет.

Пытаюсь сфотографировать, как маленький верблюжонок пьет материнское молоко. Подбираюсь поближе. Как бы ни так – уходят. Любознательные. Но очень пугливые.

Снял с куста клок верблюжьей шерсти. Ходят, едят с кустов, и за них цепляются.

«У каждого села всегда были верблюды – изюминка наша, – рассказывает Сарынг. – Раз один охотник нарвался на агрессивного вожака, пришлось бежать, а тот за ним. Охотник лег в яму, а верблюд над ним залег. Человек стал его колоть ножом снизу. Вожак истек кровью, но не встал»

«…Еще отец рассказывал. В нашей местности был скотокрад – молодого верблюда своровал и на плечах унес. Чтобы не нашли следов, шел по траве, и в перерывах, даже во время отдыха, не опускал верблюда на землю». – «Что за Геракл?» – «Молодого нес. Но у молодого верблюда тоже будет килограммов двести-триста…»

В роду у Сарынга Ульяновича тоже встречались богатыри. «Моя мать из рода Эрдниевых. Ее дед весил шестнадцать пудов – двести пятьдесят шесть килограмм. Этот мой прадед был у одного найона телохранителем. Борьбой занимался. И рассказывают, что однажды, будучи уже стариком, ехал на лошади, и двое молодых парней решили над ним посмеяться. Он уговаривал их, не надо, мол, ребята. А они лезут. Тогда он взял хвосты, связал узлом, и стал плетью бить лошадей, на которых сидели парни. А узел такой, что не развяжешь. И для калмыка это позор – не поедешь же на лошадях со связанными хвостами».

Прадед директора школы по материнской линии был высокого роста. А правнук маленький, по отцу все такие низкорослые. Когда прадед, рассказывает Сарынг, заболел, то похудел сильно, и плакал – совсем, говорил, я стал маленьким и бессильным.

Это когда от него сто пятьдесят килограмм осталось.

СУХО, КАК В ПАМПЕРСЕ

В село Берин мы попали во время купания овец (в дизенфекционном растворе, чтобы часотки не было). Народ разъехался по точкам, и «уазик» для поездки в исчезнувшее село, мы не раздобыли. Но подружились с директором школы Шолдоевым, и продолжили путешествие на его транспорте.

Едем, можно сказать, уже совсем по пустыне (кругом одни барханы), и Сарынг рассказывает. «В начале 90-х я борьбой занимался, тренировал пацанов. Участвовавали в разных соревнованиях. Раз назначили встречу: десять наших ребят, десять из Бельгии. Те приехали в Элисту: пыль, жара…показать нечего. Куда их? Великая русская река Волга, они слышали. На двух «рафиках» – «газели» тогда не было, – измученных жарой бельгийцев привозят в Цаган-Аман. Барана зарезал, осетры…тогда в Волге были. Их тренер через переводчика спрашивает: «А, говорят, Россия голодает…» (а стол ломится – осетрина, баранина). Мы отвечаем: «Переведите ему, это Россия голодает, а мы нет».

Дорога, по которой мы едем с Сарынгом, – откуда взялась в пустыне? – похожа на верблюжий горб. «В прошлом году пожар шел с Астраханской области, – рассказывает Сарынг, выделывая крутые виражи, вниз-вверх, – сильнейший был пожар. Учитывая наши ветра, шел со скоростью автомобиля. Кое-где вот такие дороги сдерживали, а где-то пожар перебрасывался через них – и шел дальше».

Эти горки, по которым мы прыгаем, надувает песок. «Какая-нибудь веточка лежала, на нее песок, больше, больше – и ветер гонит…»

Заехали еще на одну овцеводческую точку. «Люди живут здесь круглый год, топят вот этим нашим желтым топливом, – поясняет Сарынг, показывая на гору овечьего навоза. – Кизяк, его надо тонны на зиму… Воду пьем из колодца, – у нас в километре от села, в барханах, колодец есть, и в сутки четыре водовоза возят. Один водовоз – три с половиной тысячи литров, умножить на четыре, получается четырнадцать тысяч литров – на село хватает.

Прямо в песках выкопали, стенки выложили ракушечником – природным материалом прикаспийской низменности. А воду ищут с помощью электродов, берут два электрода, загибают буквой «г» и ищут. Где сошлись, – там вода…

Появились хозяева «точки», пообщались через Саранга. Он переводит:»Вчера, говорят, проехали люди в Смушково. Не знаю, проедем мы, или нет…».

Степь вся в песчаных холмиках, как в верблюжьих горбах. Сумасшедший, трансформированный ландшафт. Проехали мимо котлована, раскопанного бульдозером. «Машины едут, барахлят почву, получаются такие котлованы, – поясняет Сарынг. Дождь пройдет – ничего, а когда сухо… В этом году у нас как в памперсе сухо».

На дне котлована немного воды – верблюды пьют. «Про запас, такая у них традиция», – смеется Сарынг.

Если пустыня придет сюда окончательно, верблюды выживут. Что касается народа, он тут сообразительный: обучают верблюда, и тот, как механизм, вытаскивает тромом из колодца бурдюк с водой. Командуют – делает шаг, другой – и вытаскивает. Как тягач.

Но лучше бы не доводить до этого…

СМУШКОВО

«Вот он, наш знаменитый поселок», – показывает Сарынг на вынырнувшие из песка, почти засыпанные строения. Живут здесь четыре семьи: «Максим, Тамара…, – считает директор, – нет, пять получается».

Вот история этого места, записанная в 2004 году ученицей Цаганаманской гимназии Еленой Бадмаевой.

«Смушковое было центральной усадьбой каракулеводческого совхоза. Здесь проживало 467 человек. Функционировали школа, больница, клуб, почта, магазин. Никто не думал тогда о перегруженности пастбищ, о том, что это зона рискованного земледелия и нельзя распахивать степь с небольшим слоем гумуса. Смушковцы думали, что они будут жить здесь всегда. В колодцах была пресная вода, и колодцев-то было предостаточно. Теперь же привозят пресную воду из колодца, который расположен в 4 км от села. Из 87 семей осталось 17. Не жизнь, а существование…Лишь кое-кто имеет корову. Телефонной связи нет. А посмотрели бы вы на кладбище. Оно заброшено. Его занесло песком. Но и на новом месте не лучше – ветер выдул песок, и начал разрушаться грунт: вот-вот покажутся останки. Что же ожидают смушковцы? Помощи от правительства республики, России? Здесь не ЧП, а постоянное чрезвычайное положение!

…Опустынивание и люди неразделимы, – заключает ученица. – Люди – причина опустынивания, они же – его жертва»

И вот девять лет спустя я добрался до этих мест. Что изменилось? Уже не семнадцать семей, а пять. Самые упертые…

«Парень один, отсюда родом, – рассказывает Сарынг местные истории, – поехал в Москву на заработки, выкупил «Камаз», пять лет назад вернулся на родину. Поставил стоянку, приобрел скотину, построил маленький домик…И еще один человек вернулся. Сейчас более-менее: можно получить под проценты в долг, в рассрочку. 14 % берет Россельхоз, а 12 % – дотация от республики, получается, всего два процента. Деньги, с задержкой, но приходят»

Из-за барханов стали появляться смушковцы. Наш приезд для них – событие. Тут редко кто появляется. Однажды, вспомнил Сарынг, в район приехали из Москвы – снимать фильм про басмачей. В поселке Эрдниевском, у федеральной трассы, – тоже пустыня, но им для фильма мешали столбы электропередач. Поехали в Смушково, здесь уже ничего не мешало…

Ландшафт как раз для того фильма: песок, несколько домов на барханах, и ковыляющий среди песка, собирающийся в связи с нашим приездом, «народ». Из того дома человек идет, из то-го-о-о, вон, дома хромает другой…

Подошел «парень» лет за шестьдесят, тот, что купил «Камаз» и вернулся на родину. Здесь, говорит, сплошные барханы были. Лесхоз засеял, пошел дождь, и вот выросли, – показывает он на кусты саксаула и песчаного овса, – торчащие кое-где среди песка. «Сколько людей живет?» – спрашиваю. – «Восемь человек» – отвечает смушковский патриот. – «А дети есть?» – «Нет, кто в городе, кто в селе» – говорит он так, будто Смушково уже не деревня, не село, – а что? Как назвать? Первобытная стоянка? Напоминание о милой родине?…

Вот живет он в этом странном месте, Петр Текеев, – в прошлом учитель истории, директор смушкинской школы. Тут, вспоминает он, было по пять, шесть, десять детей в каждом доме – «В одном доме – треть нашей школы», – замечает его коллега Сарынг из села Берин.

Все закрыли – школу, детсад, магазин, фельдшерский пункт, контору, почту, – перечисляет учитель то, что было когда-то Смушковым. Двести пятьдесят человек жили здесь, пока пустыня не поглотила поселок…

Он рассказывает, словно про мертвый древний город, занесенный песками в Африке, который показывали по телевизору. Будто про утонувшую Атлантиду, некогда называвшуюся Россией. Или еще не утонувшую, барахтающуюся, в страхе тянущую за собой других?

«Мы и не понимали, что происходит в России, о том, что Союз распался, не знали. Пески подошли – моментом» – вспоминает Петр, бывший директор школы из Смушково – «Ну, так и раньше было» – замечает Сарынг, школьный директор из Берина. – «А тут пошло» – «Это что же? С перестройкой? Или позже?» – обсуждают они. – «Да-да, в девяностые пришли пески, и распалась страна. И природа нас наказала, и социум».

«…Сейчас хорошо, – говорит местный житель стоянки Смушково. – Живем на пенсии, за счет скота держимся. Я уезжал в Астрахань, я ведь с Волги. Затосковал – и сюда вернулся». – «Так там ваша родина?» – спрашиваю смушкинского патриота. Оказалось, нет. «Я в Сибири родился, – отвечает сын депортированных. – Да… тайга, ягоды, в Красноярском крае красивые места… Станция Июс. Нас выслали в порт Игарки, с сорок девятого года я там прожил. В феврале пятьдесят шестого, – говорит бывший учитель истории, – был двадцатый съезд партии, и мы сразу двинулись, приехали сюда. А там, откуда приехали, в Сибири, тоже сейчас запустение. Немцы уехали, китайцев много. А те немцы уже в Германии, в Гамбурге… Вон, там растительность поднялась», – показывает он на дальние барханы. – «Значит, может подняться?» – «Запросто. Вот эти деревца я ограждал, – и поднялись, – вязь, клен…Выше головы поднялись – и идут… Года бы три-четыре без скота, – вон, там уже лес был бы. Земля богатая, капля воды – сразу поднимается. Там «материк», супязь – отходы растений, навоз, глина. Чуть-чуть дождя – и сразу поднимется…»

Слушаю его и думаю о своем: немного и надо, – чуть-чуть дождя, глоток свободы – и поднимется.

«После Сибири приехали, – продолжает Петр, – смотрим, бегут сайгаки. Мы их за пищу не считали. Едешь по дороге – они и по дороге бегут. Лис, зайцев много было, волков… – сколько телят перерезали. «Что изменилось?» – «Сайгаки исчезли. Еноты исчезли…».

Идем смотреть здешний храм, один человек вернулся, и построил.

Поднимаемся к хурулу на бархане. Маленький храм, вроде часовенки. Деревца с повязанными ленточками-молитвами. «Вот наш молельный дом, – говорит Петр. – Собираемся по праздникам, все, кто тут живет, восемь человек. Когда дождя нет, дождя просим. В то лето три раза просили. И на другом бугре молимся…»

Мы стоим у маленького хурула на бархане. Ветер колышет ленточки желаний, звенят колокольчики… «Как думаете, будут еще сажать?» – «Вряд ли…Лесхоз распался. А раньше там, – показывает в пустыню, – был завод, делали кирпичи из красной глины, обжигали. Там вода пресная» – «Осталась?» – «Ничего нет, все песок засыпал».

Учитель Петр Текеев дарит мне на память лунный календарь из смушкинского храма, и мы спускаемся вниз.

Еще два человека вышли из домов, идут к нам. Интересуются: откуда? Из Москвы? Приехали пески наши смотреть? А что, хорошо тут, улыбаются жители Смушково, – тишина, ветер дует. «Больше сажать не будут?» – переспрашивает их привезший нас сюда директор. Видно: его это беспокоит. – «Нет. Опять песок наступает»

Нас ведут по пескам, показывают – там, вон, дом был, и там дом, а тут – клуб. «Теперь его нет, но мы стали в шахматы играть, мы все шахматисты …»

Остатки от саманного дома – будто причудливые глиняные фигуры древнейших времен. Хотя им всего-то несколько десятилетий. В 90-е годы построили новую школу, детсад, а потом закрыли. И люди разъехались.

«Получается, департация, закрытие школы, пустыня – в одном ряду?». «Запросто, в одном, – отвечает мне местный житель. – И плана Барбароссы не нужно, – смеется он. Школу закрыли и …»

Я переписал тех, кто вернулся в пустыню. Алексей Борисович Сомпаев, 1950 года рождения, приехал с родителями из Сибири в двухлетнем возрасте. Александр Улюмджиевич Ачиров, 1964 года рождения, уехал в девяностые годы, но приезжает сюда молиться, и чем-то помочь. Петр Макеевич Такееев, 1949 года рождения. Семья Мушаевых. Тамара Санджиева…

Тамара пригласила нас в гости. Живет в доме за барханом. Сидим-разговариваем, пьем калмыцкий чай, едим густую как масло сметану, хлеб, который сами выпекают. Хозяйка и соседи выставили на стол все, что у них было, – собственного производства и то, за чем изредка ездят в поселок, наберем, говорят, еды на месяц, и возвращаемся.

Смеются, шутят люди за столом. Живут в пустыне и шутят, а как же, говорят, без этого тут проживешь? «Мы, пенсионеры, – говорит хозяйка дома Тамара Санджиева, – здесь живем. На нас очень мало внимания обращают. Мы ничего не требуем. Просто человеческого внимания. Без воды сидим часто. Таскаем на тачке с колодца за четыре километра, а нам же тяжело. И никакого внимания. Вы пенсионеры, и живите как хотите. Ахлачи скажешь, а он скажет – Феликс. Свет, как отключат, что делать? Месяц в феврале сидели без света. На солярке жили. Вот лампа стоит. Просто неудобно – 21-й век. Дети удивляются, хватит мам, что ты там живешь. Что ты делаешь?

Не знаю, привыкла».

Если что случилось, бегает по барханам с мобильником, «Мегафон» иногда берет.

Тамара Санджиева двадцать лет работала в Смушково в магазине, пока его не закрыли. Ей пятьдесят восемь лет, у нее три внука. Дочь и зять работают учителями в Яшкурском районе, поселок прямо на федеральной трассе, а газа нет. Тоже своего рода пустыня…

«Еще лет пять, – говорит Тамара, – и здесь ничего не будет. Мы – последние из могикан. Сюда ни заехать, ни выехать».

Сидящий за столом сосед Максим – на одном бархане живут – рассказал: «Тут стрижка овец была, в километре отсюда. Баранов пригоняли… Люди спрашивают: как же вы тут живете? Один раз три месяца не было света. Машину оставляли на бугре. Костер разжигали. А в свое время все было: магазин, школа, детсад, почта – жизнь кипела. Дорогу грейдером чистили, – вспоминают и вспоминают они об этих, как будто бы частных, незначительных, но окажитесь-ка вы в их положении – вещах. – Насчет дороги хочу сказать. Какое в эту зиму было бездорожье. Снегом занесло. А совхоз ехал по животноводческим точкам, чистил, и проехал мимо. Пусть они умрут что ли?» – «Не заехал?» – переспросил директор школы Сарынг из Бергина. – «Не заехал…»

«…Но мы-то люди! Мы живые люди!» – единственный раз за все время разговора в Смушкино повысился человеческий голос. И тут же понизился до дуновения ветра, до шелеста песка. «В эту зиму опять будет бездорожье, и опять проедут…»

Все к одному вяжется. Начинаешь разговор об одном, а он цепляет другое. «Угасе üге, гарна, üкрасе туhул гарна» – «от слова слово идет, как от коровы теленок рождается…»

Мы разбираем корни слов, обсуждаем, на что похожи калмыцкие слова, бурятские, якутские…Филологический разговор в пустыне.

«Вот «маля», кнут из говяжьей шкуры, – показывает сосед, – у каждого мужчины должен быть…Плетут из восьми, двенадцати, двадцати четырех жил. На конце кнута, – у этого нет, – должен быть свинец. Как оружие – можно с размаху по голове. Отец рассказывал, что охотился с кнутом на молодых волков, и убивал».

Живут люди на засыпанной песком, поглощаемой пустыней стоянке. Но люди же. И даже гончая у них есть, белая, тургеневская, охотятся с ней на лис и зайцев. И лабрадор – подарок детского писателя. Зовут лабрадора Лукас, жил в Москве на диване, теперь здесь…

Я вспоминаю девочку из Цаганаманской школы, написавшей историю Смушково. Она написала, что песок ветром переносится в другие селения. Пустыня размножается. Ветер как бы сеет семена. Давно посеяно, может быть, той зимой сорок третьего. Посеешь ложь, страх, лагерную пыль – пожнешь пустыню…

ПО РИСКОВАННОМУ КРУГУ

У людей короткая память. Многие не осознают, что происходит. В Институте комплексных исследований аридных территорий в Элисте я расспрашивал специалистов о пустыне, которая грозит поглотить не одну Калмыкию. Насколько велика опасность?

Директор института, Андрей Петрович Богун, считает, что мы ходим по рискованному кругу.

Очертим его еще раз: калмыцкую овцу с круглыми копытами вытеснила другая, – с острыми. Маленькая проплешина зародила пустыню. Это обнаружилось не сразу, до 60-х годов скота было немного, и степи не трогали. А потом стали пахать, сеять, разводить скот, из Грузии, Северного Кавказа, Ставропольского края на зиму пригоняли стада. В западных районах резко ухудшилось состояние почвы, ее развеивали ветры. Норму нагрузки на землю превысили в четыре раза. От окончательной катастрофы спасло, как не парадоксально то, что с лица Калмыкии исчезло 25 населенных пунктов.

Тогда спохватились – полтора десятилетия шел посев закрепляющихся растений: саженцев в полтора метра, по барханам, и песчаного овса. Это дало определенные результаты. Но в последние годы процесс пошел по кругу. Калмыкия вернулась к количеству скота, которое было при социализме. Это опять привело к увеличению площади развеваемых песков. Проблемы стали возвращаться…

То, что ведет к пустыне, – нерациональное использование земли, выпас, сухой жаркий климат, пожары, разработка недр, бессистемная рекреация, свалки вокруг населенных пунктов, – все это в наличии. И никто за этим не следит.

Раньше, до начала 80-х годов, рассказал директор Андрей Богун, мониторингом занимался их институт, он был филиалом Гипрозема, система которого была развита в стране, территориальные службы занимались изучением пастбищ, угодий. Если где-то что-то происходило, туда сразу направляли усилия. Но двадцать лет назад федеральный центр прекратил финансирование, и сейчас системы мониторинга не существует. Проводят только по заказу. А охватить надо 7,5 млн. га, по сути, это брошенные земли…

Слушая Богуна, я подумал; мы живем среди брошенных земель. Трудно представить себе народ, который бы мог рассчитывать на что-то в этой ситуации. У него, действительно, если он согласен так жить, нет будущего. И прав Лев Гумилев, – апоссионарность в России кончилась, война – последние безумные всплески, мы исчезаем…

Чтобы этого не произошло, нужен какой-то другой взгляд на происходящее, сверху, над кремлевскими звездами…

В отделе экологических исследований молодая женщина за монитором, Светлана Уланова, просматривала цветные картинки и диаграммы, – состояние земли на основании фотоснимков из космоса. «Вот, посмотрите, показала она картинку, – как идет восстановление в заповеднике «Черные земли». Мы прослеживаем стадии восстановления, как происходит зарастание растениями. В 70-е годы этот участок был распахан. Потом десять лет, начиная с 2000-го, пытались по кусочкам восстановить – не получилось. Сделали геоинфационный мониторинг, оказалось, что восстановление уменьшилось, видите какие цифры – в двадцать, пятьдесят, девяность раз. А в этих квадратах, посмотрите, восстановление как будто бы произошло, но доминирует лебеда». – «Понимаете, что получается, – сказал директор Богун, – одно дело, когда разнообразие, а другое, когда одна лебеда растет». – «И сейчас там вместо разнотравья, многолетних трав, – подытожила сотрудница за монитором, – однолетние, они достигают огромной высоты, сухостой стоит выше человеческого роста…» –

«А, может, и вообще не восстановиться, – сказал директор. – Это мировая проблема. Мы проводили круглый стол с учеными, которые занимаются опустыниванием. Вот, если хотите, почитайте…»

ОПУСТЫНИВАНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Я прочитал: «Процессами опустынивания охвачено 94,6 % территории…»

«…Перегрузка пастбищ превзошла более, чем в 4 раза фактическую урожайность угодий…».

«..Был построен ряд обводнительно-оросительных систем. Однако их эксплуатация имела лишь негативные последствия…площадь солончаков в Калмыкии увеличилась более, чем в два раза…»

«..В радиусе 400–500 метров от буровых и нефтедобывающих скважин растительность уничтожена на 60–80 %, а в радиусе 100 метров и ближе – полностью…»

Фактов, кажется, достаточно.

«Россия, наконец-то сочла необходимым приступить к разработке проекта Национальной программы по борьбе с опустыниванием и деградацией почв…» – надеются в Калмыкии («Российская Калмыкия», 21 сентября 2012 г.)

Слабая надежда…

Вот реплики из выступлений директоров академических и отраслевых институтов, ученых, специалистов (среди них доктора наук и академики).

Тишков А.А., заместитель директора Института географии РАН, д.г.н., профессор, академик РАЕН (Москва)

«Средства на практические действия и научные прикладные исследования по опустыниванию в России практически не выделяются (1 %-2% от требуемого объема). И это при том, что опустыниванием охвачено по разным оценкам 80-130 млн. га сельхозугодий страны…Защитная лесомелиорация, борьба с эрозией в большинстве аридных регионов вообще остановились. Участие в международных проектах по опустыниванию Российская Федерация принимает очень мало…»

Хотя много бумаг написано. А воз и поныне там.

Матишов Д.Г., директор Института аридных зон Южного научного центра РАН, член-корреспондент РАН (Ростов-на-Дону).

«…Министерством природных ресурсов и экологии России предусмотрена разработка Национальной программы…согласно статье 110 Международной Конвенции ООН. Но до настоящего времени такая программа не разработана…»

Еще бы! Восемь лет думали, присоединяться ли к Конвенции.

Габунщина Э.Б., ведущий научный сотрудник Института гуманитарных исследований РАН, д.с.-х. н., профессор (Элиста).