Текст книги "Дом толерантности (сборник)"

– Да не плачь ты так, – сердито и в то же время непонимающе восклицал Анзор, размахивая руками и то и дело поправляя ворот куртки: – Тебя будто режут. Подумаешь, рябина была… Ну, спилили… Чего плакать по ней?! Другую посадим. Я обещаю, другую привезу и на это место посажу. Хорошо?

– Пошел ты на фиг. Тоже мне, садовник нашелся. Мы же тебя по человечески просили – оставь рябину в покое…

Маша вытерла слезы, решительно повернулась и поспешила на автобус. Она не знала, что уже опоздала, а навстречу ей бежал, будто угорелый, взъерошенный Денис. И, слава Богу, не видела Маша, как отец грустно наблюдал из окна за шумной работой бульдозера.

Глава четвертая

В жаркий осенний вечер на заходе солнца клочок березового парка похож на небрежную белую горку. С неба на нее уже не струятся золотистые лучи, но затаившийся в вершинах необыкновенно мягкий свет придаёт тесно растущим деревьям монолитную силу.

Сбоку от парка заметно выделялся красным кирпичом и зеленой вывеской магазин «Кавказ». На фоне статных берез и высоких жилых домов, на ровно заасфальтированной площадке он походил на каменный гриб.

Десятки молодых парней кавказской внешности собрались у магазина, чтобы поздравить Анзора с открытием новой торговой точки. В воздухе витал запах шашлыка и гремела не любимая Машей монотонная музыка, бьющая по мозгам.

Перед входом в магазин стоял длинный стол со сползающей с него скатертью. На нем стояли тарелки с разрезанными на ровные доли арбузами, сочными, сладкими, с коричневым мелким семенем. Тут же громоздилась разнообразная посуда с овощами, сладостями и ароматными кусочками жареной баранины на шампурах.

Маша вначале взяла кусок спелой дыни и несколько минут, не спеша, наслаждалась розовой душистой мякотью. Есть арбуз она отказывалась.

– Попробуй арбуз, язык проглотишь, дразниться перестанешь, – приставал к ней ласковый хозяин магазина.

– Потом, Анзор, – не сразу откликнулась Маша, вытирая губы бумажной салфеткой. – Я еще дыню не распробовала…

Из жильцов рядом стоящих домов редко кто вышел к застолью. Но те, кто не мог пройти мимо, присаживались, пробовали и шашлык, и арбузы.

Маша долго раздумывала дома: выйти на улицу, не выйти. На настойчивое приглашение Анзора она сразу ответила отказом. Ее отпугивала его приставучесть. К тому же отец косо смотрел, когда слышал разговор о нем.

Переломным моментом в разговоре стала реплика Анзора.

– Боишься, отец отругает!

– Да ничего я не боюсь, – испуганно парировала она. – С чего ты взял?

– Не боишься? Тогда поехали завтра за рябиной.

– Завтра? – еще более тревожно забилось сердце Маши.

– Да, завтра. Выходной же… А ты говорила мне, что настоящую рябину можно лишь за городом выкопать, в деревне, за околицей.

– Нет, мне учиться надо.

– Понятно. Отец ругать будет.

– Причем тут папа?

– Он говорит тебе, что делать и что не делать. Ты боишься, что он не отпустит тебя.

– Неправда.

– Тогда почему бы нам не поехать? Ты хотела заодно на машине поучиться ездить…

– Хотела. Ну, поедем…

Маша вышла в черном платье, которое придавало солидности и было ей очень к лицу, бледному, настороженному.

Только сегодня после повторного напоминания Анзора о поездке за город она поняла, почему опрометчиво поддалась на его уговоры. В последнее время при встрече он постоянно дразнил ее, будто у нее не хватит духу решиться на поездку, что отец никуда одну ее не отпустит… Анзор играл в хитрую игру с ее характером, потакал капризам, намекал на отсутствие самостоятельности. В какой-то момент он усвоил: Маше нельзя делать предложения напрямую, только извилистым путём – с лёгкой издёвкой намекая на то, что она боится отца и не в состоянии его ослушаться, можно было добиться своего.

Поняв игру наглого ухажера, она устыдилась тому, как надул и разыграл ее Анзор.

– Наверное, я завтра не смогу поехать, – начала издалека разговор Маша.

– Да это невозможно, – насупился Анзор. – Я уже нашёл деревню, договорился, нам дадут выкопать нужную тебе рябину.

– А ты один съезди.

– Зачем один? Тебе нужна рябина или мне?!

– Мне.

– Тогда никаких отговорок. Не бойся, с тобой не произойдет ничего страшного. Уехала – приехала. Дерево посадишь.

Трусость смутила Машу. Пришлось согласиться вновь на утреннюю поездку в деревню.

Каким-то непонятным образом друзья Анзора выманили из квартиры несговорчивого и сердитого Ивана Никодимыча. Его вывели чуть ли не под руки. Все лето старик обивал пороги полицейского отделения, требуя найти убийцу пса Верного. Знакомый болтливый майор брал бумажку за бумажкой, ворчал по поводу загруженности серьезными делами, рассказывал про увеличивающееся количество краж и самоубийств, бросал очередное заявление старика в ящик и вскоре забывал о нем. А когда возмутитель спокойствия вновь появлялся в его кабинете, то беседа опять начиналась с нуля.

Затея Анзора заполучить старика в качестве гостя удалась. Ему хотелось перемирия, снятия напряжения в отношениях, ведь каждый поход Ивана Никодимыча в полицию заканчивался утверждением, что собаку убил он. И потому Анзор полагал, что, угостив своего недоброжелателя шашлыком и стаканом коньяка, он сможет расположить его к себе, избежать в дальнейшем неприятных вызовов в полицию.

Отдыхающие давно заняли все места вокруг стола. Иван Никодимыч сел несколько поодаль, облокотился на спинку стула, положил ногу на ногу и иронически посмотрел на хозяина магазина. Тот вначале отворачивался от недоброжелательного взгляда, беседовал то с Машей, то с проголодавшимся Сабиром, в руках которого то и дело менялись шампура с мясом. Затем пристальные глаза старика задели его, обожгли, будто угли, и он решился на разговор.

– Маша, помоги развеселить старика-соседа, – предложил он, вставая.

Озираясь кругом, Маша помотала головой, ничего не ответив, только насупила брови. В голове ее мучительно стучал вопрос: «Когда же я отсюда уйду?!».

Не хотел мозолить глаза своим уставшим, измученным видом и Иван Никодимыч. Выпив однако стаканчик коньяка, он захотел задать Анзору пару вопросов. И когда тот присел к нему за стол, он сходу выпалил, не стесняясь грубых выражений:

– Собаку у Зуевых тоже не вы, паразиты, отравили?

– Зачем так говоришь? – опешил Анзор, скрестив руки на груди. – Ты лучше кушай, угощайся шашлычком, мясо доброе, вкусное… Собак я не трогаю. Точно тебе говорю. Это наговоры.

– Да какие к черту наговоры?! Я точно могу сказать – это твоих грязных рук дело. Сам же болтал про собак. Они, мол, мешают ходить, загрязняют двор.

– Не я один, все говорили, что собаки гадят кругом.

– Вот ты, бессовестный, и накормил собаку Зуевых отравленной колбасой, – Иван Никодимыч корил и корил собеседника. – Они ходили в ветеринарную службу, там сказали, собака отравлена…

– Мало ли чья собака сдохла, я-то тут причем. Ты, старик, говори, да не заговаривайся. Как у вас говорят, не пойман – не вор. Мне до твоих собак дела нет. Да, я не люблю, когда они шляются по улице. Их место не здесь… Но я пальцем их не тронул. Ты посмотри, как быстро я магазин построил. Хороший магазин. Я радуюсь, ты радуйся. Съешь шашлычка… Не серчай, угощайся. Ей-Богу, надо уважать друг друга, понимать друг друга. Ты вот зайдешь ко мне в магазин, а я все для тебя сделаю, бесплатно сделаю.

– Мне от тебя, Анзор, даже шашлыка не надо… А уж бесплатное что-то и подавно. Не возьму.

– Зря, не сердись напрасно.

– Как не сердись, когда ты моего любимого Верного, друга, у меня отнял?

– Вот заладил… Говорю тебе, не трогал я твою собаку. Как мне тебе это доказать?

– Ты обратное докажи: почему, как появился у нас, так во дворе все собаки пропали? Две собаки сдохли, а мою удавили… Я почти тридцать лет здесь живу и ни разу у нас во дворе собаки не жрали никакую отраву.

– Послушай, дед, мне надоели твои обвинения. Ты и вправду контуженный. Заладил одно и то же. Обидно. Я тебе русским языком говорю: не трогал твою собаку.

– Сам ты без совести. По-русски он мне говорит, сопляк. Ты сам контуженный. А про мою контузию с войны не тебе болтать. Спалю я тебе твою лавочку так же незаметно, как ты вздернул моего пса. И никто не увидит. Так что стереги и день, и ночь.

– Подожгешь? Да я тебя самого сожгу, разорву на части.

– Вот и поговорили.

– Ты, дед, не дури. За магазином у меня большой присмотр, охрана. Вон Сабир каждый вечер из квартиры смотрит. Он теперь под тобой живет… Увидит, как ты к магазину придешь, так плохо тебе будет.

– Господи, и эту квартиру, выходит, ты купил?! А я слышу, и тут ваша дурацкая музыка верещит. Так ты со своими приятелями весь дом наш оккупируешь?! Вот беда-то, так беда.

Старик поднялся, и, не попрощавшись ни с кем, ушел домой, едва волоча больные ноги. Неприятный разговор тяжелым грузом лег на душу, сердце учащенно забилось. В голове так муторно роились шальные мысли, просто не хотелось жить. Оцепенел от услышанного и Анзор, застыл в ожидании новой угрозы, погрузился в свои темные мысли. Смерть всех дворовых собак, и в первую очередь стариковской, была его рук дело. Теперь он боялся мести… Проводив старика взглядом, он тотчас захотел выпить коньяка, но он увидел, как подозрительно на него смотрит Маша. Чтобы та не бросила застолье, не ушла, он направился к ней со стаканом и двумя шампурами, схваченными с тарелки.

Музыка орущего магнитофона помешала Маше расслышать спор мужчин, старого и молодого. До нее смутно доносились лишь обрывки фраз. Промчись еще минута-другая, и она бы убежала домой отдыхать.

Анзор встал перед Машей, напряженный, злой. Улыбка на лице ее давно погасла. Красивые глаза сузились. Ему почудилось, что она слышала их словесную перебранку.

– Во, дед дает, нагрубил, навешал на меня всех дохлых собак и ушел, – он в растерянности развел руками, вместе с которыми по сторонам сверкнули шампура, а затем, соединив их вместе, протянул девушке.

– Угощайся. Почему не пробуешь?.. Лучше Сабира никто мясо не готовит.

Маша, кажется, поняла, в чем дело, но все же спросила, положив шампур на край стола.

– Ты со своим Сабиром купил еще одну квартиру? Откуда у тебя столько денег?

– Нам квартира дешево досталась.

– Все равно. Откуда такие деньги? Ты говорил, что магазин строил на кредит.

– На квартиру Сабиру мы все сбросились. Сложились. Извини, у вас не принято помогать друг другу. Вы стесняетесь это делать. Боитесь. У нас все по-другому, мы сплоченно живем. Есть проблема у меня с квартирой, все несут мне деньги. Я потом отдаю деньги. Есть проблема с квартирой у Сабира. Мы ему дали деньги. Пусть Сабир живет, присматривает за моим магазином. Надо, мы и другим своим поможем.

– Здорово.

– Вам тоже надо уметь выручать друг друга, помогать…

Анзор выпил коньяку, сорвал зубами пару кусков остывшего на шампуре мяса. Он стоял перед слушающей его девушкой щеголем, в легком пиджаке, украшенном блестящими пуговицами. Причмокивая губами, он жадно ел и не спускал глаз с Маши.

Вдоль стола взад-вперед бегал Сабир. Раздавал гостям шашлык. Веселая, довольная молодежь громко бубнила. Разговор чаще вели не на русском языке, а на своем, чужом и непонятном. Правда, невдалеке сидела пожилая женщина, сутулая, почти сгорбленная, с нездоровым румянцем и вдавленными щеками. После выпитого спиртного, расчувствовавшись, она говорила молодым смуглым парням о том, о чем им слушать не хотелось, – про дачный участок с хорошим урожаем кабачков, капусты, картошки и моркови. Маша присмотрелась к ее крестьянским рукам, что неутомимо трудились с ранней весны, и получили долгожданную щедрую награду от земли. Упоминание о деревне навеяло щемящую грусть. А когда громкий кавказский говор заглушил женщину, ей стало совсем тоскливо.

«Иностранщина, какая-то», – подумала Маша, собираясь уходить. «Разговаривают, кричат, а ничего не поймешь!».

Анзор вовремя отвлек ее, принудил забыть о доме, переключиться с оскорбившего ее чужого разговора на его жест. Быстро достал из кармана серебряную цепочку, покрутил ее небрежно в руке и протянул девушке.

– Дарю.

– Зачем это? Не надо.

– Бери, я дарю.

– Оставь себе, – твердила Маша, виновато отодвигая от себя руку Анзора. – К твоему сведению, я беру подарки только в день рождения и только от друзей.

– Считай, что мы друзья, – последовал недовольный голос обиженного парня.

– Подарками дружбу не обретают.

– Почему? Я ведь от души дарю.

– А я тебе повторяю: подарки дарят друзья. Если подарок от человека, которого ты не считаешь другом, то это не подарок, а подхалимаж.

– Взятка?!

– Это для чиновников подарок – значит, взятка. Ты примитивно рассуждаешь. Думай иначе…. Подарок у тебя дорогой, а вот желание понравиться – слишком дешевое. Понял?

– Нет, не понял.

– Примитивно ухаживаешь. Теперь понял? Купил цепочку, значит, купил дружбу. Это пошло, однообразно, это, увы, вчерашний день. Современных девушек, Анзор, может покорить лишь что-нибудь неожиданное, неординарное. Вот если бы ты вместо своего магазина поставил бы памятник Ивану Никодимычу, герою войны, не раз горевшему в танке, то я бы тебя зауважала.

– Горел, да не сгорел…

– Хам ты, – вскочила, будто ужаленная, Маша. – Зачем такое говорить о старике, ветеране? Он реально воевал, горел, я сама слышала его рассказ.

– Извини. Вырвалось случайно. Я сам стариков уважаю.

Она посмотрела на него осуждающим взглядом, давая понять, что грубый выпад против старика направлен и лично против нее. Порой так смотрел на недоброжелателей ее отец, не скрывая внутреннего протеста.

На дворе смолкала веселая музыка. Был тот редкий час, когда уставший город постепенно затихал перед новым пробуждением.

В глазах Анзора вновь всплеснулись признаки волнения, переживания за слова, что обидели его спутницу. И если бы в эти напряженные секунды друзья Анзора не вышли в круг плясать, а неожиданная ритмичная музыка не привлекла внимание Маши, то ее быстрые ноги понеслись бы домой.

Танцевали парни увлеченно и всем на удивленье. В лезгинке каждое резкое движение рук и ног сопровождалось барабанной дробью. Всякий лихой шаг вперед сплачивал одиночных танцоров, подзывал друг к другу, разжигая соперничество, демонстрируя силу, умение, разворотливость.

Сабир нарочно промчался ветром возле Маши, выгнув спину, двинулся по площадке, вытянул руки… Его виртуозно пляшущие ноги пробудили в Маше любопытство: а что могло таиться за его загадочными движениями? В них наверняка скрывался бунтарь, отчаянный охотник, идущий напролом, бьющий зверя наотмашь и снова летящий вперед. Сабир подскочил к Маше, закинув одну руку за спину, обернулся вокруг нее… Сильна была его энергетика, исходящая из всего напряженного тела, от цепкого взгляда, не отпускающего ни на миг. Еще секунда и ее ноги пустились бы в танец. Она помнила из кино, как плавно выходят кавказские девушки в длинных строгих платьях навстречу джигитам, как величаво передвигаются и не дают дотронуться до тонких, как у легких ос, стройных талий. В училище на одном из занятий она видела подобный танец, который демонстрировали старшекурсники. Лезгинка вызывала в ней положительную реакцию, ибо она рождена была в древние времена, являлась народным творчеством. Для Маши любой народный танец был интересен, ей хотелось его изучить, исполнить.

Порыв Маши остановил Анзор. По дрожанию его голоса, по тяжелому дыханию, она поняла, что кавалер очень волнуется. Вытянув шею, тот напряженно следил за Сабиром. Скорее всего, в его горячей душе разыгралось чувство ревности. И когда в кругу танцующих раздались незнакомые слова на чужом языке, а затем кто-то отчетливо выкрикнул его имя, призывая к себе, Анзор встрепенулся, стремглав бросился на площадку.

Теперь ему было нужно во что бы то ни стало завладеть вниманием девушки. Отвлечь от Сабира. Сделать так, чтобы она смотрела в его сторону, восхищалась им. Он знал, что ему это удастся, считал, что нет ему равных в исполнении лезгинки.

Такого экспрессивного врастания в общий танец Маша не ожидала. Анзор сразу приковал к себе внимание жесткими и одновременно красивыми движениями. Под каблуками его ботинок, казалось, дрожала земля. Руки превратились в крылья. Он держал их ровно, то притягивая к груди, то пряча за спину, то вновь благородно выбрасывая перед собой. Грудь азартно вздымалась. За ногами невозможно было уследить. Они приподнимались на пальцах и оттого делали человека высоким, воздушным. Вцепившись глазами в темпераментного и порой выкрикивающего вслух какое-то короткое слово пляшущего Анзора, Маша удивлялась, как на ее глазах только что наглый парень превратился вдруг в грациозного джигита, птицей летающего над землей. Такой неистовый горец может любого за пояс заткнуть.

Следя за каждым движением мускулов на лице Анзора, она не увидела ни тревоги, ни напряжения. На нем никаких живых следов, лишь сдержанность, отстраненность. Однако в груди танцующего горело пламя. Оно обжигало окружающих, заражало экспрессией. Уставшая женщина, приехавшая с дачи, даже улыбнулась ему, улыбнулась игриво, и ее круглое, с нависшими щеками, лицо мгновенно помолодело.

Не осталась равнодушной и Маша. Ее руки захлопали в такт музыке. А когда Анзор ловким, понятным движением пригласил ее на танец, она без сопротивления и жеманства вылетела к нему, забыв про его упреки и колкости, засевшие глубоко в душе.

Им никто не мешал. Наоборот, вечерняя танцплощадка, вспыхнувшая спонтанно, глазела и рукоплескала. Маша заметила, что во время танца у кавказцев было принято не мельтешить и толкаться вместе, а соблюдать очередность, поддерживать твердыми голосами чувственные движения товарищей.

Танец Маши, конечно же, походил на экспромт. Но ей не хотелось ударить лицом в грязь и подвести кавалера. Храбро устремив взгляд вперед, она горделиво плыла, едва перебирая ногами, вдоль площадки, держа рядом с собой, на небольшом расстоянии боком двигающегося Анзора. В такие минуты никто бы из посторонних не сказал, что перед ними кроткая, безответная девушка, ни разу не слышавшая грозного родительского упрека. Изящная игра рук, пластичность, обретенная уже в училище, делали ее строгой и недоступной. Она, видимо, чувствовала интуитивно движения, ритм, образ, характер стародавнего танца и старалась, старалась изо всех сил.

Стоящим в кругу парням пришлось по нутру все то, что вытворяла Маша. На заваленный посудой стол уже никто не обращал внимания. Лишь женщина-дачница перестала хлопать в ладоши и, утомившись, обидевшись, что ей пригрозили укоротить язычок, присела на стул. Оставив на тарелке один кусок холодного шашлыка, она скрылась в темноте.

Анзор умело провел Машу по одному кругу, второму, четвертому… Толпа уже восторженно наблюдала за девушкой, вслед ей бросали добрые взгляды.

В какой-то момент она перестала слышать музыку. И даже когда танец подошел к концу, она мысленно продолжала находиться у него в плену, потому не отвечала на хвалебные речи Анзора и его друзей. Вечер удался. Вместе с прохладным ветерком на нее нахлынуло чувство восторга. Сейчас никто бы не смог спугнуть ее радость, удовлетворение собой. Впечатления переполняли ее грудь.

Потому-то этот неожиданный зажигательный танец, выводящий танцующих в круг, а затем давший ей возможность проявить себя, беспрекословно подчиниться Анзору, не оставил в ее душе сомнений ехать утром в деревню за рябиной или не ехать. Маша об этом не размышляла ни тогда, когда усердно чистила зубы в ванной, ни тогда, когда забралась в уютную теплую кровать. Она лишь пыталась вспомнить вчерашнюю попытку вжиться в образ горянки, знающей толк в лезгинке.

Утро наступило быстро. В машине ее то и дело клонило ко сну. Тяжелая голова моталась из стороны в сторону. Анзор вместо того чтобы дать девушке поспать, размышлял вслух, какой товар он завезет в магазин. Слушая, как тот рассуждает и сам себя нахваливает, она морщилась, потому как все это ей до противного не нравилось, и вновь силилась заснуть.

Он не замолкал и продолжал говорить.

– Дай подремать, не будь чудовищем, – просила она.

– Я могу в магазине открыть отдел по продаже тортов, – настойчиво бубнил он. – Как думаешь, торты будут расхватывать?

В ответ ей хотелось сказать ему что-то неприятное, отвлечь от магазинной темы. Вопрос появился сам собой, и она выпалила его с неожиданной для себя требовательностью:

– Анзор, давай ты меня научишь лезгинку танцевать, а?!

– У тебя не получится.

– Получится. Ты покажи пару движений. И все. Я на лету все схватываю.

– Чтобы лезгинку танцевать, надо в горах родиться.

– Научи. Прошу тебя.

– Попробовать можно. Только зачем тебе лезгинка? Ты же другие танцы учишь.

– Каждый человек хочет уметь делать то, чего другой не может. В нашем училище, правильно, изучают разные танцы, но лезгинки почему-то нет. Теперь вся надежда на меня.

– На тебя?

– Да.

– Мой дед Хасан говорит: не берись делать то, что тебе не по силам.

– У меня тоже есть дедушка – дед Матвей. Он считает, что в жизни надо все попробовать. Так что нас с тобой по-разному дедушки воспитывали. Но я тебе не про дедушку, а про себя говорю. Пойми, у каждого из нас должна быть цель в жизни, но одна цель определяется как главная. То есть, мне хочется научиться тому, чего другие не могут. И всем нам надо научиться отличаться друг от друга.

– Да мы и так все разные.

– Лицом, одеждой, манерами. Надо отличаться талантом.

– Это как?

– Тебе не понять.

– Тогда зачем говоришь… Зачем тебе лезгинка?

– Это я для себя, – сказала Маша и поставила точку в щекотливом разговоре: – Мне нужно…. Мне это интересно.

За горячим продолжительным разговором они не заметили, как достигли конечной точки. Деревня, просвеченная солнцем, встретила их тишиной. Маша вытащила из упрямо сопротивляющегося Анзора обещание показать ей на следующей неделе, как нужно танцевать настоящую лезгинку. Последние ее слова, что обмана она никому не прощает, уже раздались с хлопком двери машины.

Они вышли на околицу деревни. Перед ними стоял старый с оторванными ставнями дом, с посаженной перед выбитыми окнами сломанной ветром дуплистой ивой. На широком лугу росла грубая сорная трава. Чувствовалось, здесь давно нет хозяина, земля одичала, лопухи да крапива забили все тропинки. А ведь когда-то у этого брошенного дома росными туманными утрами разбредались по лугу пестрые коровы и ненасытные козы…

В чистом воздухе проплывали длинные серебристые нити паутины. Маше знакома осенняя пора, в деревне у деда Матвея ей доводилось ощущать холодное дыхание сентября, наблюдать, как ровно опадают огненно-красные листочки осин. Сегодня тоже осень богата красками. Восторженные глаза Маши пробегали по четырем оставшимся домам, прятавшимся на другом конце луга за потемневшими липами. В конце деревни она разглядела изгиб неширокой реки, убегающей в дикий перелесок. Ей захотелось дойти до воды, спуститься вниз и понаблюдать, как она, гибкая и певучая, бежит среди осоки, переливается на перекатах. Ноги сами понесли ее вдаль. Только после первых же шагов пришлось остановиться: юбка стала сырой, её облепили противные колючки. К тому же трава оказалась столь густой и твердой, что ее и раздвинуть было нелегко. Пришлось отказаться от заманчивой идеи, от желания посидеть, как в детстве, на берегу говорливой реки.

Анзор вел себя странно, молчал, блуждающими глазами следил то за Машей, то за деревней. У него была назначена встреча с одним из жильцов. Они созванивались, договаривались о том, что он появится сразу же при въезде машины в деревню.

Тишина казалась нестерпимо долгой.

– Сейчас Сулейман подойдет, покажет тебе рябину, – с твердой ноткой в голосе сказал Анзор.

– Какой еще Сулейман? – удивленно спросила Маша, глядя на деревянную избу, где на крыльце показался силуэт рослого мужчины.

– Хороший знакомый. Он здесь уже давно живет.

– В русской деревне живет Сулейман? Не смеши меня. Что ему тут надо?

– Работает вместе с семьей, овец держит. А рядом с ним – дом Айдара. Тоже хороший знакомый.

Маша растерянно посмотрела на своего спутника. Тот лукаво улыбался и, прищуря обжигающие глаза, глядел на нее. Ей резко расхотелось задерживаться в этой деревне. Закинув рукой за плечи копну волос, она решительно направилась к машине.

– Ты куда? – преградил дорогу Анзор.

– Обратно.

– А рябина? А ты хотела за руль сесть, научиться машину водить?

– Поехали, будешь учить.

Анзор опешил, опустил глаза, но дверь машины продолжал держать закрытой.

– Открой! – скомандовала Маша.

И тут к ним приблизился мужчина. Широкий белый воротник наглухо застегнутой рубахи выглядывал из короткой куртки, в плечах – сажень, седые волосы подчеркивали глубину черных равнодушных глаз на худощавом, с глубокими складками лице. В руках он держал ржавую лопату.

– Анзор, приветствую тебя. Давно не виделись.

Оглядев сверху донизу подозрительным неласковым взглядом Машу, он кивнул в ее сторону.

– Здрасьте, девушка!

– Добрый день, – вежливо отозвалась Маша.

– Это для вас Анзор просил найти рябину?

– Да.

– Пойдемте, я покажу…

Маша резко повернулась, отодвинулась от машины, и Анзор увидел ее запылавшее румянцем лицо, пристальные, очень серьезные грустные глаза. Она безропотно, забыв про сиюминутные вспыхнувшие эмоции, пошла за незнакомым мужчиной. Анзор двинулся сзади. Ему стало понятно, что Маша не умеет долго обижаться, потому и на нее не было никакого резона держать обиду.

По ходу движения Сулейман бормотал на своем родном языке чужеземные слова, и чем непонятнее он говорил, тем быстрее Маша его понимала. Очевидно, он негодовал по поводу того, зачем ей в городе понадобилась рябина.

В заброшенном огороде напрочь отсутствовала изгородь, потому все насаждения были обглоданы начисто. Лишь кусты крыжовника и смородины еще подавали слабые надежды на жизнь. Почему Сулейман не обнес их забором, не сберег от коз и зайцев стало понятно после того, как Маша увидела пустые грядки. Они десяток лет не знали лопаты. Буйная трава почти сравняла их с землей.

За покосившемся домом Сулеймана виднелись полуразрушенные кирпичные стены складских помещений под дырявыми навесами из шифера. Там же громоздилась разобранная техника. Среди хаотичного скопления сеялок, гусеничных тракторов, картофелекопалок, громоздких проржавевших комбайнов, смотрящих на доживающую свой тяжелый срок деревню пустыми окнами, величаво раскинулись две свободолюбивые березы. В грубой зелени листвы на их вершинах чернели большие гнезда грачей, собранные неаккуратно и давным-давно. Если земля забыла, когда последний раз ее пахали тракторы, то березы уже перестали ждать, когда над ними по весне разнесется неумолчный грачиный грай. Маше он был знаком. Она любила стоять у дедовской березы, всматриваться в крону над головой, где беспокойно возились птицы, и махать им руками. Дед хохотал до чихоты, до удушливого кашля, а потом говорил сквозь слезы, что грачи не боятся ни ее взмахов, ни вертящегося пугала на огороде.

Рябина ждала их за огородом. Грустная, жалкая, с тяжелыми ветвями, на которых рдели гроздья ягод. На ее ветвистых этажах порхала стайка синичек. «Пинь-пинь-пини…», – слышалась их единственная в округе оптимистичная бодрая песня.

– Не знаю, как вы ее выкопаете, – сказал Сулейман и воткнул в землю лопату.

Высокое осеннее небо с разнообразными островами облаков, подпаленных свинцовым светом, пугало наступлением дождика.

Маша съежилась то ли от ветерка, проверяющего ее одежду, то ли от неожиданного дурного предложения замахнуться на жизнь большого дерева. Конечно, ее напугал внушительный вид рябины. Предложение выкопать ее мог сделать лишь человек, решивший поиздеваться, посмеяться над ней. Рассеянная задумчивость наползла на нее, и в глазах появилась печаль.

Тут понял и Анзор, что друг банально подвел его, при этом сморозил чепуху, которая сейчас вызовет знакомый гнев у спутницы.

– Какое дерево копай? – сердито рявкнул он, сверкнув змеиным неморгающим взглядом. – Ты какую ерунду говоришь? Я маленькую рябину просил тебя найти. А не этот лес.

– Ничего ты не говорил, – твердо возразил Сулейман. – Маленькую, большую… Сразу бы уточнил. Где теперь взять маленькую?

– Поищи кругом.

– Бесполезно. Я знаю деревню. Рябина тут одна растет.

Маша тихо рассыпчато рассмеялась. Стало понятно: ехали долго и напрасно, время потеряли тоже напрасно. Бестолковая перепалка… Один перекладывает вину на другого, а толку мало… Сегодня ей не удастся порадовать отца, посадить рябину…

Анзор почувствовал скрытое несогласие Сулеймана помочь ему, понизил голос, сказал твердо.

– Пойдем вместе поищем.

– Дикую яблоню увидишь, смородиновый куст найдешь, а рябину нет.

– Слушай, брат, видишь девушка смеется… Она думает, я обманул, я не найду рябину. А я найду… У меня тысяча причин отказаться помочь девушке, но я же не отказываюсь. Давай и ты не отказывайся.

– Мне не веришь. Вон Надежда Тимофеевна идет, спроси у нее…

В центре деревни у дома с почерневшими бревнами неприкаянно бродила старушка. Опираясь на палку, она изредка останавливалась и смотрела в их сторону.

Первой к ней подошла Маша. Вежливо поздоровалась. Прежде чем спросить о чем-либо, пристально посмотрела на нее, хоть и хроменькую, но крепкую, бодрую, с сильным телом под старенькой кофтой. Широкая ладонь сжимала грубую нетесаную палку. На резиновых ботах запеклись комья земли. Весь крестьянский вид старушки подсказывал Маше, что она является старожилом здешних мест. Она грозно смотрела на пришельцев, и этот взгляд вселял к ней уважение.

– Дочка, в тутошних местах отродясь рябину не саживали… Зря смотрите. И пошто она вам? Я думала, вы дом для покупки присматриваете, под дачу. А вы про рябину… Подскажи, дочка, кому бы продать мне вот этот дом, соседский? Сестра умерла, а дом пустует уже который год.

– Вам, бабушка, надо объявление в газету дать, – посоветовала Маша, взяв старожила деревни за руку с ласковой фамильярностью. – Продаю, мол, дом, с землей, с печкой…

– Печатала меня газета.

– С садом…, – добавила Маша.

– Да без саду я живу давно, – махнула свободной рукой старушка. – Сил нет его обихаживать.

– А цветы-то вон большие какие, не в вашем палисаднике?

– Мои. Без цветов я никогда не живала. Оне радость приносят. Силы уж совсем меня покинули, а не сажать цветочки не могу. Душа просит. Глаза велят. А тебе мой домик приглянулся? Покупай. Я продам.

– Нет, нет.

– Дешево отдам. А сама в сестрин дом переберусь. Он хоть и холодный, но Сулейман вон починит печку. Обещал.

– Вы одни живете в доме? Дети-то где?

– В городе сын. Он занятой. Работа.

– К нему поезжайте. Здесь, наверное, зимой жить невозможно.

– Ой, что ты говоришь, дочка. Зимой тут такая благодать… С Богом можно тихо общаться. В город я не поеду ни за какие коврижки, там народу полно, тесно. Я там чужая… Вы вот, молодые, должны приезжать в деревни-то.