Текст книги "Вечный зов. Том II"

– Не балуй. Ты не мужик, а я не баба счас. Выздоровеешь, бог даст, тогда стыдиться будем.

Окрепнув, они оба не особенно и стыдились друг друга, но спали в разных углах, и ни она, ни он даже и одной попытки не сделали в нарушение этого принципа – «ты не мужик, а я не баба». Ни одной до того вечера. Но мертвым мертвое, а живым все-таки живое, пришла минута, и задал Иван ей этот ненужный вопрос, который она мгновенно поняла. И, еще раз блеснув из-под рваной, прожженной у таежных костров тужурки, просто сказала:

– Ладно, иди уж…

И потом она, забывшись в извечной бабьей радости, лишь шептала исступленно в его бородатое, пахнущее смоляным дымом лицо: «Ванюшка, сердешный…»

– Как же не промеж? – еще раз сказал Иван Михайлович, такой же немощный сейчас, как в те дни, когда поломал его медведь-шатун, но с той разницей, что никакое тепло, никакой уход и забота теперь его не поднимут больше на ноги.

– Не было, Ванюшка, ребеночка…

– А я после, как убежал от кержаков, на третью, что ли, ночь, я пришел в ту канаву, где тебя оставил. И на четвертую, и на пятую приходил. Искал все тебя…

– Да я, Ванюшка, другой же ночью ушла. Я думала… Я ж рассказывала все тебе не раз.

– А потом я тебя все ждал в Новониколаевске. Придешь ты, думаю, поженимся мы. Да не дождался.

– Оно вишь как вышло-то, Ваня, – произнесла старуха виноватым голосом. – Филат-то Филатыч, говорила я, меня и поженил. Не дошла.

Он кивнул. Они обо всем этом говорили много и подолгу раньше, и теперь Иван Михайлович в последний раз вспоминал из их прошлого самое сокровенное, что всегда, видимо, жило в его душе и что сейчас облегчало его последние минуты.

– Перед смертью, Акуля, я тебе хочу свое спасибо сказать. За все. За доброту твою. За руки твои. За все, что промеж нас было… За этим и позвал.

Старуха беспомощно и тоскливо, как щенок, заскулила, повалилась вперед, на кровать, ткнулась лицом в грудь Субботина, худенькая спина ее, обтянутая пестрой кофточкой, мелко затряслась…

Так и застал их Кружилин, вбежавший торопливо в комнатушку.

– Что?! Иван Михайлович?! – вскричал он тревожно.

Субботин только рукой махнул, а старуха, приподняв мокрое лицо, попросила:

– Ты не тревожь его. Отходит он.

– Что-о?! – Кружилин сделался белым как мел. – Вы… с ума сошли!

Слова эти означали непонятно что. Может быть, несогласие с тем, что сказала эта старуха, возмущение, что возле Субботина нет врача. Он метнулся обратно к двери, закричал без памяти:

– Эй, кто там? Мария? В больницу скорее! Врачей! Пусть немедленно сюда бегут все, кто там есть! Кто там есть…

По коридору послышался топот, а Кружилин качнулся к Субботину, упал перед кроватью на колени.

– Ну, что, что?!

– Ни одного врача не надо, а ты – всех, – проговорил Субботин негромко. – А мы вот с Акулиной Тарасовной тут… вспоминаем. После пленума я к ней хотел… Да вот саму ее попросил сюда… Ты уж пригляди за ней, Поликарп.

Кружилин схватил Субботина за сухую руку, начал бессмысленно повторять:

– Иван Михайлович… Иван Михайлович…

– Ну что «Иван Михайлович»? Возьми себя в руки, Поликарп. – Лоб Субботина был мокрый, Акулина Тарасовна мягким платком обтерла его. – И послушай, что я скажу… Ты сядь, чего на коленях?

– Я слушаю, слушаю, – покорно произнес Кружилин, поднялся, взял стул. Беря его, глянул в окно – где там врач?! Хотя и понимал, что врачу еще поспеть не время.

– Умираю я спокойно, Поликарп, – проговорил Субботин. – Все, что мог, на что я был способен, я сделал на земле. Сыновей я вырастил неплохих… Жаль немного, что не от нее вот, – показал он глазами на Акулину Тарасовну. – Но я свою жену и любил, и уважал… Я тебе о ней рассказывал. Ты понимаешь?

– Да, да, – сказал Кружилин, чтобы успокоить Субботина.

Неожиданно донесся издалека приглушенный раскат грома, Субботин расслышал его, шевельнул в сторону окошка головой:

– Это что, а? Гроза?

– Далеко это, за Звенигорой где-то.

– Значит, там сатана… со своей шубой-то присел, – трудно проговорил Субботин. – Филат-то Филатыч прав все же оказался. Насчет дождя-то сегодня.

– Дождя пока нет. Может, и не будет.

При упоминании Филата Филатыча в глазах старухи, обтиравшей лоб и бескровные щеки Субботина, мелькнул вопрос.

– Сегодня я случайно увидел его. Интересный старичок… Интересный, – сказал он ей.

Затем прикрыл глаза и, хрипло дыша, лежал так, пока не вбежала, задыхаясь, врач. Она на ходу кивком головы попросила отойти от кровати секретаря райкома и старую Акулину, схватила руку Субботина, нащупала пульс, одновременно пальцами раздвинула ему веки, поглядела в глаза. Потом торопливо раскрыла свою сумку, выхватила коробку со шприцами.

– Руку ему обнажите. Живо!

Пока Кружилин расстегивал рукав, врач набирала в шприц лекарство. Сделав укол, она устало, еле слышно, вздохнула.

– Ну, что, что?! – спросил Кружилин, как несколько минут назад у самого Субботина, хотя все было ясно и без пояснений. – А где главный врач?

– Он на заводе.

– Что, Нечаеву плохо?!

– Приступ начался прямо в цехе. Мы вам в райком звонили…

– Спасибо, доктор, – открыл в это время глаза Субботин. И вдруг усмехнулся – последней в своей жизни улыбкой, тихой и слабенькой. – Что бы мы в жизни делали без докторов?

Врач на это ничего не ответила. Она опять держала его за кисть руки, считала пульс.

– Я тебе что-то хотел сказать, Поликарп? – спросил Субботин. – Да, вот что… Мы вот с ней вспоминали, – он показал глазами на Акулину Тарасовну, стоявшую у стенки. – Тогда, давно… Медведь-шатун меня в тайге ломал – страшная, жуткая сила! И вот сейчас мне кажется, что всю жизнь… всю жизнь меня какая-то подобная сила крутила, одолеть старалась. А я не давался. Я пытался сам ее одолеть. Иногда это мне удавалось, как в тайге тогда… Иногда нет. Но я изо всех сил, какие были, сопротивлялся… В этом, наверное, и смысл жизни человеческой, а? Как думаешь?

– Да, в этом. В чем же еще-то? – сказал Кружилин.

– Потому нам и народ верит, Поликарп. Он верит, что мы, коммунисты, всегда… Что мы…

Он на полуслове судорожно вздохнул, затем, глядя в потолок, начал дышать часто-часто. Но постепенно дыхание его успокаивалось, становилось все ровнее и тише, тише, пока не прекратилось совсем. Врач, державшая его руку, медленно стала класть ее ему на грудь. И во всем этом не было ничего страшного, Кружилин еще какие-то секунды будто не понимал, что это все, что это конец. А потом вскричал не своим голосом:

– Иван Михайлович!

Старая Акулина Тарасовна легонько отодвинула его в сторону, мягко попросила:

– Не кричи. Грех.

Наклонилась над умершим, прикоснулась старческими губами к его губам, сухим и теплым еще, и закрыла ему глаза.

…Не видя дороги, с трудом соображая, что надо немедленно сообщить о кончине Ивана Михайловича Субботина в обком, Кружилин вышел на улицу. Грозы никакой не было, небо сияло голубой чистотой, лишь над Звенигорой качались небольшие тучки, не то наплывая оттуда, не то уходя за острые каменные утесы…

Здесь, на улице, к нему подошла женщина-врач, сказала опять:

– Приступ у Нечаева начался прямо в цехе. Мы еще успели донести его до заводского медпункта.

– Что, и Нечаев?!

– Да, Федор Федорович двадцать минут назад скончался.

* * *

Пленум райкома партии, назначенный на четвертое августа, не состоялся. Не состоялся он и в последующие дни, заполненные похоронами директора завода, отправкой в Новосибирск тела Субботина Ивана Михайловича… Все это невеселое дело происходило как бы под салют артиллерийской канонады в Москве, первый салют, которым страна праздновала небывалую еще за всю войну свою победу над гитлеровской армией под старинными русскими городами Орлом и Белгородом.

Лишь десятого августа руководители и активисты Шантарского района собрались в Доме культуры, в не очень высоком и в не очень просторном зале, чисто вымытом и вычищенном. И Кружилин, за эти дни похудевший и постаревший, предложил почтить минутой молчания память умерших товарищей.

Минута эта длилась долго. Затем, когда люди бесшумно сели, он сказал:

– Коммунисты умирают, а живым – продолжать их дело. Разрешите начать работу пленума районного комитета партии…

Конец лета, осень и зима 1943 года были для Поликарпа Матвеевича Кружилина самым тяжелым временем за всю войну. Первые военные месяцы, прибытие и размещение эвакуированных, тот невообразимый кошмар с восстановлением завода – все это казалось теперь пустяками в сравнении с тем, что надвигалось на район, уже, собственно, давно надвинулось. Имя этому было голод. А нынешней весной появилась к тому же таинственная болезнь. Сначала у людей принималось чуть побаливать горло, поднималась температура. Затем глотка, язык, вся полость рта покрывались желтым налетом, боли возрастали, в глотке появлялись нарывы и язвы, больные начинали задыхаться и в конце концов теряли сознание. Многие, так и не придя в себя, умирали в судорогах.

– Заболевание начинается как типичная ангина, – сообщил на бюро райкома, где слушался вопрос «О состоянии медицинского обслуживания населения», главный врач Шантарской больницы Самсонов. Скрюченный временем старик из эвакуированных, он был хорошим специалистом. – Но потом происходит нечто для меня непонятное… То есть я подозреваю, что нарывы в горле, вскрываясь, выделяют сильные токсические вещества, которые, видимо, и поражают весь организм. Происходит сепсис, то есть общее инфекционное заболевание организма, которое и приводит к летальному исходу, то есть к смерти. Но причины, причины возникновения этого заболевания мне непонятны пока. Однако…

– Что? – спросил Кружилин, когда тот неуверенно замолчал. – Говорите.

– Мои наблюдения случайны и научной ценности, скорее всего, не представляют. Но я счел долгом сообщить о них в облздравотдел. Мало ли, знаете… Так вот, посещая больных, я видел у некоторых белый хлеб. Настоящий белый пшеничный хлеб. Мы по карточкам выдаем белый хлеб?

– У нас и черного нет, – сказал угрюмо Кружилин. – Карточки почти не отовариваются.

– Вот видите… Я выяснил – все умершие от этой болезни употребляли этот хлеб. А откуда он? Люди нынче весной собирали по полям случайно оставшиеся на земле прошлогодние колосья…

– Да, мы разрешили это нынешней весной, – сказал Кружилин.

– И мой высыхающий мозг начала сверлить мысль: не набирает ли зерно, перезимовавшее на земле под снегом, каких-то токсинов, не становится ли оно ядовитым?

Старый доктор был прав, зерно, перезимовавшее на земле под снегом, становилось ядовитым, оно и вызывало то заболевание, которое было названо септической ангиной. Когда это стало известным, по радио и в районной газете немедленно было объявлено о зловещих свойствах зерна, вышелушенного из таких колосьев, и о том, что такое зерно меняется на доброкачественное килограмм за килограмм. На дверях всех учреждений, на всех заборах были расклеены соответствующие листовки и плакаты, и уже в конце июля новых заболеваний зловещей болезнью не наблюдалось. Зато по всему почти району начал падать скот, разразилась жестокая эпидемия ящура. Проклятый вирус не щадил ни коров, ни овец, ни коз, и каждый вечер на выгоне за селом, куда шантарские бабы и ребятишки выходили встречать возвращающееся стадо, возникал женский плач и рев. Это означало, что их коровы или козы, утром еще здоровые, теперь шли, пуская до земли клейкую слюну, что семья, скорее всего, лишится теперь единственной кормилицы.

За какие-то две недели ополовинилось и без того скудное поголовье скота в колхозах и совхозах. Бороться с эпидемией было почти невозможно, противоящурной сыворотки в районе практически не было, из области прислали немного, каплю из необходимого моря…

Случилась эта беда вскоре после смерти Субботина и Нечаева. Кружилин, дни и ночи проводивший в хозяйствах района и лично следивший за организацией карантинов, захоронением павших животных, дезинфекцией скотных дворов и пастбищ, насквозь пропах карболкой, усох еще больше, почернел, как чугунная доска, к вечеру его шатало, будто пьяного.

– Загулял ты, парень, аж нога об ногу заплетается, – так и сказал Назаров, когда Кружилин каким-то вечером оказался в Михайловке.

Они сидели на куче плах, сложенных у стенки амбара, перед ними был ток с тремя длинными соломенными навесами. Два навеса были пустынны, под третьим шла работа – стучали веялки, под навес въезжали брички-бестарки с зерном, женщины и ребятишки деревянными лопатами и совками разгружали их, провеянный хлеб насыпали в тачки и по настилу из досок возили в амбар. Солнце еще было довольно высоко, оно обливало каменные громады, взгорье за током и соломенные крыши навесов жидкой медью, которая струями стекала по столбам и, казалось, мелкими каплями прокапывала сквозь крышу вниз, капли при этом застывали, накапливались на земле кучами.

– Гуляю вот. На Руси горе всегда водкой заливали… – усмехнулся Кружилин. – Урожай сгорел, теперь без скота остались.

– Оно где тонко, там и рвется всегда, – невесело отозвался Назаров. – Это закон известный, что ж…

– Что ж дальше-то будет, Панкрат?

Кружилин спросил это не потому, что не знал, что будет дальше. Ему надо было облегчить неимоверную тяжесть в душе, выплеснуть ее, как ведро жидкого свинца, оттягивающее руки, плечи. Ни перед кем другим он этого бы не сделал, а перед Панкратом можно было, для этого он сюда и завернул, хотя знал, что в общем-то это самообман. Но ему просто захотелось посидеть с ним рядом, помолчать просто, хотя опять же знал, что молчания никакого не получится.

– Голод, что ж дальше… Почище, чем в тридцать третьем.

Кружилин вздохнул тяжко, посмотрел на несжатую хлебную полосу за током. Ток находился на краю Михайловки, сразу же, метрах, может, в ста, и начиналась эта небольшая хлебная полоса. Кружилин вспомнил, что из года в год Назаров сеял тут рожь и ничего больше, скашивал полосу эту всегда позже других.

– Субботин перед смертью сказал: «Всю жизнь меня будто медведь-шатун ломал, будто крутила какая-то дикая и безжалостная сила, а я пытался ей не поддаться, одолеть…» Последние слова это его были.

– Хороший был человек, вечное ему царство небесное, – негромко откликнулся Назаров. – Он всегда в глубь народа глядел.

Под навесом по-прежнему стучали веялки, слышался говорок, раздавались крики, иногда вспыхивал женский смех. Подъезжали и отъезжали брички, гремя колесами, звенело зерно, насыпаемое железными плицами в тачки. Работа шла там безостановочная, веселая и нетрудная, какой и всегда бывала, как давным-давно приметил Кружилин, на любом хлебном току. Хмарь или ясная погода стоит, тепло или холодно – на току работа всегда людям в радость, и, чем больше этой работы, тем веселее, тем легче она идет.

– А дикая сила – что ж, ее хватило на наш век, да и сынам нашим еще хватит, – помолчав, заговорил опять старый председатель. – Но тут что главное понимать? Эвон речка Громотуха наша… Невелика царица, а разойдется, бывает, – только держись, да сумей еще. И крутит, и волной бьет, пеной шипит да в глаза хлещет… Не зря и Громотуха. Но это сверху. А в глубине потихоньку течет и течет неостановимо, куда надо. Ветер хлещет, назад волну гонит, а она вперед течет…

За такими вот словами, хотя это и не было каким-то откровением для него, Кружилин и приехал к Назарову.

– Да-а, – произнес он. – А нахлебаться нынче нахлебаемся.

– Это уж досыта, – подтвердил Панкрат. – Одна радость – немца под Орлом расколотили. Алейников не пишет боле?

– Нет, ничего не получал.

Все время, пока они сидели и разговаривали, чей-то пестрый теленок щипал жесткую, давно пересохшую травку неподалеку от не сжатой еще хлебной полоски, потихоньку приближаясь к ней. Теперь он, раздвинув мордой колосья, вошел туда.

– Потравит же, – указал на теленка Кружилин.

– Эй, Агата! Савельева! Ослепла, что ль? Отгони своего телка от хлеба, язви тебя! – закричал Назаров сердито, не вставая с места.

– Ах он, проклятый! – вскричала и Агата, бросила плицу, кинулась к полосе.

– Распустили скотину. Мало я с вас шкуру за это спускал! – пригрозил председатель сразу всем работницам на току.

– Скосил бы ты ее скорее, эту полоску, – сказал Кружилин. – Пока совсем не потравили.

– Да мы смотрим. Сожнем на днях. Да что эта полоска… По весне обещал твоему Хохлову шестьсот центнеров сверх плана. Да вот и плана нынче не дадим. Народ, конечно, не виноват, а приедет Хохлов, все едино в глаза ему стыдно глянуть.

– Не приедет.

– Что, и он?! – привстал было тревожно Назаров.

– Да нет. На завод я его отпустил все же. Без директора пока завод. Хохлов пока там…

– А на месте его кто ж будет?

– Малыгин.

– Этот… шаромыжник?! – возмущенно воскликнул Назаров.

– А где я другого, не «шаромыжника», возьму? – повысил голос и Кружилин. – Так я кроил и этак… Мужик все же, фронтовик, ранен был… Может, поумнел на фронте. Поглядим… Не председателем его, а и.о., то есть исполняющим обязанности.

Агата, стегая своего телка и что-то визгливо покрикивая, загнала его в деревенскую улицу, возвратилась на ток. К ней шагнула, будто выговаривая за телка, Анна Савельева, тоже работавшая сейчас здесь, потому что вторую бригаду Назаров ликвидировал, работы там никакой не было, на ток возить нечего, а скотные дворы опустели – уцелевших от ящура коров отогнали в карантинные загоны, устроенные в тайге, павших увезли на скотомогильник, всю территорию бригады залили карболкой. Хмурая, повязанная по-старушечьи платком, Анна глянула на Кружилина, в самом деле сказала какие-то слова Агате, та стала будто в чем-то оправдываться, и обе они отошли за веялку.

Еще в июле, сразу же после того как приезжал Кружилин во вторую бригаду с письмом Алейникова об Иване и Семене, опять исчез Андрейка. Он опять убежал на фронт, сообщив об этом в записке, прилепленной к бочке, в которой он возил воду. Убежал он, видно, с вечера, бумажку утром увидела повариха Антонина, пришедшая к бочке за водой, выронила ведро, отодрала записку, с криком побежала к Анне. Но та, глянув в бумажку, в которой, помимо короткой информации, что он, Андрейка, «еще раз пошел на фронт, где Семка», было прибавлено: «Лучше не поднимай, мам, шуму, теперь все равно нас с Витькой никому не поймать», – будто вняла этим словам и обрезала Тоньку:

– Ну и что шумишь-то? Замолчь.

– Так… ребенок! Погибнет…

Анна записку эту аккуратно сложила вчетверо, зажала в кулаке, отвернулась чуть в сторону и долго глядела молча куда-то за Звенигору. А Тонька, ошарашенная, ждала.

Потом Анна вот таким старушечьим манером завязала потуже платок, вздохнула:

– Значит, это ему сильно надо… Ты, Антонина, молчи. Раз я прошу, ты и молчи…

Повариха и молчала. Анна сказала всем, что сынишка ее уехал на несколько дней в Шантару. Никто и не беспокоился об нем, пока сама же Анна не сообщила о его убеге Назарову.

– Да ты в уме ли?! – вскричал он свирепо. – Где его теперь искать?

Анна на это лишь повторила прежнее:

– Значит, ему это надо было, Панкрат.

…Анна ушла за веялку, и Агата за ней, а Кружилин, проводив их взглядом, спросил:

– Так этот беглец больше и не подал о себе вестей?

– Нет. Как в воду, стервец, канул. Федор, муж, вестей сразу не подавал – ладно… Семка давно молчит что-то. Теперь этот страмец… Прям на виду чернеет баба, углем берется. Все мертвей и мертвей молчит…

– Ладно, – произнес Кружилин обычное, что говорят, когда надо переменить тяжелый, неприятный разговор. – Будем надеяться, все отыщутся… У тебя сколько в колхозе шантарских ребятишек? Отпускай их давай. В школу скоро. Где они счас-то?

– На карантинах. Коровенок мы по пять-шесть штук разделили по загонам, чтоб в случае чего не на всех зараза расползлась. Детишки за ними ходят, молодцы. До холодов ящур не уймется, это уж известно. Что же, надо отпускать…

– Над ребятами все тот, Володька Савельев, верховодит?

– Он.

Кружилин поднялся, пошел к ходку. Назаров, покашливая, ковылял следом, сгорбив плечи, опустив низко руки.

Подтягивая чересседельник, Кружилин спросил:

– Я кандидатуры к наградам просил представить…

– А я тебе и ответил – Володьку вот этого, мать его, Агату. Ну, Анну еще. А можешь Тоньку-повариху али деда Евсея. Да любого другого. У нас все герои одинаковые… Ты что, всерьез думаешь это… представлять? Ишо бы в другое время, если…

– Просят из области же.

– Ну, попросят да под ноги бросят.

– И все-таки ты список в райком представь. Официально, – сказал Кружилин.

* * *

Анна чернела, сердце ее материнское почуяло, что с Семеном что-то случилось. Не было для этого причин, кажется, вон какие известия привез не так давно Кружилин о Семке с Иваном. Анна взяла на другой день у Агаты измятый газетный клочок с напечатанными их портретами и заметкой, долго вглядывалась в черты сына. Какой-то незнакомый он был на этой плохонькой газетной фотографии, наверное, потому, что в военной форме она его никогда не видела. Поглядев, сказала:

– Наталье надо бы отдать. Ты ж все ж таки взрослая.

«Взрослая» Агата сперва отрицательно мотнула головой. Затем, подумав, взяла ножницы, отрезала изображение Ивана, остальное вместе с заметкой протянула Анне.

Тогда, в июле, еще надеялись, что пшеница кое-где выдюжит, готовились к жатве, обихаживали ток, косили на лугах жухлые, низкорослые травы, сметывали в невысокие стога, ремонтировали коровник к зиме – дел, словом, в бригаде было по горло. И все же Анна поздним вечером однажды побежала в Шантару, где-то уже за полночь стукнулась в домишко бабки Акулины, протянула сонной Наташе газетный обрывок:

– Вот!

– Ой?! – воскликнула та испуганно. – Что? Что?

– Дурочка, ты погляди сперва.

Наташа торопливо бегала глазами по строчкам, ничего сначала не понимая, а когда до нее дошло, она снова воскликнула:

– Ой! Да это же… Боже мой, мама! Бабушка! Да посмотрите же – ведь Семен, Семен!

И ткнулась в грудь Анны, радостно заплакала.

В бригаду Анна вернулась на рассвете, все ощущая на груди теплую и тяжелую голову жены своего сына, слыша ровное дыхание его грудной дочери, которая спала в кроватке.

Легкое чувство не покидало ее все утро. А где-то во второй половине дня неизвестно почему и откуда явились и забеспокоили ее тревожные мысли: «Чего это я радуюсь-то? Не к добру… Там вон какие, по радио говорят, бои хлещут…»

Женское сердце вещун, а материнское тем более. Тревога эта пришла к Анне, нахлынула, захлестнула ее тотчас, даже в те минуты, когда Семен по вздрагивающей от взрывов земле, сквозь фонтаны земли и огня гнал свою горящую самоходку к высоте 162,4, где была окружена батарея Ружейникова, когда он, подчиняясь приказу командира самоходки Магомедова, вывалился мешком наружу. Через горы, леса и реки, через необозримое пространство, через тысячи и тысячи километров почуяло материнское сердце, что к сыну ее пришла беда. И в тот момент когда в пятнадцати – двадцати шагах от Семена, там, где горела покинутая им самоходка, рвануло небо и землю, Семен упал и в ушах его зазвенело, засвербило, будто туда забилось по комару, Анна, почувствовав нестерпимую боль в сердце, схватилась за грудь и осела на землю.

– Теть Ань! Те-еть Ань?! – испуганно вскричала Тонька-повариха. – Ты чего?

– Не знаю… Почудилось, будто с Семой что…

– Ну вот еще! Чего там с ним? Ничего!

– Не-ет, – мотнула она головой, – это я… почувствовала.

Да, она это почувствовала безошибочно, хотя не было для того никаких причин, кажется, и никто не объяснит такой особенности материнского сердца.

Она с того дня ни с кем о сыне больше не говорила, чернела все больше, сделалась какой-то безучастной к делам. Когда она прочла оставленную на бочке с водой Андрейкину записку, у нее лишь плотнее сдвинулись брови и она произнесла эти свои слова, поразившие сперва повариху, а потом Назарова. Вскоре разразилась эпидемия ящура, ее это будто не очень и обеспокоило, она равнодушно смотрела, как с коровьих морд течет слюна, спокойно распоряжалась павших животных отвозить на скотомогильник. Когда Назаров временно закрыл вторую бригаду, где она бригадирила, вместе с другими уехала в Михайловку и умолкла совсем. По указанию председателя она стала работать на току, но теперь по целым неделям от нее никто не слышал ни слова. Даже со своим средним сыном Димкой, которого видела иногда, не разговаривала, лишь однажды попросила:

– Хоть ты, сынок, не оставляй меня.

– Да о чем ты? Я и не собираюсь, как Андрейка, паразит… Может, его все же поймают где, а, мам?

– Может, – кивнула Анна, прижала к себе выгоревшую на солнце голову сына, долго держала так. – Что делаете сейчас?

– Председатель велел за скотом ходить. В нашем загоне двенадцать коров.

– Ага, ходите. Видишь, сынок, горе какое у людей. Хлеб сгорел, на скотину мор. Ты запомни это.

– Да разве ж такое забудется? В нашей группе Ганка, Майка с Лидкой, еще трое ребят. Коровы все у нас пока вроде здоровые.

– Надо их сберечь, а то колхозу совсем горе.

– Да мы понимаем, мама… Ты что такая невеселая? Заболела, может?

– Нет. Иди, сынок. Ступай.

Разговор этот весь слышала Агата и, когда Димка ушел, сказала:

– Вбила ты себе в голову, Анна… Ну что зазря сохнуть? Слава богу, что они вместе с Ваней. Он его сберегет… Вот увидишь, напишут скоро оба.

– Нету же писем.

– Да идут уже, в дороге где-то. Получим, я чувствую, – убежденно сказала Агата.

Предчувствие ее обмануло лишь наполовину, от Семена ничего не было, а письмо от Ивана пришло недели через полторы после этого разговора. Но как о нем сказать Анне Савельевой, Агата не знала. Нет, там не было страшного известия о Семене. О нем Иван вообще не упоминал ни словом. Но это-то и было непонятно и странно. В любом письме Иван хоть что-то сообщал о племяннике – воюют, мол, с ним по-прежнему. Значит, жив и здоров он. А тут – ни звука. Но не это было даже самым странным, – может, думала Агата, забыл просто Иван или не успел написать ничего о Семене, там и времени-то для писем иногда не хватает. Поразили Агату следующие слова из письма, нацарапанные торопливо, неровными буквами: «Анне передай, что как Федор был подлецом, так и остался, даже не подлецом, а и сказать этого в письме не могу кем, и мужа у нее нету, а почему – я вернусь когда и расскажу все, как на духу». Почему Иван вдруг заговорил в письме о старшем своем брате? Встретил, что ли, где его там, на войне? Али от солдат чего слыхал? Что значит «мужа у нее нету»? Убили, что ли, его, погиб? Коли б так, Иван, наверное, так и написал бы. «…Мужа у нее нету, а почему – я вернусь когда и расскажу все, как на духу». Как это понимать?

Все полторы недели Агата мучилась, как на огне, несколько раз на дню вчитывалась в эти строчки, но понять ничего по-прежнему не могла, носила письмо с собой, но Анне показать не решалась. И вот, глянув зачем-то сперва на сидящих у амбара председателя с Кружилиным, Анна сама сказала неожиданно:

– Давай письмо.

– Какое? – вздрогнула Агата.

– Не вижу, что ли? Не крути. Дай сюда. Вон в кармане кофточки-то! – И пошла за веялку.

И Агата невольно шагнула за ней.

Еще на ходу она вынула письмо из кармана, зажимая его в кулаке, неприятным от торопливости голосом произнесла:

– Тут, Анна, ничего такого про Семена. Ничего – живой он, значит.

Анна молча развернула измятый, замусоленный треугольник. Письмо она, держа его обеими руками, читала долго, очень долго. Кружилин уехал, простучали его дрожки. Где-то на другом конце тока с возчиками зерна ругался Назаров. Потом шаги его стали приближаться. А Савельева Анна все смотрела в листок, вырванный из обычной школьной тетради, пришедший сюда из-за тысяч верст, с фронта.

– Ну, чего? Письмо, что ли? – спросил Назаров.

– Ага. От Вани, – сказала Агата.

– Живые-здоровые они там с Семкой?

– Ага…

– Ну, слава богу. Поклон им отпиши.

Назаров отошел, затихли его шаги. Анна все не отрывалась от листка.

Наконец руки ее дрогнули, она подняла на Агату твердое, как камень, бескровное лицо.

– Я… я ничего не могла понять про Федора, – промолвила Агата.

– А тебе и не надо, – неживыми губами проговорила Анна. Голос ее тоже был неживой и мертвый. – Это только мне дано одной…

* * *

После того дня, как уехал добровольцем на фронт Николай Инютин, что-то произошло с Лидой, дочерью учительницы Берты Яковлевны. Долговязый Колька будто увез с собой ее вечную желчь и все колючие слова, которые она постоянно рассыпала вокруг, и, лишенная этого, она сразу же сделалась растерянной и беспомощной, притихла. Да и все мальчишки и девчонки, работающие в колхозе, в чем-то изменились, словно в один день сделались намного старше, как-то реже затевались нехитрые ребячьи забавы по вечерам, совсем прекратились ссоры, которые раньше иногда бывали. Инютина провожали все – так распорядился председатель колхоза Назаров; узнав, что ученик их школы уезжает на фронт, освободил всех от работы на целый день и выругал деда Евсея Галаншина и Володьку Савельева, которые не хотели было давать подвод на станцию.

– Запрягай, сказано, четыре подводы! – повысил он голос. – Соображал-ка работать перестала? Свезешь мне ребятишек, обратно привезешь… Савельев Володька! Комиссаром при деде будешь.

– Да ладно, – нехотя буркнул Савельев. – Только и так кони измаянные.

– Без разговоров у меня! Деятели!

Николай Инютин прямо ошалел, когда они все высыпали гурьбой на перрон и, галдя наперебой, как воробьи, окружили его. В поношенном, выгоревшем на солнце, великоватом в плечах, видимо отцовском, пиджаке, он стоял возле заплаканной матери и молчаливой сестры Верки, был тоже хмур и бледен, сперва даже не мог и сообразить, зачем это они все явились сюда. А когда понял, губы его задергались, глаза заблестели, и, крутясь меж них, он бессвязно говорил:

– Это ж надо, а? Спасибо, что ж… Ведь такая даль из колхоза. Мам, Верка… Видите? Ну, прямо я… не предполагал.

Он это говорил и тер пальцем свой горбатый нос.

Позже других он увидел Ганку, стоявшую чуть в стороне, длинными руками разгреб всех, будто колосья в поле, шагнул к ней.

– И ты… пришла?

– Ага… – кивнула она. – Мы все приехали тебя проводить. Димка вот. Лида…

Губы у Николая опять дрогнули, он стоял перед ней, опустив тяжело длинные руки.

– П-понятно. Я так рад, что все… А Лидка где?

– Я здесь, Коля, – произнесла девушка негромко, смахнув слезу.

Он повернулся к ней, стоял какое-то время молча, спина его тоскливо горбилась. Он как-то странно оглядел ее всю, ощупал черными и грустными глазами ее загорелые под солнцем лицо, шею, крупную грудь. И опять, чуть заикнувшись, проговорил:

– П-понятно. Зачем плачешь?

– Я не плачу. Я думала, ты будешь в красноармейской форме. Почему не выдали?

– Выдадут. Нас сперва в Новосибирск. Там и выдадут, сказали. Счас вот поезд подойдет.

Потом Николай замолчал, и все примолкли. И в этой тишине он вдруг произнес отчетливо:

– Ты красивая, Лид. Я тебе буду писать, ладно?