Текст книги "Вечный зов. Том II"

Однажды женщины потребовали показать им зловещее змеиное ущелье, о котором знал каждый житель Михайловки да и Шантары.

– Да вы что?! – испугалась Анна. – Покусают же гадюки!

– Да их там, может быть, и нету теперь, – сказала Лена, – перевелись.

– Не перевелись, доченька. Гады на земле никогда не переводятся…

После долгих разговоров и споров решили все же идти.

– Ничего, мам, глубоко мы в ущелье это не будем забираться, – успокоил Андрей мать. – А женщины наши пусть испытают некоторое волнение в крови.

– А по пути я покажу всем еще кое-что интересное, – пообещал Дмитрий. – Не беспокойся, мам, мы же не дети, все будет нормально…

Гигантское каменное лицо, смотрящее в небо, произвело на всех, особенно на Лену, огромное впечатление. Небольшая ростом, быстрая в движениях, она возле старой сосны будто сама окаменела, в глазах ее, опушенных густыми ресницами, застыло удивление и какой-то немой крик.

– Дядя Дима! Он же… думает! Он, ей-богу, думает о чем-то! – прошептала она наконец.

– Думает, – кивнул Дмитрий.

– Он грустный… Он грустит, наверное, о всех, кто жил на этой земле. И кого уже нет, – промолвила Раиса, жена Андрея.

– Да, да! О них! – воскликнула Лена. – Он думает о них давно. И думать будет вечно.

– Я тут просиживал в детстве часами, – проговорил Дмитрий. – Мне иногда кажется – он помог мне в чем-то самом главном в жизни.

– Он помог вам, дядь Дима, стать поэтом! – восторженно и утвердительно сказала Лена.

– Не знаю. Но возможно, – улыбнулся Дмитрий. – Во всяком случае, он всегда заставлял меня думать о твоем отце, Лена, а о моем брате… О чем-то большом и важном для меня заставлял думать.

– Это же чудо! Ну просто чудо природы! – никак не могла прийти в себя девушка.

– Пойдемте смотреть другое чудо…

Звенигору объезжали с юга и севера, с юга объезд был неудобный и тесный, скалы нависали почти над самой Громотухой. В самом узком месте здесь и находилась между двумя огромными камнями неширокая щель, которая вела в змеиное ущелье – небольшой и неглубокий распадок в горе, отлого поднимавшейся вверх. На дорожном каменистом полотне здесь летом всегда валялись две-три раздавленные колесами автомашин гадюки, выползавшие, видимо, к воде. И сейчас, еще издали, все увидели две плоские серебристые ленты, лежавшие в пыли поперек дороги.

– Ой! – воскликнула Лена, останавливаясь.

Все были обуты в сапоги, в руках у каждого палка. Андрей шевельнул своей палкой засохшую змеиную шкуру.

– Мразь какая, а тоже что-то хотела… Напиться, что ли, она хотела из речки?

– Не знаю. Змеи, по-моему, не пьют, – ответил Дмитрий, – но влага зачем-то им нужна. Я видел, как однажды змея выползла отсюда, сползла к речке, поплавала немного, снова выползла вот на эту плоскую плиту. День был жаркий, камень горячий, змея до вечера лежала тут, грелась и смотрела на меня…

– На вас?

– Да, Лена. Я вот на том камне сидел, а она на этом, – показал Дмитрий палкой. – И мне казалось, что она все время пристально смотрит на меня. Потом она медленно уползла в ущелье…

– Я… боюсь туда, – проговорила девушка, зябко пожав плечами.

– Да, пожалуй, и не надо, не к чему, – сказала жена Андрея. – Наташенька, не надо туда.

Наташа кивнула, соглашаясь. Но Лена тут же добавила:

– Боюсь, но пойду. Бабушка мне говорила, что дядя моего отца, Антон Силантьевич Савельев, здесь укрывался от жандармов, когда с каторги бежал… И мне интересно.

– Здесь? – повернулась к Андрею жена.

– Да, – ответил он.

– Тогда посмотрим все-таки. Осторожненько.

– Давайте, – чуть улыбнулся Дмитрий. – Я тут бывал, поэтому буду проводником. Идите за мной и слушайтесь меня.

Внимательно глядя под ноги, он двинулся между скал, за ним остальные. Через несколько шагов открылся весь распадок, щедро залитый солнцем, буйно заросший никогда и никем не тревоженной растительностью. Высокие, в рост человека почти, травы, с сочной листвой деревья – боярышник, калина, черемуха… Сразу справа начинались заросли малины, огромные красные ягоды аж пригибали ветви.

– Ой! Давайте попробуем! – невольно воскликнула Лена.

– Не сметь! – вскрикнул немедленно Дмитрий. – Станьте все вот здесь, возле меня.

Когда все подошли к нему, он сказал:

– Где-то здесь и укрывался дядя Антон. Где – я не знаю.

Некоторое время все оглядывали ущелье, по виду ничем не отличавшееся от других подобных горных распадков, разве лишь травы да деревья погуще.

– И все-таки здесь теперь, может, не так уж много гадюк? – проговорила Лена.

– Да? Ну, тогда смотри… – сказал Дмитрий. – Никому с места не сходить!

Он, обходя кусты, двинулся в сторону малинника, внимательно, как и прежде, глядя под ноги. Буквально через несколько шагов взмахнул палкой, раза три-четыре ударил по земле, раздавил что-то каблуком. Затем поддел палкой длинную, еще извивающуюся плеть.

– Вот… Сейчас еще…

– Дмитрий, хватит! – воскликнул Андрей.

Закричали и другие, требуя вернуться. Дмитрий долго просить себя не заставил.

– Тут их, тварей этих, на каждом шагу… Клубками вьются. Давайте обратно. И след в след за мной как раньше.

Когда вышли из ущелья на дорогу, Наташа облегченно вздохнула:

– Уф! Я слышала, но все-таки не верила, что такое бывает на земле…

* * *

В доме Анны было тесно и весело от голосов, от говора и смеха, и она, вернувшаяся из Норвегии молчаливой и подавленной, потихоньку отходила, улыбка все чаще трогала ее иссохшие давно губы.

Еще в поезде Ленинград – Новосибирск Андрей, стоя в коридоре, сказал брату:

– Наверное, зря я всполошил всех на эту поездку. Что мы узнали? Ничего. И неизвестно, кто лежит под тем камнем. Маме все это, видишь, очень тяжело.

– Да, ей не легко, – кивнул, глядя в окно, Дмитрий. – И неизвестно…

– Слишком уж разительна перемена в поведении этого «русского Савелия» после того, как он оказался в норвежской партизанской группе, – проговорил Андрей. – Разве он похож на того, который организовал побег военнопленных с немецкой баржи? Тот, я поверил было, наш Семка… Тот, оказавшись у партизан, встряхнул бы их от спячки в своих горах, наладил бы связь с другими группами, они начали бы активные действия. А этот диверсант-одиночка какой-то. Но больше сидел, молчал…

– Да, это конечно, – произнес Дмитрий раздумчиво. – Но это, такая перемена в нем, могло быть и следствием ранения. И мало ли еще почему… И я, знаешь, думаю, что это все-таки наш Семен. И Наташа верит, и мать.

– Да?

– Я в Ленинграде еще слышал, как мама и Наташа, обнявшись, плакали в твоей квартире. «Это он, он, Семушка наш с тобой!» – говорила ей мать.

– А она?

– «Конечно… – говорит. – Я так рада, что хоть его следы отыскались…»

– Ну что ж, если так, то… очень хорошо, – сказал Андрей.

Анна отходила, становилась прежней, а дни летели, как птицы, скоро Андрею с женой надо было уезжать.

– Как мне хорошо, детки, с вами, – сказала она однажды утром, накануне их отъезда, обняв Раису и Наташу. – Сейчас и я, как Димушка, тоже будто слышу, как соловьи росу клюют.

– Как… росу клюют? – спросил Андрей, удивленный.

– Стихотворение у него про это есть.

– Почитай.

– После. Вечером, может быть, на прощанье. А теперь идемте, солнце высоко поднялось.

В этот день в Михайловку по заготовительным делам для орсовской столовой Шантарского завода приехал Петр Викентьевич Зубов, с утра обговорил эти свои дела с Кружилиным, и теперь он зашел поздороваться с Анной и с Наташей.

– Куда это молодежь собирается? – спросил он, улыбаясь.

Вопрос этот вызвал небольшую заминку. Потом Дмитрий прямо сказал:

– Мы хотим сходить еще раз к Звенигоре, к той зеленой котловине, куда партизан загнали каратели под командованием вашего отца.

– Вот как!

– Да. Поликарп Матвеевич обещал нам показать то место, где партизаны спустились на веревках со скал, напали на сторожевой отряд карателей, перебили их и вывели партизан из каменного мешка.

– Понятно, – усмехнулся Зубов. – То-то Кружилин, старый хитрец, быстренько выпроводил меня сейчас из конторы. Тороплюсь, говорит. А меня с собой возьмете?

– Да что же… Если вам интересно.

Через час они были у края пропасти, за которой начиналась совсем теперь порушившаяся горная тропа, ведущая в зеленую котловину.

У края пропасти стоял, опираясь на костыль, Кружилин, а неподалеку его ходок. Он чуть виновато взглянул на подошедшего со всеми Зубова, начал рассказывать:

– Вот тут мы и перебрались через пропасть. Сюда нас старый Силантий привел, ваш дед, – повернулся он к Андрею и Дмитрию. – За это и был повешен…

Андрей и Дмитрий это знали, и другие тоже. Но все поглядели на Зубова, а тот, прищурив глаза и перекатывая желваки на скулах, смотрел куда-то через пропасть.

– Сейчас по этой тропе уже никому туда не пройти, – видите, каменные карнизы и уступы во многих местах разрушились, обвалились. А тогда мы прошли. Несколько лошадей только в пропасть сорвалось… Это место, где мы стоим, все кровью залито. Правда, белогвардейской, тут нас полуэскадрон карателей сторожил, а потом, когда по скалам спустились, мы напали на них, всех перебили. Но ведь это все равно была человеческая кровь.

Все посмотрели себе под ноги, на каменную осыпь. Камни как камни, темно-серые, разной величины, нагретые солнцем. И Кружилин, старый и седой, был старик как старик. Трудно было предположить и представить, что он когда-то держал в руках ружье или шашку, в кого-то стрелял и рубил безжалостно шашкой, что здесь, в этом глухом и тихом месте, умирали люди, на эти горячие камни лилась красная человеческая кровь. Лена так и сказала:

– Не могу я этого представить… Этого не было.

– Это было, дочка, – сказал Кружилин. – Ну, пойдемте, покажу, где мы на веревках партизан спустили.

Через несколько минут они все стояли у голых отвесных скал и, задрав головы, оглядывали их.

– Ужасно, такая высотища! – опять проговорила Лена, самая молодая и самая эмоциональная из всех.

– Был у нас такой разведчик – Яков Алейников, – проговорил Кружилин. – Он этой высоты не испугался. Мы его первым спустили сверху однажды ночью.

– Человек никогда не должен бояться высоты – ни ночью, ни днем, – произнес вдруг угрюмо Дмитрий.

* * *

От Звенигоры Кружилин и Зубов ехали вместе. Остальные пошли искупаться на прощанье в Громотухе, а они сели и поехали молча, и лишь минут через десять Кружилин сказал:

– Утром я не пригласил тебя сюда. Я помню, там, на Огневских ключах, тебе было не очень легко и приятно. И я подумал…

– Да, ты меня пожалел, я понимаю, – проговорил Зубов. – Но видите ли, Поликарп Матвеевич… Я вам отвечу стихами. Не Дмитрия Савельева. Недавно мне попались на глаза стихи армянского поэта Ованеса Туманяна. Вот эти:

 
В сей мир, где тьмы людей перебывало,
Приходит вновь и вновь людей немало,
Чтоб опытом столетий пренебречь
И путь неверный начинать сначала.
 

Проговорив это, Зубов немного помолчал и сказал с горечью:

– Я один из таких людей… Был одним из таких. Но это, к счастью, уже в прошлом. Как здоровье, Поликарп Матвеевич?

– Какое теперь здоровье! – грустно промолвил Кружилин, кивнул на лежащий в ходке костыль. – С подпоркой хожу вот давно. Весной попросил от работы меня освободить. Тяжело стало. Сын нынче институт окончил, женился наконец в городе. Агрономом он теперь. Вот с ними и буду жить где-нибудь.

Поликарп Матвеевич Кружилин был совершенно сед, плечи его похудели и сгорбились, руки, когда он держал в них что-нибудь, тряслись.

– Ну а как ты живешь? – спросил он у Зубова.

– Нормально. Работаю, жена тоже. Сын учится… Я взял к себе Акулину Тарасовну Козодоеву, старушку эту, которая брата моего отца вилами запорола… Я вам рассказывал за что. Помните?

– Как же, помню…

– Ей уже под девяносто где-то. Бодренькая еще, бегает. Но слабеть зрением начала. И мы решили с женой, что наш долг о ней… позаботиться. Еле уговорил Наталью Александровну уступить нам старушку.

– У нее муж когда-то был, Филат Филатьич… Забавный старик. Слышал о нем?

– Не только слышал, не раз беседовал с ним о моем отце. Знавал он его, оказывается, тоже.

– Да, кажется. Давно я не видел старика. Жив еще?

– Скончался, Поликарп Матвеевич.

После этих слов Кружилин долго молчал. Дорога шла между двух хлебных полос. Поликарп Матвеевич сидел в ходке угрюмый, тусклыми глазами, в которых ничего, кроме старческой тоски, не было, глядел, как под несильным ветром качаются зеленые еще, тяжелые, квадратные колосья, уплывают назад, а навстречу движутся все новые и новые. Казалось, два гигантских зеленых колеса, два жернова медленно вращаются навстречу друг другу, едва не прикасаясь. Казалось еще, что не лошадь, гладкая и сильная, тащит ходок, а сама собой приближается зеленая стена тайги справа, а Звенигора, оставшаяся сзади, сама собой уплывает все дальше, что это тоже какие-то огромные гигантские жернова, не останавливающиеся ни на мгновение, работающие вечно.

– Может, потому и говорят: все перемелется – мука будет, – произнес он.

– Да, к сожалению, – откликнулся Зубов, подумавший, что Поликарп Матвеевич говорит о бренности человеческого существования, о кратковременности пребывания человека на земле.

Но Кружилин имел в виду не это.

– Опыт столетий – это и есть та самая мука, из которой люди испекут хлеб истины. И все меньше и меньше в этот мир будет приходить людей, чтоб этим опытом пренебречь и неверный путь сначала начать. Все меньше, а потом и вовсе таких не будет.

– Да, это конечно, – сказал Зубов. – Недешево только опыт этот достается людям.

– Недешево, – откликнулся Кружилин. – Как еще недешево!

* * *

Вечером был прощальный ужин, на который Анна пригласила и Кружилина, и Зубова, и Кирьяна Инютина с Анфисой. Кирьян тоже разменял уже недавно седьмой десяток, но по-прежнему работал в колхозе бухгалтером. Передвигаться на своей каталке по грунтовой дороге ему было тяжело, поэтому Анфиса привезла мужа на телеге. Андрей и Дмитрий сняли его и с незлобивыми шутками и смехом внесли в дом.

– Только стишки твои, Дмитрий, и явился я послушать, – сказал Кирьян. – А так тяжело уж мне по гостям. И людям-то возиться со мной…

– Вани… Ивана, жалко, нету, – несколько раз проговорила Анна, рассаживая гостей. – Зачем это люди из родной деревни уезжают?

– Иван ровесник мне, – сказал Кирьян. – И тебе, Анна. На пенсию, наверное, вот-вот уйдет. Тогда и вернется.

– Не вот-вот… – подал голос Кружилин. – Видел его недавно в Шантаре. «Ничего, говорит, сила в ногах есть, побегаю еще по полям…»

– Стихи мне твои, Дмитрий, про войну больше нравятся, – опять сказал Кирьян. – Прям за душу берут, просветляют что-то слезой там. Новенькие есть какие?

– Если поискать, может, и найдутся.

– Читай давай.

– Для стихов, дядя Кирьян, как и для выпивки, созреть надо.

– Хе! На это дело я в любой момент зрелый. Правда, теперь больше чекушки не могу…

Анна всех рассадила, чуть ли не всем сама положила на тарелки закуску и села между женой Андрея Раисой, маленькой женщиной с тихим голосом, которую Анна любила за несуетливость, за какой-то уютный, домашний характер, и Дмитрием.

– Дядя Поликарп, ты самый среди нас старший, – проговорил Андрей, – скажи первое слово.

– Что же сказать вам, дети? – Кружилин, помогая себе костылем, поднялся. Сегодня вот Дмитрий, когда стояли мы возле Звенигоры, говорил, что человек никогда не должен бояться высоты, ни ночью, ни днем. Это хорошо сказано и правильно. Только что такое высота? У каждого ведь она своя. Она не измеряется метрами или должностями, положением в обществе, она измеряется качествами человеческой души, нравственной сутью человека, его отношением к людям и к жизни, способностью каждого из нас увидеть в людях самое человеческое, а в жизни – самое справедливое и потому прекрасное… Способностью услышать, как тот же Дмитрий говорит, как соловьи росу клюют. Поэтому давайте, друзья, выпьем за этот слух, который не так-то просто дается. За эту высоту, на которой не так-то уж легко и просто держаться…

– Это верно, не просто! – вскрикнул вдруг Кирьян, по сути дела скомкав тост, и первый выпил.

Были потом и еще тосты – за Анну, за ее сыновей и невесток, за внучку Лену, было шумно и весело, и лишь Кирьян Инютин пьяно хмурился, а потом опять сказал свое:

– Не просто… не все могут. В самую суть ты, Поликарп. Колька мой – смог. Теперь вот в райкоме партии работает. А Верка – не смогла. Только и смогла… Что она смогла, Анфис?

– Помолчи, Кирьян, – попросила Анфиса.

– Не-ет, Поликарп – он правду говорит. В самую точку. Высматривала она в жизни, высматривала чего-то, как коршун добычу. А ее самою Аникей Елизаров схватил.

– Да пусть живут, тебе-то что? – опять промолвила Анфиса.

– Да теперь чего, пущай, – обмяк и он. Но упрямо проговорил свое: – Автомобиль купили, ездит на нем, принцесса. А не смогла… Димка, ты прочитаешь или нет свои стихи? А то норму свою я уже выпил, чекушку опростал… Про войну мне, а, Дим?

Попросили и другие, Лена даже нетерпеливо захлопала в ладоши.

– Про войну… – Дмитрий встал. – Я на войне не был, по возрасту не успел. А Семен, наш брат, не вернулся с нее, сгорел в ее ненасытной пасти. Мы только что съездили в Норвегию, попытались найти его следы хотя бы… Там, в Норвегии, да и вообще, когда я бываю за границей… Редко, но бываю там. И там я особо остро чувствую, какая она, война, была с фашизмом, что пришлось нашей земле и нашему народу перенести. С фашизмом дрались все народы нашей страны, многие народы мира. И об этой битве с проклятой чумой я задумал написать поэму. И посвятить ее погибшему брату. Поэма будет состоять из монологов людей различных национальностей… Я вам прочту монолог русского человека, бывшего в войну мальчишкой и попавшего под оккупацию. Я попытался представить себя на его месте…

Проговорив это в полной тишине, Дмитрий замолчал.

– Ну? – нетерпеливо подтолкнул его Кирьян.

И, будто подчиняясь этому возгласу, Дмитрий начал:

 
Лишь глаза закрою..?
В русском поле —
Под Смоленском, Псковом и Орлом —
Факелы отчаянья и боли
Обдают сжигающим теплом.
 
 
Пар идет от стонущих деревьев,
Облака обожжены вдали,
Огненным снопом
Моя деревня
Медленно уходит от земли,
 
 
От земли,
Где в неземном тумане,
На кроваво-пепельных снегах.
Словно в бронзе,
Замерли славяне,
Дети,
Дети плачут на руках.
 
 
Жарко.
Жарко.
Нестерпимо жарко,
Как в бреду или в кошмарном сне.
Жарко.
Шерсть дымится на овчарках,
Жадно псы хватают пастью снег.
 
 
Плачут дети.
Женщины рыдают.
Лишь молчат угрюмо старики
И на снег неслышно оседают,
Крупные раскинув кулаки.
 
 
Сквозь огонь нечеловечьей злобы
Легонький доносится мотив.
Оседают снежные сугробы,
Человечью тяжесть ощутив.
 
 
Вот и все… И мир загробный тесен…
Там уже не плачут,
Не кричат…
Пули,
Как напев тирольских песен,
До сих пор
В ушах моих звучат.
 
 
До сих пор черны мои деревья.
И хотя прошло немало лет,
Нет моих ровесников в деревне,
Нет ровесниц.
И деревни нет.
 
 
Я стою один над снежным полем,
Уцелевший чудом в том огне.
Я давно неизлечимо болен
Памятью
О проклятой войне…
 
 
Время, время!
Как летишь ты быстро,
Словно ливень с вечной высоты.
В Мюнхене
Иль в Гамбурге
Нацисты
Носят, как при Гитлере, кресты.
 
 
Говорят о будущих сраженьях
И давно не прячут от людей —
На крестах – пожаров отраженья,
Кровь невинных женщин и детей.
 
 
Для убийц все так же
Солнце светит,
Так же речка в тростниках шуршит.
У детей убийц
Родятся дети…
…Ну а детям мир принадлежит.
 
 
Мир – с его тропинками лесными,
С тишиной и песней соловья,
С облаками белыми сквозными,
С синью незабудок у ручья.
 
 
Им принадлежат огни заката
С ветерком, что мирно прошуршал…
…Так моим ровесникам когда-то
Этот светлый мир принадлежал!
 
 
Им принадлежали
Океаны
Луговых и перелесных трав…
Спят они в могилах безымянных,
Мир цветов и радуг не познав.
 
 
Сколько их,
Убитых по программе
Ненависти к Родине моей, —
Девочек,
Не ставших матерями,
Не родивших миру сыновей.
 
 
Пепелища поросли лесами…
Под Смоленском, Псковом и Орлом
Мальчики,
Не ставшие отцами,
Четверть века спят могильным сном.
 
 
Их могилы не всегда укажут,
Потому-то сердцу тяжело.
Никакая перепись не скажет,
Сколько русских нынче быть могло!
 
 
Лишь глаза закрою
В русском поле —
Под Смоленском, Псковом и Орлом
Факелы отчаянья и боли
Обдадут сжигающим теплом.
 
 
Тает снег в печальном редколесье.
И хотя леса мои молчат,
Пули, как напев тирольских песен,
До сих пор в моих ушах звучат.
 

Пока Дмитрий это читал, стояла мертвая тишина, всхлипнула лишь один раз Лена, а следом за ней Кирьян – безногий, совсем поседевший, как и Кружилин, старик. И когда Дмитрий замолчал, стояла все та же тишина, все так же всхлипывали Кирьян и Лена, а вслух сказать никто ничего не решался.

Жена Андрея во все глаза смотрела на Дмитрия, будто никогда раньше его не видела. Зубов сидел, опустив голову, Кружилин глядел куда-то в окно…

И в продолжавшейся тишине, чтобы уничтожить ее, Дмитрий голосом чуть торжественным, но больше веселым заговорил нараспев:

 
В моей крови
Гудит набат веков,
Набат побед и горьких потрясений!
И знаю я – до смерти далеко —
И вновь зову веселье в час весенний…
 
 
Бывает так, что белый свет не мил.
Но вот
В полях последний снег растаял.
И я окно распахиваю в мир
И календарь весны моей листаю.
 
 
В тот календарь,
Что весь пропах листвой,
Характер вписан строчкой голубою.
В характере моем —
И озорство,
И выдержка солдата перед боем…
 
 
Я слышу —
Соловьи росу клюют.
И солнце поднимается все выше…
 

Дмитрий оборвал чтение на этих словах «все выше», стал наливать из бутылки.

– Ну, дальше?! – перестав всхлипывать, спросила дочка Наташи и Семена.

– А дальше я, Леночка, еще не написал.

– Как не написал?! – Она шагнула к нему, своему дяде, положила руки на плечи, заглянула в глаза. – Ты что это говоришь? Ты какое имеешь право не написать дальше?

И только теперь за столом зашевелились, заговорили.

– Ты когда, когда их допишешь, эти стихи?

– Не знаю, Лена. – Он осторожно снял ее руки со своих плеч. – Я это стихотворение пишу всю жизнь. И оно никак не дописывается.

– Ты… – Девушка зачем-то поглядела на свою мать, на бабушку. – Ты его пишешь для нее, для Галины из Винницы?

Теперь Дмитрий оглядел всех, усмехнулся.

– Не знаю. Может быть, для нее, может быть, нет… Мне просто хочется передать в нем ощущение полноты, беспредельности и нескончаемости жизни…

Анна и Наташа, слушая их разговор, улыбались. Поликарп Матвеевич Кружилин, тоже наблюдая за Дмитрием и Леной, сказал вполголоса Зубову:

– Федор Савельев пренебрег тем опытом столетий, о котором армянский поэт говорил. Но брат ему этого не простил. Старший сын, Семен, поступил бы со своим отцом так же. И два младших сына – ни Дмитрий, ни Андрей – не простили. В этом – суть нелегкой истории человечества…

* * *

Василий Кружилин мягко спрыгнул на гравий, поставил чемоданчик, положил на него плащ и закурил. Поезд тотчас же вздрогнул, заскрипел, и зеленые, до блеска отмытые дождем вагоны поплыли мимо. С вагонов еще капало.

Там, откуда только что вынырнул пассажирский состав, по-прежнему бушевала гроза, тяжело клубились иссиня-черные тучи. А здесь небо было чистым, земля совершенно суха, и лишь запыленная крыша деревянного блокпоста чуть испятнана упавшими сверху редкими каплями.

– Значит, обманул дождичек-то? – спросил зачем-то Василий у молоденькой девушки в форменном платье, стоявшей неподалеку с желтым, обернутым вокруг древка флажком.

Девушка не отвечала до тех пор, пока не миновал последний вагон. Затем опустила флажок и сказала:

– А когда он здесь у нас по-честному-то шел?

И направилась в блокпост.

Поезд скрылся за невысокими пропыленными тополями, посаженными вдоль линии, лязг железа затих. Теперь слышно было лишь, как погромыхивает уходящая за горизонт гроза.

Василий взял плащ, поднял чемоданчик и зашагал по мягкому проселку вслед за поездом.

Солнце палило невыносимо. Трава по бокам дороги давно высохла, почернела, в ней дружно трещали кузнечики.

Из любопытства Василий сделал шаг в сторону. Трава тотчас захрустела под ногами, как сухари, из-под сапог взметнулись облачка пыли, и кузнечики брызнули во все стороны.

Скоро проселок повернул в сторону от железнодорожной линии, побежал среди лугов. Сладко запахло разомлевшими травами, перегретой землей.

Кузнечиков теперь не было слышно, и ничего не было слышно, кроме одинокой песни жаворонка.

Василий поднял голову, поглядел в бездонную голубизну неба, стараясь отыскать там певучую птичку. Но ничего не увидел, кроме высоты, необъятного простора да плавающего в этом просторе косматого солнца, которое тотчас же ударило его по глазам – и тогда на небе мгновенно проступили миллионы черных точек. Точки быстро увеличивались, превращались в круги, в бесформенные пятна. И все небо затянулось сплошной чернотой.

А жаворонок все же был где-то там, в вышине. Он, кажется, поднимался все выше и выше, стараясь унести ввысь свою песню. Но, видимо устав, умолк, вдруг птичья песня будто беззвучно упала вниз.

«И правильно, – подумал Кружилин, продолжая шагать по проселку. – Зачем уносить песню в пустое, безжизненное небо? Кто ее там будет слушать? Кто ей обрадуется? И само небо-то хорошо и красиво только здесь, над землей, где живут люди. А выше оно черное и холодное. – Подумал и смутился: – Что это я? Мысли какие-то… как у девчонки».

Василий только что окончил Новосибирский сельскохозяйственный институт, в чемоданчике у пего лежал только что полученный диплом агронома. Год он проучился заочно, работая одновременно редактором газеты соседнего с Шантарским района, а потом перевелся на стационар.

Учеба в институте, что и говорить, ему далась нелегко. То, что его сокурсники – молоденькие девчонки и пареньки – усваивали шутя, ему приходилось иногда прямо-таки вдалбливать себе в голову. Над ним, случалось, посмеивались и подшучивали, но он, не обижаясь, корпел и корпел над книгами.

Как бы там ни было, институт он окончил не хуже других.

При распределении выпускников Василия хотели направить агрономом в одно из сельских производственных управлений, но он, решив, что управление никуда от него не уйдет, зашел в обком партии и попросился в совхоз или колхоз.

– В любое хозяйство пойду, – сказал он. – Но с особым энтузиазмом пошел бы в шантарский колхоз «Красный партизан». В последнее время там председателем мой отец…

– В «Красный партизан»… – медленно проговорил заведующий сельхозотделом обкома партии. – А ведь это будет правильнее. Вам намного интереснее, хозяйство это вы знаете… До учебы в институте, я помню, уполномоченным там не раз бывали?

– Не раз, – усмехнулся Василий. – Из года в год там держал меня Полипов, бывший секретарь Шантарского райкома партии.

– Да, да… А что, Василий Поликарпович, если несколько по-иному сделать? Если не агрономом, а… председателем колхоза мы тебя порекомендуем туда? Поликарп Матвеевич просит освободить его. И мы понимаем – были бы еще силы у него, не попросил бы. Да вы, конечно, это и сами знаете… Как, а? Мы поговорим с Шантарским райкомом партии, я думаю, райком не будет возражать.

Василий был человеком взрослым, предложению этому он не удивился и ответил просто, без всяких оговорок:

– Если обком и райком партии доверят и колхозники меня примут, я приложу все силы, чтобы такое доверие оправдать.

– Значит, договорились. Поликарп Матвеевич… я думаю, будет рад этому. Передайте ему лично от меня поклон и привет. Мы готовим… Об этом вроде и не положено говорить, да ведь как у нас бывает? Мы не говорим, а все равно всем известно. Мы готовим представление Поликарпа Матвеевича к Герою Социалистического Труда. По совокупности, как говорится, за всю его деятельность… С Москвой это согласовано, и, я думаю, к Ноябрьским праздникам указ появится. Что это вы так горько улыбаетесь?

– Видите ли… поздновато иногда к людям их заслуженные награды приходят.

– Такова жизнь, – усмехнулся и заведующий сельхозотделом. – Иногда награды поздновато приходят, иногда и другое, нечто противоположное… От Полипова Петра Петровича вот мы смогли освободиться лишь в позапрошлом году.

– Где же он сейчас?

– Год он работал в совхозе «Степной» секретарем партбюро.

– Это у Ивана Савельева?!

– Да, в его совхозе. Савельев отличный хозяйственник, прекрасный человек, честный коммунист. «Хорошо, говорит, пусть работает у нас, но предупреждаю: люди у нас прямые, и через год они откровенно выскажут свое мнение о Полипове. Если он что-то поймет в жизни, будет к делу относиться как положено, наши коммунисты его поддержат. А нет – забаллотируют на очередных выборах парткома».

– И что же?

– Прошлой осенью забаллотировали. Даже в партком не избрали. Он сюда, в обком, с жалобой. На кого бы, вы думали?

– На Савельева, я думаю.

– Именно, на директора совхоза. И на одного из секретарей райкома партии – Инютина. Настроили, мол, коммунистов против. Но мы-то знаем, что это не так. Что же с ним делать? На пенсию жить не хочет: «Я, говорит, коммунист с дореволюционным стажем!» И по анкете оно так… И силы, толкует нам, несмотря на возраст, еще имеются. Выбирай, решили мы, любое другое хозяйство, мы еще раз тебя поддержим. И он выбрал. Что, думаете? Совхоз «Первомайский». Там директором Малыгин, что женат на бывшей жене Полипова.

– Интересно…

– Да. «Удобно вам это будет?» – спрашиваем. «Малыгин, – отвечает, – человек порядочный и государственный, а для коммунистов главное порученное партией дело, а не личные отношения и бытовые противоречия».

– Бытовые противоречия?

– Так он выразился.

– Малыгин, я помню, слишком исполнительный был, в рот Полипову все время глядел.

– Я понимаю, о чем вы говорите. Но видите ли, Василий Поликарпович… Малыгин не скажу, что из передовых директоров. Но… жизнь идет, чему-то учит тех, кто хочет или может научиться. Медленно, но учит она и Малыгина. Мы этому радуемся. В общем, позвонил я в Шантару, попросил райком порекомендовать коммунистам «Первомайского» избрать Полипова секретарем парткома. Да, кажется, и там у него не клеится…

Перебирая в памяти весь этот разговор в обкоме партии, Василий Кружилин шел по луговой тропинке. Вспомнил и сегодняшний утренний разговор с Николаем Инютиным в Шантарском райкоме партии.

– Хо! – воскликнул восторженно Николай Кирьянович, которого, несмотря на его тридцать пять или тридцать шесть лет, по имени-отчеству называли лишь в официальной обстановке. А так – просто Николай, а то и того проще – Коля. – Да это ж так здорово, что ты на этот колхоз. Это мой любимый колхоз!

– У тебя не должно быть любимчиков, – сказал Василий.

– Это-то так, – вздохнул Николай, – да ведь у каждого человека есть крупные недостатки.

И он смущенно потер свой горбатый нос.

– Но я с ними борюсь. И жена моя, Дарья Ивановна, все мои недостатки постоянно угнетает, как полевые сорняки. Ну ладно, Вась, значит, так… Ты когда в колхоз поедешь?

– Да я думаю – в день собрания и приеду.

– Ты что, ты что, Василий Поликарпович?! – Инютин сделал круглые глаза. – Не-ет, это будет непорядок. Человек ты для михайловцев не с ветру, это понятно. За годы редакторства со всеми перезнакомился, на каникулах в Михайловку каждый год к отцу приезжал. Это так, тебя знают… Но являться в колхоз гостем – одно, хозяином – другое. Являться туда за несколько часов до избрания председателем – это… это нечестно. И неловко. Так я говорю?