Текст книги "Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг."

Казармы, для двух батальонов и жандармской команды возводимые, уже окончены, исключая наружной штукатурки и вставки оконных рам. Работы произведены хорошо.

Рамы вставить немедленно и топить здание в течение зимы непременно; усмотренные на лестницах деревянные площадки и ступени заменить чугунными, по примеру сделанных там же двух главных лестниц.

В подвальных этажах здания, куда, по местному положению их, проникает весенняя вода, для отвращения сырости устроить кирпичные полы на цементе согласно данным мною на месте приказаниям; двор между казармами и службами, имеющий значительный скат к казармам, выровнять, сделав у служб террасу с лестницами и спусками. Все это и самую штукатурку здания кончить к 1 августа 1847 г.

Военно-губернаторский дом окончательно исправлен, с устройством в подвальном этаже каменных столбов и арок; этим способом прекратились дальнейшие в стенах трещины. Дом этот вообще значительно улучшен противу прежнего и содержится весьма чисто. Остается только укрепить обрушившиеся в саду откосы. Работу эту исполнить в 1847 г.

Для снабжения верхней части города водой из Оки[28]28
  1) Вода проведена в Нижний из ключей, находящихся на берегу р. Волги; в приказе ошибка.


[Закрыть] устраиваются водопроводы. Главное водоподъемное здание на берегу р. Волги у казанского съезда возведено под крышу; при нем сделан водосоединительный колодезь, ключевые бассейны и проложены от них к зданию трубы, а на верхнебазарной площади приготовлено основание под фонтан. Работы производятся успешно и тщательно и будут совершенно окончены в 1847 г.

Все спуски, съезды и земляные откосы в городе исправлены и содержатся хорошо, кроме Похвалинского съезда и Нижне-Окской набережной{188}188
  Похвалинский съезд в сер. XIX в. начинался рядом с Похвалинской ул. и оканчивался на площади у Кунавинского перевоза. В наст. время дорога от ул. Маслякова к Канавинскому мосту. Нижне-Окская набережная построена рядом с Благовещенским монастырем в 1836–1839. Землю для укрепления берега в месте набережной брали с Похвалинского съезда. В наст. время набережная называется Черниговской ул.


[Закрыть]. Похвалинский съезд поправлен сколько возможно было для безостановочного во время ярмарки проезда, но совершенное его устройство не могло быть сделано по значительности потребной для того суммы. По этой же причине не исправлена и Нижне-Окская набережная.

Нижегородской губернской строительной комиссии немедленно представить мне проект и сметы на эти две работы, ограничив их мерою крайней необходимости и не допуская ни в чем излишества.

Ярмарочный гостиный двор в порядке: в нем окончательно возведены, вместо погоревших, новые два корпуса {ярмарочных лавок и больница}; произведены все необходимые ремонтные исправления; очищены подземельные галереи и устроены брандмауэры; но два корпуса Шуйский и Пушной от подгнивших под фундаментом свай имеют большие трещины, делающие во многих лавках торговлю невозможной.

Начальнику VI округа генерал-майору Гермесу и подполковнику барону Дельвигу ускорить представлением мне, на основании данного им мною в 1845 г. предписания, проектов на перестройку этих корпусов и на ограждение ярмарочного гостиного[29]29
  гостиного вписано над строкой вместо зачеркнутого госпитального.


[Закрыть] двора от затопления разливом весенних вод рек Волги и Оки.

Тюремное здание чисто, но в нем необходимо произвести некоторые устройства. Нижегородской строительной комиссии представить мне проекты согласно лично данным мною на месте приказаниям.

Арестантская рота помещается в здании приказа общественного призрения; здание ветхо и не соответствует помещению роты; в роте все в порядке. Предположено построить новое здание.

Прочитав эти выписки из приказа от 11 ноября, кто бы мог поверить, что он был последствием осмотра Клейнмихелем работ, продолжавшегося менее 7 часов. Конечно, приказ был не что иное, как сокращение поданных мною о каждой работе записок. Последнюю выписку из приказа я объясню подробно. {Служебные мои занятия в 1845 и 1846 гг. по работам в Нижнем укажутся при этих объяснениях.}

Производителем работ по устройству упомянутых в приказе казарм сначала был архитектор [Георг Иванович] Кизеветтер, а впоследствии [Лев Васильевич] Фостиков. Они устроены на нижней набережной р. Волги; по причине жидкого грунта потребовалось под них забивать сваи частоколом и делать глубокий фундамент, на что потребовались огромные издержки. Это место было избрано Государем; когда я был назначен начальником работ по устройству Нижнего, здания были вчерне почти окончены. В подвальные этажи здания, как сказано в приказе, проникала весенняя вода; для отвращения этого проникновения сырости я предложил устроить в них кирпичные полы на искусственном цементе (тогда еще редко употребляли настоящий цемент) и тем же цементом оштукатурить стены и своды. Это предположение было приведено в исполнение в 1847 г., и {осушение было достигнуто} с успехом.

Военно-губернаторский дом построен наверху крутого берега р. Волги; в стенах его, по причине осадки фундамента, оказывались щели; самые значительные из них были в средней продольной стене дома. Эти щели происходили от того, что в подвальном этаже дома был коридор, которого не было в следующих этажах, так что свод в коридоре опирался с одной стороны на стену, которая поднималась во все этажи, а с другой на стену, оканчивавшуюся в подвальном этаже. Первая стена от своей тяжести садилась, через что на ней, равно как и на коридорном своде, образовались трещины. Предположенным мною {упомянутым в вышепрописанном приказе} устройством в подвальном этаже каменных столбов и арок действительно прекратилось образование трещин в средней поперечной стене. Прочие же щели были перебраны, и так как осадка фундамента дома прекратилась, то они более не показывались. Урусов жил чисто, что и отмечено Клейнмихелем в приказе. Обрушившийся в саду дома откос, причем разрушилась и стоявшая в нем церковь, был исправлен в следующем году, причем церковь разобрана до основания; иконы и прочие ее принадлежности перенесены в одну из зал верхнего этажа губернаторского дома, в которой устроена новая церковь.

{То, что говорится в вышеприведенном приказе о водопроводных работах, не требует пояснений, так как проект водопровода мною подробно описан выше.}

При назначении меня начальником работ по устройству Нижнего все земляные сооружения, служившие для соединения верхней части города с нижней, а равно для украшения верхней волжской набережной, были очень запущены; образовались провалы на съездах и на откосах, и дерновая кладка на последних во многих местах обвалилась. Все это по возможности было исправлено мною в два лета, так что столь требовательный начальник, каким был Клейнмихель, остался, {как видно из приказа}, доволен, сравнивая положение съездов и набережных в 1846 г. с тем, что он видел в бытность свою в Нижнем в 1845 г.

Ярмарочный гостиный двор был в 1845 г. и 1846 г. также значительно выремонтирован. Корпуса этого двора были устроены на сваях. При их постройке предполагалось посредством шлюзов задерживать весеннюю воду в окружающих каналах на высоте горизонта свай, но с удалением генерала Бетанкура от звания главного директора путей сообщения, {о чем я упоминал в IV главе «Моих воспоминаний»}, устройство шлюзов отменено. Это было причиною, что верхняя часть свай, забитых под ярмарочные корпуса, которая выше горизонта самых низких вод в реках Волге и Оке, обратилась в труху. Я полагал обрезать сваи на том горизонте, на котором они оставались неповрежденными {по нахождению их ниже горизонта вод, окружающих ярмарку}, и на них устроить каменный фундамент на цементе. Ярмарочные корпуса[30]30
  В строке Ярмарочн, остальное приписано сверху.


[Закрыть] представляют такое легкое строение, что, по моему мнению, они могли бы стоять и без свайной под ними забивки: образуются же в них трещины именно потому, что под их стенами подгнили сваи. В приведенном приказе сказано, что составление проектов на работы по перестройке ярмарочных корпусов и ограждению их от затопления весенними водами было поручено вместе со мною и начальнику VI округа; такое распоряжение было сделано с целью дать мне средства, т. е. инженеров, для производства изысканий и чертежников для черчения планов. Эти лица имелись в распоряжении правления округа, а у меня их не было. Впрочем, первый из означенных проектов был мною составлен без участия начальника VI округа, а второго вовсе составлено не было.

{Тюремное здание, которое я нашел в большом небрежении при назначении меня начальником работ, было в 1845–1846 гг. доведено до возможной чистоты.}

По должности начальника работ я заведовал нижегородской арестантской ротою гражданского ведомства на правах отдельного батальонного командира. Составленный проект на устройство для нее нового здания был уже представлен. Содержание арестантских рот стоило дорого, но они приносили мало пользы. В 1845 г. при осмотре Клейнмихелем нижегородской роты один из арестантов, стоя во фронте, заговорил с ним. Клейнмихель обругал арестанта, который был немедля выведен из фронта. В 1846 г. при осмотре Клейнмихелем роты ничего подобного не случилось. Я хотя и требовал, чтобы арестанты работали более прежнего в пользу города, но наблюдал за тем, чтобы их пища и вообще их положение были по возможности улучшены, что они очень ценили, хотя не обходилось без беспорядков. Жизнь в роте до того надоедала арестантам, что они, желая подвергнуться более строгому по законам наказанию, беспрерывно ложно показывали участие свое в тяжких преступлениях и готовы были на совершение новых преступлений, чтобы только выйти из настоящего их положения. Однажды командир роты капитан Брезгун^н прибежал ко мне без кивера и шапки и доложил, что арестанты бунтуют и он не может с ними справиться; я немедля поехал в роту, приказал караульному унтер-офицеру взять зачинщиков и наказать их розгами. Это было единственное средство для укрощения начинавшегося между арестантами возмущения, и действительно вслед за этим все в роте пришло в порядок.

Кстати, о беспорядках, которых нельзя избегнуть даже и в ограниченном кругу служебной деятельности, несмотря на полное внимание к сохранению казенного интереса, – расскажу следующее: Клейнмихель приказал, чтобы при ст. Орловке, в 16 верстах от Нижнего, была к ярмарке 1846 г. устроена застава для взимания шоссейного сбора. Клейнмихель подтвердил это приказание, несмотря на мое представление о бесполезности заставы при существовании таковой же на первых верстах шоссе во Владимирской губернии, почти на границе Нижегородской. На местности, окружающей шоссе в последней губернии, имеются самые незначительные поселения; за исключением их, все пассажиры и грузы, проезжающие через орловскую шоссейную заставу, по причине болотной местности не могут миновать следующей заставы. Команды на шоссейных заставах состояли из офицера, переведенного из армии в одну из бывших тогда военно-рабочих рот путей сообщения, и из нижних чинов этих рот: одного или двух писарей, унтер-офицера и шести рядовых. Клейнмихель предоставил мне отыскать офицера в начальники заставного дома при ст. Орловке. Весною 1846 г. явился ко мне в Нижний молодой человек, лет 30 от роду, высокий ростом и вообще красивый собой. Он мне заявил, что он отставной капитан конной артиллерии и желает занять означенное место. {В I главе «Моих воспоминаний» я упоминал, что в Задонске, подле которого я провел мое младенчество, стояла конная артиллерия; впоследствии брат мой Николай вышел из кадетского корпуса в конноартиллерийскую батарею, стоявшую также в Задонске. Вследствие этого я часто встречался с артиллерийскими офицерами, с которыми и по их образованию был ближе, чем с армейскими офицерами. Наиболее частый разговор, который я слышал между ними, состоял в том, что лишь бы добраться до командира артиллерийской батареи или роты, тогда они заживут, а так как я знал, что эти командиры получают незначительное содержание, а следовательно, так выражавшиеся хотели приобретать деньги для житья незаконным путем, то я смолоду возымел дурное мнение об артиллеристах и решил, что буду избегать определять служивших в артиллерии лиц в такие места, где могут быть делаемы денежные злоупотребления. Конечно, и артиллерийские офицеры также мечтали о выгодах попасть в полковые командиры, но едва ли было много армейских офицеров, питавших надежду дослужиться до этого; впрочем, я имел между ними мало знакомых. На первое же место, назначение в которое зависело от меня, как нарочно, явился артиллерист Козловский^н.} Я ему объяснил, что содержание начальника заставного дома незначительно, что в этой должности он не может ожидать производства в следующий чин и никаких наград, что обыкновенно подобные должности занимаются людьми малообразованными и бедными, а так как он артиллерист и одет очень прилично, то просимое им место гораздо его ниже. Козловский отвечал мне, что при готовой квартире ему достаточно содержания, {положенного начальнику заставного дома, и} что, находясь вблизи от Нижегородской ярмарки, ему удобнее будет торговать коврами, которые выделываются на небольшой его фабрике близ Москвы. Мне было совестно из-за своих предубеждений против артиллеристов отказать просителю, и я представил о принятии его на службу. Представление мое было утверждено, и Козловский явился на орловскую станцию в начале ярмарки 1846 г. Проезжая в исходе этой ярмарки по {заведоваемому мною} участку шоссе от границы Владимирской губернии, я, по принятому мною правилу, осматривал у некоторых извозчиков, везших грузы, выданные им на орловском заставном доме ярлыки (квитанции), при чем заметил, что они большею частью были выданы на проезд шоссе от Нижнего до Москвы, расстоянием 389 верст. Запомня номера этих квитанций, я, по приезде в заставный дом, спросил книгу, в корешке которой остаются дубликаты выданных квитанций, и нашел, что под замеченными мною номерами на дубликатах значится, что квитанции выданы от Нижнего до ст. Мачкова, расстоянием около 75 верст, так что по ним в приход записано только около одной пятой части той суммы шоссейного сбора, которая значилась в виденных мною ярлыках. Не показав Козловскому замеченной мною неправильности, я просил начальника V отделения IV округа, в котором находилась последняя застава на Нижегородском шоссе, отбиравшая у проезжающих и возчиков полученные ими квитанции в уплате денег за проезд по шоссе до Москвы, чтобы он прислал мне несколько квитанций, выданных в последнее время в орловском заставном доме и отобранных у возчиков на заставе близ Москвы. По получении этих квитанций я в присутствии начальника местной дистанции инженера [Михаила Васильевича] Авдеева сравнил их с дубликатами, оставшимися в корешке книги. Хотя я при этом сравнении не сказал ни слова Козловскому, но его лицо сильно изменялось в продолжение моей поверки. Покончив ее, я приказал Авдееву немедля принять от Козловского книги, собранные деньги и все заставное имущество в присутствии имеющего немедля приехать на заставу инженер-подполковника [Владимира Петровича] Стремоухова. Этот прием был сделан в тот же день; оказался недостаток в собранной сумме с проезжающих против записанной в книге; я немедля пополнил этот недостаток {из собственности}. В тот же день Авдеев донес мне, что Козловский опасно болен; я немедля просил инспектора врачебной управы съездить в Орловку для помощи Козловскому. Медик вернулся на другой день и объявил мне, что положение больного безнадежно. Действительно, он умер в следующую ночь. У него не нашлось вовсе денег, и потому я снова из собственности дал порядочную сумму на его похороны. Похоронили его при церкви с. Гордеевки, смежном с предместьем Нижнего, Кунавиным. Похороны происходили со всеми подобающими почестями. На другой день похорон прибыли в Нижний брат и сестра покойного, которые подали губернатору Урусову просьбу о дозволении перевезти тело их брата в Москву и обещались мне уплатить издержанные мною {из собственности} деньги, как недостававшие в кассе заставного дома, так и на похороны. Впрочем, они неприязненно смотрели на меня, виновного, по их мнению, в смерти их брата. Действительно, впоследствии говорили, будто Козловский {после вышеописанной сцены осмотра мною книги заставного дома} отравился; это мне было передано в {бытность мою в} Москве в ноябре 1846 г. в Московском Английском клубе артиллерийским генерал-лейтенантом Чадиным{189}189
  Чадин Аполлос Елисеевич (1788–1870) – генерал-лейтенант (1859), киевский комендант (1855), участник Заграничных походов 1813–1815 гг., командовал конноартиллерийской № 2 ротой (1831), состоял по конной артиллерии, заседая в разных военно-судных комиссиях (с 1842).


[Закрыть], также сожалевшим о смерти молодого человека. Говорили даже, что Козловский отравился по моему совету. {Меня сильно поразила столь внезапная смерть такого, по-видимому, здорового человека; он сильно изменялся в лице, когда я рассматривал веденную им книгу шоссейных сборов, но мне в голову не приходило, чтобы он от этого мог умереть. Ни Авдеев, присутствовавший при его смерти, ни посланный мною к нему инспектор врачебной управы мне не говорили о том, что Козловский отравился, а мне тогда это не приходило в голову.} В ноябре того же 1846 г. и в следующем году в бытность мою в Москве, где жили брат и сестра Козловского, я безуспешно обращался к ним с требованием об уплате мне долга; тело же их брата, о перевозке которого ими была подана просьба, осталось на кладбище с. Гордеевки. Подполковник Жилинский {по получении моего уведомления об оказавшемся при осмотре мною книги шоссейных сборов на ст. Орловка} узнал, что Козловский сговорился с начальником ближайшего к Москве заставного дома на Нижегородском шоссе в том, чтобы уничтожать те квитанции, которые будут иметь условленный между ними знак, и таким образом неправильные квитанции, которые, по их отобрании на шоссейных заставах, должны были отсылаться в Департамент ревизии отчетов путей сообщения, не подвергались контролю департамента, а считались утраченными. Жилинский прислал мне эти квитанции, отмеченные особыми знаками, которых еще не успели уничтожить. Начальник заставного дома, ближайшего к Москве, был немедленно уволен от службы, и это дело не имело дальнейших последствий. {Но следовало ли оставлять это дело без огласки и почему ему таковой не дали: конечно, для самосохранения: всякий начальник, допустивший беспорядки и растрату денег, принадлежащих казне, не только подвергался взысканию за неумение наблюдать за подчиненными, но обязан был внести захваченную его подчиненным сумму, если его собственное имущество оказывалось для этого недостаточным. Немало я опасался того, чтобы Департамент ревизии отчетов при сличении книг шоссейного сбора с полученными в оном с двух крайних застав Нижегородского шоссе квитанциями не возбудил вопроса о причине недоставления в оный значительного числа квитанций. Но дело это обошлось без всяких последствий.}

Возвращаюсь к рассказу о поездке моей с Клейнмихелем из Нижнего в Москву.

{Я уже говорил выше, что одежда перестроенного мною участка шоссе должна была состоять из булыжного и известкового щебня в общей сложности толщиною до 9 дюймов, считая в рыхлом теле.} Клейнмихель, проезжая в 1845 г. по означенному участку, когда он еще устраивался, нашел, что толщина одежды недостаточна и что она должна быть доведена до 12 дюймов. Несмотря на уверение мое, что это утолщение было бы бесполезно, Клейнмихель предписал мне немедля заготовить булыжный щебень на слой толщиною в 3 дюйма. Я должен был повиноваться, но, чтобы уменьшить по возможности бесполезный расход денег, я рассрочил поставку означенного щебня на 3 года, чем мог достигнуть уменьшения цены щебня с 49 руб. за куб. саж. до 37 руб. 50 коп. Клейнмихель, проезжая в 1846 г. по перестроенному мною участку шоссе, был вообще им очень доволен и нашел его прекрасно укатанным. Я воспользовался этим случаем, чтобы убедить его в бесполезности утолщать щебеночную одежду на столь прочном и хорошо укатанном шоссе, и получил дозволение не рассыпать заготовленного щебня для доведения толщины одежды {из оного} до 12 дюймов <до того времени>, пока шоссе будет в хорошем положении, а из щебня, выставленного в это число в 1846 г. и заподряженного к поставке в 1847 и 1848 гг., употреблять незначительное количество, по мере действительной надобности, на обыкновенный ремонт.

Это распоряжение было впоследствии пагубно для одного из дистанционных инженеров {означенного} участка, M. В. Авдеева. Все лето 1847 г. я был за границей; часть лета 1848 г. я провел в Симбирске и Петербурге; временно заведовавший {в мое отсутствие} участком шоссе В. П. Стремоухов не довольно строго следил за приемом щебня, через[31]31
  через (чрез) вписано над строкой.


[Закрыть] что Авдеев сделался еще менее усердным к делу. Подрядчик Д. В. Климов или его приказчики воспользовались этой небрежностью инженеров. После моего отъезда из Нижнего Авдеев получил другое назначение по службе; при приеме от него дистанции шоссе оказалось, что многие кучи выставленного на ней щебня состояли из земли и песку, обложенных только щебнем; находили даже остовы лошадей, обложенных щебнем. {Это был явный обман, за который должен был бы поплатиться подрядчик, но у него можно было удержать только то, что не было еще уплачено, а этой суммы было далеко недостаточно для приобретения недостающего щебня, так что} бедный Авдеев для пополнения недостающего щебня должен был поплатиться всем состоянием, которое он получил от своего отца. Впоследствии Авдеев говорил мне, что причиной его разорения была моя постоянная забота о сбережении казенных денег, потому что если бы я не испросил разрешения не рассыпать щебень, то он был бы рассыпан до сдачи Авдеевым дистанции, и, конечно, никто не заметил бы, при отличном состоянии существующей щебеночной одежды шоссе, что на некоторых верстах им насыпан на эту одежду слой нового щебня менее чем в 3 дюйма.

На границе Владимирской губернии в проезд мой с Клейнмихелем в 1846 г. его встретил исправляющий должность начальника V (Ярославского) округа путей сообщения полковник Шуберский, который поехал со мною в одной коляске до Москвы. На другой день выезда из Нижнего Клейнмихель был в дурном расположении духа; чувствуя себя нездоровым, он не хотел ничего есть и кухню свою отправил вперед. На одной из станций за г. Владимиром, он остановился, чтобы поесть бульон, который приказал приготовить состоящему при нем инженер-подполковнику Серебрякову. Последний, зная нетерпение Клейнмихеля, когда требуемое им не подавалось немедля, просил Шуберского и меня занять Клейнмихеля до подачи изготовленного Серебряковым супа в надежде, что при нас Клейнмихель не будет выказывать сильного нетерпения. Но мы, воспользовавшись тем, что Клейнмихель не пригласил нас {взойти} к нему в комнату, благоразумно удалились и на свободе ели очень хорошую телятину, которая в деревенских трактирах была редкостью.

В Москве я пробыл с Клейнмихелем с неделю, в продолжение которой составил описание устройства шоссе из кирпичного щебня, {о котором я уже упоминал выше}, и инструкцию о производстве опытов таковых шоссе во всех округах путей сообщения, {о которой Клейнмихель упоминает в вышеприведенном приказе от 11 ноября}.

В 1846 г. младший шурин мой Николай, оставивший до окончания курса Московский дворянский институт и поступивший юнкером в один из драгунских полков, стоявший в Курске, должен был быть произведен в офицеры. Производство затруднялось тем, что он не имел документов от Департамента герольдии о принадлежности к дворянскому роду Левашовых. В бумагах тестя моего я нашел, что при царе Василии Шуйском{190}190
  Василий Иванович Шуйский (1552–1612) – русский царь с 1606 по 1610 (Василий IV Иванович). Последний представитель рода Рюриковичей на российском престоле.


[Закрыть] предку Левашова за сидение под Москвою было пожаловано имение, и теперь еще состоящее во владении Левашовых в Нижегородской губернии, но весьма трудно было добыть метрические свидетельства о рождении деда и прадеда Николая Левашова для доказательства, что он происходит от них. В этом деле мне помог M. Н. Муравьев; {конечно, не было сомнения в правильности происхождения Николая Левашова, но герольдия требовала столько документов, что лица, носящие самые значительные фамилии, долго не могли попасть в надлежащую часть дворянской родословной книги. Достаточно, полагаю, упомянуть о князе Грузинском, Егоре Александровиче, происходившем от царей грузинских, которого предок выехал в Россию при Петре. Несмотря на то что он был внук выехавшего царевича, он долго не был внесен в родословную дворянскую книгу за непредставлением метрического свидетельства своего отца, сына выехавшего в Россию грузинского царевича}.

В 1846 году, помнится мне, состоялось Высочайшее повеление о том, чтобы все носящие баронский титул представили доказательства, что имеют на это право; те же, которые через год {по состоянию этого повеления} не будут утверждены в баронском достоинстве, не должны более писаться баронами. {Право на этот титул имели получившие его от германских императоров и шведских королей, пожалованные Российскими Императорами и Императрицами, а равно все те дворяне этих губерний, которые до присоединения их к России были матрикулированы, то есть вписаны в дворянскую родословную книгу этих губерний, и впоследствии в Высочайших грамотах и тому подобных актах назывались баронами.} Фамилия Дельвигов была весьма древняя, значившаяся в дворянской родословной книге во время присоединения Эстляндии и Лифляндии к России; баронский титул был пожалован королем шведским в 1721 г. одному из членов этой фамилии, бывшему полковником в шведской службе{191}191
  Речь идет о Бернгарде Рейнгольде Дельвиге, он упоминается в первом томе «Моих воспоминаний», см. по Указателю имен первого тома.


[Закрыть]. Для доказательства моего происхождения от этого полковника потребовалась длинная переписка с эстляндским губернским предводителем дворянства, который отвечал мне по-немецки, употребляя в начале своих писем длиннейшие титулы {Hochwohlgeborener, Hochgeehrter[32]32
  Hochwohlgeborener (нем.) – обращение к членам низших слоев дворянского сословия (Freiherren, Baronen, Ritter и Edle); Hochgeehrter (нем.) – глубокоуважаемый.


[Закрыть] и т. д.}, так что я затруднялся в придумывании, как его величать в {моих к нему} письмах. Чтобы прекратить эту длинную переписку, я просил об утверждении меня и брата моего в баронском достоинстве не по происхождению от упомянутого шведского полковника{192}192
  Баронство получено от шведского короля 6/17 янв. 1720 для Bernhard Reinhold von Delwig. Высочайший указ е. и. в. Александра II от 4 июня 1868 подтвердил решение Reichsrat’a от 13 мая 1868 о подтверждении баронского титула для всех представителей эстонской дворянской семьи фон Дельвиг, происходящей из Вестфалии и принадлежащей к древнему германскому дворянству (Uradel). Кроме того, повторные подтверждения были совершены Сенатом Российской империи отдельными указами от 15 сент 1869 (указ Сената по Департаменту герольдии № 3688 для Александра Антоновича Дельвига без распространения действия указа на его мать Любовь Матвеевну Красильникову и на его брата Ивана) и 16 мая 1872 в отношении Ивана Антоновича фон Дельвиг (отца автора) (указ № 1701).


[Закрыть], а как потомка древней фамилии, записанной в Лифляндскую дворянскую родословную книгу при присоединении балтийских губерний к России{193}193
  Первые документы из дела Тульского дворянского депутатского собрания по внесению в дворянскую родословную книгу Тульской губ. рода баронов Дельвигов относятся к 1837, когда баронесса Л. М. Дельвиг, мать поэта А. А. Дельвига, хлопочет об определении двух его младших братьев в Пажеский корпус. В 1837 сыновья Александр и Иван Антоновичи фон Дельвиг были внесены в 5-ю часть (титулованные роды) дворянской родословной книги Тульской губ. и в том же году поступили в Константиновский кадетский корпус. Почти через 30 лет, в 1864, на запрос Тульского дворянского депутатского собрания туда поступили копии, снятые с документов по истории рода Дельвигов: выписка из родословной дворянской фамилии баронов фон Дельвиг и выписка из протокола заседания Эстляндского дворянского комитета за 1759. Эстляндским дворянским комитетом было выдано свидетельство за номером 128 (оно и было представлено в Департамент герольдии Правительствующего Сената), в котором было написано следующее: «Коллегия г.г. ландратов и Дворянский комитет рассматривали вступившие три года тому назад от нынешнего тайного советника при посольстве и камергера барона Дельвига предоставленные этой фамилии матрикульной комиссией (комиссией по составлению списка дворянских родов) дополнительные доказательства о древности означенной дворянской фамилии, и так как по оным оказалось, что этот известный древний род еще во время гермейстеров (магистров Ливонского ордена) бесспорно владел поместьями в герцогстве Эстляндском, то ему принадлежит это достаточно доказанное преимущество не только в здешней матрикуле, но оно предоставлено г-ну тайному советнику посольства и камергеру барону фон Дельвигу в доказательство его древнего дворянского происхождения также при дворянстве в Лифляндии» (Шестакова А. А. Бароны фон Дельвиг: век ХХ // Немцы Тульского края: страницы биографий / Л. В. Бритенкова, Е. В. Васильева, Н. А. Кисвейн и др.; сост. О. А. Князева, М. В. Майоров. Тула, 2007).


[Закрыть], и которой члены и в том числе брат и я, неоднократно были именованы в грамотах Русских Императоров баронами. Вследствие этой просьбы было утверждено за мною и братом право на ношение потомственного баронского титула.

После смерти матери моей остались ее крепостные дворовые люди: бывший мой дядька Дорофей Сергеев, жена его моя нянька с детьми и служивший у меня кучером Дмитрий Иванов, подаренный мне, {как это тогда водилось}, дядею моим князем Дмитрием Волконским; по закону они должны быть или отпущены на волю или приписаны к населенному имению.

Мой прежний дядька и нянька не хотели слышать о том, чтобы их отпустили на волю, а кучера Дмитрия я хотел удержать {в моем услужении}.

Их можно было бы приписать к имению сестры моей, но {описанное мною в IV главе «Моих воспоминаний»} дело по ее наследству от мужа не было еще окончено, и она так же, как я и брат мой Николай, не имела недвижимого имения. Это побудило меня, при всем моем безденежье, купить небольшое населенное имение, к которому я мог бы приписать означенных людей. M. А. [Михаил Андреевич] Кустаревский, {упоминаемый мною в той же главе «Моих воспоминаний»}, по доверенности моей, купил с аукциона в Московском опекунском совете несколько душ в Елатомском уезде Тамбовской губернии. Я был недоволен этой покупкой, потому что можно было ограничиться еще меньшим имением для означенной цели.

Это имение, не приносившее мне никакого дохода, только вводило меня в разные хлопоты. {С увеличением числа душ в этом имении} по последней ревизии перед {Высочайшим} Манифестом 19 февраля 1861 года{194}194
  Манифест 19 февр. 1861 г. – отмена крепостного права.


[Закрыть], с приписанными к нему дворовыми, <в нем> числилась 21 ревизская душа мужского пола, так что я не мог воспользоваться льготами, предоставленными означенным манифестом мелкопоместным помещикам, имеющим не более 20 душ, а должен был дать надел крестьянам, за что получил незначительный выкуп, именно менее 100 руб. с души, {так как я, по незначительности имения, им не занимался и не увеличивал оброка с имения, несмотря на прибавление в нем числа душ, а следовательно, и работников. По упомянутому же манифесту, при увольнении крестьян полученный доход с имения, если оброк с крестьян не превосходил 9 руб. с души, капитализировался при выдаче выкупных из 6 %, а я получал оброка с каждой ревизской души менее 6 руб. Таким образом, помещики, бывшие снисходительными к своим крестьянам, теряли при выкупе крестьянских наделов}. Оставшиеся {за наделом} в моем владении 77 десятин земли не приносили никакого дохода, {а между тем я платил за них налоги, конечно, небольшие, но все же выходило, что эта собственность мне приносила только убытки}. Продать эти земли, {несмотря на все мои хлопоты}, я не мог, потому что никто не давал {за эту землю с растущим на ней молодым лесом} просимых мною четырех руб. за десятину.

В ноябре 1846 г., по возвращении моем из Москвы в Нижний, приехала к нам сестра с ее двумя дочерьми, мой старший шурин Василий Левашов и двоюродная сестра моей жены, дочь родной сестры ее отца, вдова Анна Петровна Бекетова{195}195
  У отца жены автора Николая Васильевича Левашова было 2 сестры: Александра (род. 1785) и София (род. 1796?); первая была замужем, так что, по всей видимости, речь идет о дочери Александры Васильевны Левашовой.


[Закрыть], жившая недалеко от Нижнего, в небольшом ее имении в Ветлужском уезде Костромской губернии. При дочерях сестры была новая гувернантка, Елизавета Францевна Смит, молодая и хорошенькая англичанка, родившаяся в России. Таким образом, одних живших {в нанимаемом} нами {доме} садилось за обед одиннадцать человек.

А. П. Бекетова говорила беспрестанно и так скоро, что трудно было ее понимать; главным предметом ее разговоров было хозяйство и доход с посеянной ею горчицы, так что ее прозвали горчицею. Шурин мой Василий превосходно ее передразнивал и сам часто начинал с ней разговор о хозяйстве так же скороговоркою и тем же тоном, каким говорила Бекетова, причем с намерением отпускал фразы, не имевшие никакого смысла. Это очень забавляло мою сестру, которую разговор моего шурина с Бекетовой довел однажды до истерического смеха, так что ее принуждены были отвести в спальную комнату и положить в постель, где долго не могли остановить ее смеха. В это время Бекетова, узнав, что моей сестре сделалось дурно, хотела непременно взойти в спальню. Понятно, что, увидав ее, истерический смех сестры еще более увеличился бы, и мы не пустили к ней Бекетову.

В праздник Рождества Христова мы приготовили две прекрасно освещенные елки с очень большим количеством подарков; дочери сестры, из которых одной было 9, а другой 7 лет, были в восхищении, {когда их впустили в залу, в которой были поставлены елки}. Старшая из дочерей, Валентина, еще в 1872 г. говорила мне, что эта елка одно из лучших воспоминаний ее детства, так что {по истечении четверти столетия} она еще помнит все подарки, висевшие тогда на елках.

У Ю. М. [Юлии Михайловны] Мессинг, {о которой я упоминал выше}, была тогда незамужняя сестра, Фанни (Феона)^н, очень бойкая и довольно образованная. {Я уже говорил, что их отца Климова считали человеком богатым.} На одном из танцевальных вечеров живший у меня в доме поручик Глинский получил ее позволение просить ее руки. На другой день Глинский, всегда скромный и услужливый {в отношениях своих ко всем, жившим у нас в доме, и в том числе к Е. Е. Радзевской, которая, по необыкновенной доброте своей, пеклась о нем, как будто он принадлежал к нашему семейству}, взошел {одетый} в мундир в чайную комнату в то время, когда все уже отпили чай. За чайным столом сидела Е. Е. Радзевская; Глинский, увидав, что на столе нет стакана, из которого он обыкновенно пил чай, сказал, – {полагая себя, после данного ему Климовой согласия, богатым человеком}, – повелительным тоном, чтобы Е. Е. Радзевская дала ему чай в его стакане. Не будь это потребовано таким тоном, она, вероятно, исполнила бы его желание, {хотя в нашем доме ее уважали как близкую и очень уважаемую родственницу}. На повелительное требование Глинского она отвечала, что он сам может приказать подать свой стакан. Эта польская выходка была мне очень не по сердцу. Не прошло часу после этой сцены, как Глинский объявил мне, что Климов отказал выдать за него свою дочь, но что он надеется еще на последнюю. В тот же день у кого-то на бале они свиделись, но Климова не хотела говорить с Глинским, который уехал немедля с бала; самым униженным образом (помнится, на коленях), со слезами на глазах он упросил меня дозволить ему немедля уехать из Нижнего с тем, что он перепросится на другое место, так как, по его мнению, ему невозможно было оставаться в Нижнем после полученного отказа. По существовавшим постановлениям я не имел права давать отпуск без разрешения высшего начальства, но, сжалясь над Глинским, отпустил его, хотя терял в нем лучшего помощника по службе. Впоследствии Глинский женился на девице Асланович^н, очень красивой брюнетке, которой родная сестра, столь же красивая блондинка, была за Боборыкиным. Я видел в первый раз Глинского с женою в Витебске, где он состоял при строительной комиссии. Они жили в очень маленьком доме и довольно бедно. Выйдя вскоре в отставку, Глинский занимался частными делами, но, вероятно, безуспешно, потому что каждый раз, когда бывал у меня и у жены моей в Москве и в Петербурге, жаловался на крайне стесненное положение. Последнее время он жил из экономии в Риге и наконец в 1872 году снова поступил на службу по ведомству путей сообщения начальником какой-то дистанции. По способностям и усердию его к службе он заслуживал лучшей участи.