Текст книги "The офис"

– Просто спросил меня как-то вечером: ты как, Алексей, к донорству относишься? К тому, чтобы товарищу, который нуждается крови, немного своей дать… Я ему говорю – нормально, только каждый конкретный случай хотел бы обсуждать в отдельности… Голос, конечно, у него странный такой в последнее время. Вкрадчивый, будто мешком его пыльным из-за угла приложили по темечку. Видно, совсем его баба по ночам извела ямбом своим и хореем. А может, подцепил что покруче из творческих-то кругов…

– Донорство… понятно! Кто еще у него был на приеме в понедельник и вторник? Стоп! Начальника медпункта ко мне, быстро. Не было ли у него с ним каких бесед…

Спустя десять минут Антон Юрьевич Чернявский – длинная жердь профессорского вида – ухмыляясь, попивал припасенный Сергеем Валерьевичем на Новый год коньячок.

– Началось все издалека – с царапин. Почему, говорит, кошачьи царапины так долго заживают, в отличие от обычных. Ну я ему разъяснил с чисто научной точки зрения, что к чему. Про то, что когти кошки выделяют специальные микроорганизмы, не позволяющие…

– Дальше!

– Потом он задумался. И спрашивает: «А с укусами та же история или нет?» – «Это, – говорю, – смотря с какими!» А он мне: «Начнем с собачьих». Я сразу смекнул, что дело неладное, и спрашиваю: «А какими закончим?» Он мне, улыбаясь такой загадочной улыбкой – очень, надо сказать, обаятельной, ни одна дама бы не устояла на ногах, – и говорит: «А закончим человеческими. Тоже долго заживают?» – «Долго, – говорю, – лучше себя кусать им не позволяйте».

– Кому им? – почти завопил в один голос Станишевский.

– Вот и он тоже, только таким тихим голосом: «Кому, Антон Юрьевич, себя кусать не позволять?» – «Дамочкам в кроватке шибко увлекающимся. Пусть лучше на себе волосы дергают. Тот же эффект, даже посерьезнее…» – «Да я, нет… не позволяю: даже скорее наоборот».

Сергей Валерьевич выпроводил склонного к дармовой выпивке врача и прошептал Станишевскому: «Может, все это и бред, но очень захотелось мне узнать, жива ли его подружка – фанатка Маяковского».

14

Лифтеру Семенычу терять было нечего. Он увольнялся через неделю. Семнадцать лет он работал лифтером по штатному расписанию.

Лифт, циркулирующий между тремя этажами заводоуправления, за эти годы ломался два раза.

Оба раза Семеныч исправно выполнял свою работу: вешал таблички с красной надписью «Не работает» на белом фоне на третьем и втором этажах, на первом вставал сам и, раздвинув в сторону руки, предотвращал людской поток в сторону сломанной кабины. Это было его главной штатной задачей, его профессиональным звездным часом и триумфом. Вплоть до появления ремонтной бригады, которую вызывал тоже, кстати, он.

Но этот триумф в памяти народной жил недолго, ибо большинство людей считали, что Семеныч отвечает за наличие воды в кулерах. Они не знали, что, раз есть лифт, согласно штатному расписанию лифтер должен быть хоть ты тресни.

Секрет ошибочной версии с водой был в том, что Семеныч любил попить холодной водички, ожидая возможной поломки лифта в коридорах (места рабочего он не имел), ну и менял иногда здоровые бутыли, если встречал где на этаже обездоленные источники.

Семеныч был на предприятии кем-то вроде реликвии, или талисмана, или символа безопасности и повсеместного контроля за жизнью трудящихся.

Распределение подарков, выдача билетов в летний пансионат детям, места в служебном транспорте, новая спецовка, авторучки с корпоративной символикой – везде Семеныч стоял в списке первым.

А теперь, когда на заводе работали два его любимых племяша – своих детей не было, как не было, впрочем, и жены, – он не мог оставить их с этим супостатом. Видно было, что Сатана прислал им в город своего ставленника. Молва, мигом облетевшая завод, лишила Семеныча сна напрочь – и все из-за них. Благо дети сестры были для него пуще родных. Если с ними что-нибудь произойдет? Они ведь у него были беззащитными как цветы.

А что делать с иродом – так на то давно уже существовали методы. Людская память передавала их из уст в уста. И в деревне, откуда каждый день добирался до работы на электричке Семеныч, их еще раз освежил в памяти отец Василий, из местного церковного прихода.

Кто и во сколько пользовался лифтом, он знал в конторе лучше всех. Руками и ножичком тоже работать умел – строгал племяшам корабли и танки такие, что позавидовал бы любой магазин. С осиновым колом проблем не возникло – два часа работы. Легкий, короткий – под спецовку – и острый как бритва.

Шеф шагнул в лифт, уставившись на себя в зеркало, и нажал кнопку три. Там, на третьем, в ожидании своего последнего подвига, теперь уже не трудового, а гражданского, его поджидал лифтер Семеныч.

Двери лифта открылись и…

– Добро пожаловать в ад, нечистая сила!

15

Сергей Валерьевич подъехал к офису раньше минут на двадцать. Вот так примерно все и произошло. Вся их грустная история, которая закончилась для него так печально. Все-таки ЧП гигантского масштаба – заколотый на территории производства генеральный директор.

Вестей из больницы не было, лужа крови на месте происшествия была такой, что любому был понятен итог противостояния Семеныча с вампиром.

Странно все-таки, что проверенной информации не поступало. Точнее, были сразу перекрыты и засекречены все каналы информации. Приехали коллеги Сергея Валерьевича из столицы и начали расследование. Видимо, они же несколько утихомирили расследование местное, милицейское, по факту нападения.

Завод бурлил четвертые сутки. Кто называл Семеныча идиотом, которому место в психушке, кто считал его преступником, которому место в тюрьме, но кое-кто почитал и героем, место которому на заводской Доске почета.

Приехав на завод, Сергей Валерьевич заметил приоткрытую дверь в кабинет бывшего и нового генерального и, так как время до встречи со своим начальством было, по старой профессиональной привычке уселся рядом на стуле: «А вдруг что-то получится услышать! Открытая дверь – шанс в мир информации!»

Чутье не обмануло Сергея Валерьевича. Поначалу он не поверил собственным ушам – из кабинета доносился голос – да что там голос – смех шефа. Послушав часть разговора, Сергей Валерьевич чуть не хлопнул себя по лбу с досады и не обнаружил дислокацию.

Так и есть. Эта мысль была все время где-то рядом, но он не позволил ей оформиться в своей старой башке в реальную гипотезу. Каким же он был остолопом.

Из кабинета доносилось:

– Ну не до такой же степени, Вадим! Есть же рамки приличия! Ты уже не мальчик.

– А я предупреждал, что я со скуки сдохну в этой деревне. Предупреждал?

– Мы говорили совсем о другом тогда. Я по крайней мере считал, что в большей степени тебе будет не хватать девчонок, концертов в клубе, травки…

– Ты мне что тогда сказал? Ты сумеешь себя развлечь везде. Ну я и постарался. Ты бы видел это скучное болото в первые дни моей работы.

– Но с кровью-то и «скорой» перебор явный…

– Так последняя неделя работы. Очень хотелось поставить жирную точку в провинциальной карьере. Помнишь, как мы в институте в театральной студии выливали девять разных марок томатного сока на белые простыни, чтобы выбрать, какой из них больше походит на кровь? Помнишь?

– Ну.

– Это стадо испуганных баранов не отличило сок от крови. Настолько люди готовы верить всему тупому, что приходит в их голову. Это не люди, а андроиды. Неудачные результаты чьих-то опытов на удаленном управлении. Им нужно повесить на фасад здания: «Мы верим только тупому!»

– Не заводись, ты прожил здесь два года. Думаешь, мне легко будет после твоих спектаклей? На меня уже смотрят как будто я эфиоп, больной СПИДом.

Сергей Валерьевич все-таки хлопнул себя со всей силы по лысому лбу.

Как же можно было не поверить интуиции. Что все это розыгрыш. По его глазам было видно, еще на пленке, когда он кидался пакетиком чая в баб или придумывал рифму… Глаза – все время смеялись. И не было в них безумия. Почему, если странно – так, значит, сразу безумие? А если элементарно кто-то ржет над вами?

16

За какими-то последними бумагами он зашел в понедельник часов в десять. Когда все сонные слонялись вокруг своих рабочих мест и настраивали себя на очередной недельный трудовой марафон.

Зашел так же бодро и уверенно, как появился здесь в первый день. Стройный, подтянутый, обаятельно улыбаясь и здороваясь со всеми, кто встречал его полным безумного удивления и ужаса взглядом.

Основная верхушка предприятия, конечно, была предупреждена Сергеем Валерьевичем еще в выходные о спектакле, который разыграл с ними шеф.

Прошмыгнул в свой бывший кабинет, перекинулся парой слов с новым генеральным и поспешил вниз к машине, к дорогой марке «БМВ» c московскими номерами.

Народ, весь более или менее разумный и не впавший в пожизненную трудовую апатию, прилип к окнам, глядя, как он садится в автомобиль.

Казалось, не было ни одного пустого окна, обращенного во двор. В каждом виднелись застывшие в изумлении лица.

«Неужели сам за рулем до Москвы, полтора дня ведь дороги», – изумился Сергей Валерьевич, чувствуя, как горло перехватило острой незнакомой доселе болью.

Перед тем как сесть в машину, уже открыв было дверь, шеф резко повернулся и оглядел пристальным взглядом свой маячивший в окнах коллектив.

Кто-то в испуге спрятался вглубь помещения, опасаясь какой-нибудь новой выходки с прощальным пиротехническим душком.

– Anyone in here understands English?[2]2
  Кто-нибудь понимает здесь по-английски?


[Закрыть] – зычным голосом спросил уже бывший директор. – Anyone in here understands English? – повторил он еще более громко и требовательно.

Во всех его движениях чувствовалась такая мощная энергетика, словно боевой командир поднимает в последний бой свое уставшее и ни во что не верящее войско.

Кому было плохо слышно, распахнули форточки и фрамуги. У многих они были открыты и до этого.

– We shouldn’t forget about rock and roll and sex. They want to turn us into machines in this office! But we will be drinking, smoking, fucking and playing rock! Right? Wouldn’t we? World will not turn into a prison for us, right?[3]3
  Мы не должны забывать про рок-н-ролл и секс. В этом офисе нас хотят превратить в машин! Но мы будем пить, курить, трахаться и играть рок! Ведь так? Мы будем делать это? Мир не станет для нас тюрьмой?


[Закрыть]

Он оглядел еще раз застывшие в изумлении лица, не понимающие в большинстве своем ни слова.

И только буквально прилипшая к стеклу лицом секретарша Ирина вдруг резко крикнула ему в ответ:

– We understand you! Мы понимаем вас!

Он улыбнулся, послал Ирине воздушный поцелуй с грациозностью, которой могли позавидовать Алек Болдуин, Ричард Ги р и Дэвид Духовны, повернулся и сел в машину.

Чтобы через сорок часов быть в своей Москве.

– Ты чего с таким лицом, Валерьич! Чего он там нашей Ирке кричал, не знаешь?

– Горло что-то болит.

17

После окончания всей этой истории Сергей Валерьевич болел две недели ангиной.

За это время на заводе появился новый шеф. О старом надо было замолвить и пару добрых слов. Он давал своим бывшим подчиненным в Москве очень лестные характеристики. Вместо возможного увольнения, о котором втайне Сергей Валерьевич очень даже беспокоился, ему дали возможность взять в подчинение одного человека. Сергей Валерьевич быстро разыскал по своим каналам шустрого питерского паренька Андрея, который, женившись, почему-то решил остаться в их городе.

Паренек выходил на работу уже завтра, а самому заместителю генерального директора по безопасности посоветовали воздержаться еще дня три-четыре, а лучше вообще съездить к морю – иммунитет был, говорят, ни к черту.

До моря было далеко. Своих дел хватало.

Сергей Валерьевич позвонил на работу Станишевскому. Сегодня была первая планерка руководителей в переговорной на втором этаже. Не терпелось узнать подробности.

У Станишевского настроение было и не плохое, и не хорошее – никакого не было настроения. Он, зевая, процедил в трубку одно слово: «Ску-у-кооо-таааа». И затем повторял его на разный манер с поводом и без повода.

«Ну, у вас скукота – а я дачу дострою», – сказал про себя Сергей Валерьевич, повесив трубку.

 
В этих словах нет ни ненависти, ни злости,
Когда собаки молятся, с неба падают кости.
 

С. Шнуров

ПОСЛЕ КРИЗИСА

КАРТОФЕЛЬНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ БОРЗУХИНА

Борзухину сильно повезло, что он нашел способ кормить семью в это тяжелое время. Многие после кризиса уже влачили куда более жалкое существование, даже те, кто обладали и широким спектром самых различных способностей, и более юным возрастом.

Борзухин привозил в деревни из Москвы автомобили и менял мужикам на картофель.

Главарь Мужиков по кличке Угрюмый за последний «Хаммер» отвалил Борзухину аж два мешка. Естественно хозяину авто Борзухин отдал лишь полтора, оставив себе полмешка в качестве комиссионных.

«Много, конечно, – совестился Борзухин, – это ж получается двадцать пять процентов навару».

По большому счету, ввиду тотального отсутствия бензина все эти машины покупались деревенскими ради забавы и по воскресеньям на потеху детишкам скатывались с горки – на спор: кто дальше.

Борзухина один раз пригласили на это соревнование. Дольше всех укатились «Жигули», принадлежавшие недавно устроившемуся на службу охраннику картофельных полей Митьке Нарядову.

Затем вся деревня сидела у костра и расспрашивала Борзухина о городской докризисной жизни.

– А что, Борзухин, правда у них были приборы, которые рассказывают про дорогу?

– Да, ты едешь – он тебе говорит: направо, налево, прямо триста метров…

– Лучше бы прибор сделали, который рассказывал бы им, как картофель растет, – шутил Угрюмый, и вокруг раздавался гогот.

По мнению Борзухина, жизнь в селе протекала очень размеренно, хотя, по рассказам жителей, им и приходилось отбиваться от нападений разорившихся голодных городских.

Вечерами по дворам запускали артисток. Сквозь кордон пройти удавалось немногим служителям Мельпомены. На прошлой неделе показывали драму «Как погибал гламур», а в этот раз свои темпераментные танцы у шеста демонстрировала известная в соседних селах стриптизерша Капитанова.

Шест стоял у каждого мужика во дворе, бабы относились к этой забаве своих мужей с пониманием, хотя сами «ни в жись не пустились бы в такой срам». Капитанова заканчивала свой танец уже в четвертом дворе, под одобрительные крики оставаясь в одних стрингах и сапогах на высоком каблуке. В конце представления она надевала фартук и ухмыляющиеся Мужики кидали ей в подол овощи, норовя звонко хлопнуть по заду, когда она проходила мимо.

– Хороша, шельма.

– У меня была такая же, – утверждал тракторист Федор. – Я ее один раз прямо в офисе чуть не начал…

Федору в селе не верили и слушали неохотно. Может, недолюбливали за то, что в прошлом и он батрачил на мерзких гламурщиков, паразитствуя на почти святом даре – даре управления трактором.

Капитанова выступала в селе уже четвертый раз. Некоторые деревенские Подрастающие Мужики – также ходившие в пиджаках на голое тело, резиновых сапогах и трико, с негорящей папиросиной в зубах, только тринадцати-четырнадцати лет отроду – звали Капитанову за себя замуж. Но она всем им отвечала очень вежливым отказом, разрешая раздевать себя при свете луны, безбожно давать волю рукам и приговаривая с сельским акцентом:

– Не могу я, Лешенька, милый, не могу, другому себя обещала, сердце рвет любовь на куски… жжет как в кузне… прости меня, родненький, слышишь?.. прости и не таи обиды…

Подрастающим Мужикам и такие отказы были в радость. Они пыхтели, полночи лапали ее тело и, сплевывая на землю, в конце концов отпускали: «Ладно, иди!»

– Что, не дала? – спрашивали их Мужики.

– Не-а – кочевряжится, – перекатывая из угла рта в другой папиросу, отвечали Подрастающие Мужики.

– Наверное, сука, ждет, когда гламурные времена вернутся… чтобы снова у Кремля жопой крутить…

Угрюмый подозвал Борзухина и попросил съездить на староверскую гору. Борзухин не отказывал деревенским в таких пустяках: сгонять куда-нибудь по мелким поручениям. Тем более в гору мужикам и правда идти было далеко.

В гору посылали за Светлым шаманом – так называли электрика, проводившего свет к новым домам. Про него говорили, что когда-то он зажигал лампочки в самом Кремле и даже освещал лежащего в Мавзолее Ленина. А теперь жил со своей бабой в чудном шалаше на горе и носил на голове перья, общаясь с Богом Света.

К нему мужики относились с уважением и почтением: его ток не бил, а значит, скорее всего, блаженный. Вон тракторист Федор тоже вроде как блаженный, а шибануло один раз так, что через весь двор «летел, пердел и радовался».

Дома мужики строили себе небольшие. По сути это были одноэтажные коробки с тремя, максимум четырьмя, небольшими чуланами для сна и кухней. Зато большим был двор, который надо было освещать: туда заходили на папироску перед сном соседи, там мужики тискали своих баб, там же теперь собирались по вечерам по три-четыре человека и смотрели приходивших из города артистов.

– Пойду сегодня к шлюхе, – пробурчал Угрюмый. – Привезешь Светлого шамана – пусть подключит вон те два свежеотстроенных дома.

– А это кто?

– Из кордона ребята, новые, разрешили отстроиться. Митька Нарядов с друзьями. Вчетвером на две избы – пусть пока живут.

– Городским разрешили жить в селе?

– Они недолго прожили в городе… не успели отвариться…

Странный был мужик этот Угрюмый. Уверенный в себе. Всегда хмурый, оправдывающий свою кличку. Но Борзухину иногда казалось что-то в его речи подозрительным… То говорит сильно с акцентом, то гладко вроде как из новостей телевизора. Причем проскальзывало это только в разговоре, когда они с Борзухиным оставались одни…

Ну да ладно, в деревне он пользовался авторитетом неприкасаемым, хотя и поселился недавно. Значит, надо дружить. Теперь от таких вот мужицких главарей целиком зависело благосостояние Борзухина. Раньше – от начальников в городе, живущих совсем иной жизнью, и это ничем было не лучше. Вроде даже как деревенские нравились Борзухину больше. Понятнее были.

– Так давай я тебя до шлюхи подброшу, чего ноги-то топтать.

– А тебе не по дороге: я к той, что в соседнем селе.

– Ну так проедем в соседнее село – чай два седла.

Нехитрая передвижная конструкция Борзухина была собрана из двух велосипедов и действительно имела два седла и четыре колеса.

Доехали быстро. Шлюху в своем селе Угрюмый не любил и ездил в соседнее.

– Что за странные имена вы им даете. Надо ж так бабу прозвать… – привычным образом ворчал Борзухин, крутя педали. – Нет бы там Лулу или Зизи, а то давеча Федор встает и говорит: пойду трахать нашу Ипотеку. Что ж за имя такое – Ипотека?

– Ты мне, Борзухин, эти свои гламурные штучки брось про Зизи, да про Пипи, а то напущу на тебя детей мужицких, они из рогатин-то устроят решето из твоего драндулета.

– Да я нет, – испугался Борзухин, – я гламур никогда не любил. И в прежние годы… Жрут наркоту и ничего своими руками не производят…

– Ублюдки, – согласно кивнул Угрюмый.

Они проезжали поля с выжженными руинами особняков. Мужики не стали жить во дворцах прежних мерзких гламурщиков и их прихлебателей и сожгли их, на фиг. Гламурщики же в свое время от них сторонились, окружали свои коттеджные деревни высокими заборами, ставили охрану на въезде, а сам въезд делали по пропускам, теперь вона – где их могущество… В пепле и руинах… Теперь уже мужики окружают свои картофельные поля охраной от всякой снующей городской нищеты…

Угрюмый высадился недалеко от деревни и поплелся к своей новой возлюбленной.

– Ну, передавай привет своей Инфляции, – крикнул ему Борзухин и поехал за электриком.

Другое село не впечатлило Борзухина. Вокруг были запустение и разруха. Дома только выжигались, а новые не строились… Машину здесь никому не втюхаешь…

У Угрюмого в селе хозяйство первого класса – сохранились рецепты выращивания не только картофеля, но и огурцов, дважды всходили помидоры, и дети ели их на майский трудовой день…

«Я б за помидорину – красную и сочную – убил бы кого угодно…» – грустно подумал Борзухин.

Настроение Угрюмого несколько испортили три мужичка, которых он встретил пока шел по полю, дорога здесь до домов не доходила. Они долго пытались ему что-то объяснить:

– Ну… ты… у нас в селе… баба наша… вроде… а ты сумляшись… взасуй… тока оно и не работать на возделанье…

Не первый раз Угрюмый замечал, что с ним в этой деревне пытаются поговорить на каком-то своем неизвестном наречии… Если у каждого села образуется свой язык, выполнение его стратегических задач сильно усложнится. Это все от жизни без телевизора. Без первой программы – у каждой деревни свой говор.

Угрюмый попробовал сделать свою интонацию максимально грозной:

– Я для вас сколько добра переделал? Забываете хорошее? Быстро забываете? Да у вас в селе и торговли своей нет… Жили бы без спичек и соли, без сахара и резиновых сапог. Курили бы тоже свой картофель… Из-за бабы будем ссору затевать? Вам не дает – а мне дает, и то – может, оно так-то и лучше для вас. Ко мне исправно ластится, а вы заведите себе кого угодно еще… вам никто запрет на это не даст.

Мужики в очередной раз отступили, недовольно что-то бухтя.

Угрюмый зашел в избу на краю деревни.

Шлюха по имени Инфляция, в смешном объемном рубище и с нелепыми на этом фоне гигантских рукавов тонкими руками, с бледным лицом и большими как у лани испуганными глазами, вскочила, сбрасывая с себя уродующую ее стройную фигуру верхнюю одежду.

Она выглянула в оконце, задернула застиранную занавесочку с вышитым узором из ягодок и грибочков и бросилась ему на шею, рыдая от счастья…

Он поцеловал ее долго-долго, затем посадил к себе на колени, стал гладить по волосам и жаловаться на жизнь:

– Надоело мне все это…

– Я вижу, как ты мучаешься… раздевайся, нет никого вокруг, Вадим…

Угрюмый подошел к стулу, снял фуфайку, бороду и сапоги. Пошел к рукомойнику смывать клей с лица.

– Тяжело тебе так притворяться, да? Милый…

– Притворяться я всегда любил, Алена. Сколько себя помню – даже на работе в офисе такие спектакли разыгрывал, бывало… Да ладно, что теперь… Где они сейчас, наши офисы?

– Я боюсь, Федор-тракторист меня узнать может, надо было подальше мне поселиться. Опасно в такой близости… Он хоть и дурень, но лица-то запоминает…

– Я ему запретил в этой деревне показываться. Он меня слушается… Знаешь, что тяжелее всего?

– Что?

– Спирт картофельный. Приходится его пить с ними… Ужасно после него приходить в себя – словно с того света возвращаешься. Ходишь дня три как контуженый, и настроение такое, все время покаяться тянет. Упасть на колени и все им рассказать…

– Он самый крепкий в мире, говорят, мне наливали…

– Ты не пей… Тебе это незачем…

– Они ведь и не знают там, в городах, что никакой технологии выращивания картофеля нет: бросаешь его в землю, и он сам растет. Ты расскажи кому-нибудь из бывших москвичей, может, они организуют где хозяйство и самостоятельное поселение. Без этих киборгов… Боже мой… Зачем я осталась тогда, были же билеты в Чехию уже куплены…

– Не все так просто с этим картофелем, понимаешь… Ты вот сажать его как собираешься?

– Просто выкопаю ямку, положу проросшую картофелинку, сверху навоз и закопаю до осени.

– Глупышка моя, ну покакаешь ты сверху на какую-нибудь картофелинку, а где ее взять, проросшую? Чтобы проростить – надобно запас иметь. А у нас людям в городах жрать нечего… Может, по одной кто-то и закапывает, но на это все не выживешь…

– Ты уже иногда начинаешь говорить с этим дурацким акцентом…

– Не горюй, Алена, у меня знакомые хорошие уже прибрали к рукам завод по производству резиновых сапог… Мужики ведь не смогут без натурального обмена. Все равно им надо торговать. А это наш шанс… Мы здесь нужны, понимаешь? Чтобы изнутри контролировать ситуацию. Побудь со мной еще полгода, потом отправлю тебя к ним эйчаром. Мне здесь совсем будет плохо без тебя…

– Чего ты добиваешься здесь? Поехали вместе… сейчас прямо…

– Все равно все идет к тому, что будут создаваться органы самоуправления, я хочу занять какой-нибудь важный пост. Не сможет каждая деревня существовать обособленно – мы уже торгуем за четыре села… Я им напою в уши про скидки и оптовые закупки… Когда я стану кем-то здесь, в деревне, – нам всем будет проще… Будет проще восстанавливать цивилизацию… Все что мы потеряли. Будем мы еще работать в офисах и есть в ресторанах… Если не мы, так дети наши… Тут семью одну подвезу, поможешь им обжиться. Четыре толстые тетки, мужичонка вполне деревенского вида и трое детишек…

– Иди ко мне, любимый… Я иногда так рада, что все это случилось… Я в итоге нашла тебя, свою настоящую любовь… Без расчета и планирования… Милый…

Они упали на холодный деревянный пол, медленно раздевая друг друга.

В деревенских домах даже в самую жару пол был прохладным. Без всяких систем вентиляции.