Текст книги "Московский городовой, или Очерки уличной жизни"

Царская милость последовала незамедлительно.

Любопытную характеристику дал прокурору П.Г. Курлов, в то время товарищ министра внутренних дел: «В.П. Носович выдвинулся по службе обвинением московского градоначальника генерала А.А. Рейнбота, проявив выдающуюся способность исполнять не только приказания, но даже намеки своего начальства». Не исключено, что в случае с Рейнботом все служители Фемиды – участники процесса, выполняли негласное пожелание высшей власти: покарать проворовавшегося администратора, раз он попался; но сделать это так, чтобы истинные масштабы его преступлений не стали достоянием гласности. Никто не хотел давать оппозиции убойный материал для критики самодержавия.

В этом отношении интересна позиция участника ревизии Н.В. Хлебникова, с пафосом убеждавшего руководство МВД в целительном воздействии на общество суда над Рейнботом:

«Следующий со стороны власти акт – акт политической его смерти. И этот тяжкий долг должно взять на себя правосудие.

Едва ли от такой смерти Правительство потерпит какой-либо урон; погибнет человек во всяком случае конченый: ибо не следует забывать – одна мера, один спрос к рядовому служителю власти, иная мера, иной спрос к тому, кто поставлен властью высоко; доведший порученное ему служебное дело – пусть даже по неумению – до крупной, обратившейся в «притчу во языцех» неурядицы – не слуга государству.

А выигрыш? Выигрыш уже в том, что свершится правосудие, невзирая на лицо.

В годину всяких неуверенностей и недоверий власть не может молчать, когда ей следует говорить, и, чем грознее ее окрик, чем грознее и неуязвимее, казалось бы, лицо, заслужившее этот окрик, тем сильнее подымается ее престиж и доверие к ней; тем ярче разгорается в сердцах верноподданных огонь любви к ГОСУДАРЮ – сему Царственному Олицетворителю на земле Божественного принципа: несть зрения на лица.

Судебный приговор над ген. Рейнботом, как торжественный похоронный колокол, прозвучит над русской землей. Но то будут не похороны одной лишь случайной и, быть может, не более многих других виновной жертвы правосудия.

Похоронный колокол возвестит погребение по первому разряду исконного чиновничьего зла, тайного мучительного недуга… Суд над Рейнботом и его осуждение – несомненный залог того, что борьба с этим злом, с этим недугом – действительная борьба, а не обманчивый ее призрак.

Суд над Рейнботом – венец ревизий, ведущих борьбу…

Развеются ночные туманы. Очищенная от сорных трав полной грудью вздохнет земля; зазеленеют новые пажити. На смену осужденным явятся иные, с иными взглядами на долг своей пред ГОСУДАРЕМ, слуги.

Как некогда, ранним солнечным утром, на затерявшемся в пустынных водах Атлантиды корабле раздался после долгих, казавшихся безнадежными ожиданий, радостный клик: «земля», так на плывущем по безбрежному морю народных нужд корабле власти раздается тогда новый радостный возглас: «люди»!

Замолкнет тогда печальный колокол над погребенным и потому прощенным злом, и в ответ на радостный возглас власти, нашедшей то, что так нужно, что так важно, без чего, что ни придумывай и как ни раскидывай, нельзя идти вперед, – малиновым, праздничным перезвоном откликнутся колокола бесчисленных родных церквей милой…невзирая на все прегрешения отдельных ее сынов, святой и светлоликой отчизны».

Потеряв должность, Рейнбот пережил моральный урон, но в плане материальном его дела обстояли более чем превосходно. Капиталы жены позволили ему заняться железнодорожными концессиями и быть обеспеченным человеком. От трудов праведных супруги Рейнбот отдыхали в подмосковном имении Горки (ставшем при большевиках последней резиденцией их вождя и получившем наименование «Ленинские»).

В начале Первой мировой войны Рейнбот, движимый патриотическими чувствами, вернулся на военную службу. Вместе со своим бывшим гонителем П.Г. Курловым он поступил в распоряжение главного начальника снабжений армий Северо-Западного фронта. Особым царским указом ему было позволено сменить немецкую фамилию Рейнбот на русскую – Резвой. Вспоминая поездки на фронт в 1915 г., В.Ф. Джунковский описывал, как принц А.П. Ольденбургский требовал найти начальника по санитарной части Варшавы: «Да подайте же мне этого, ну как его? Как его? Ну, рожденного Рейнбота!»

Соответственным образом изменилась и фамилия его супруги, на что тут же отреагировали московские юмористы. В журналах появилась карикатура: лихач зазывает седоков прокатиться традиционным присловьем «А вот кому на резвой!», и слышит в ответ: «Нынче это оскорбление личности».

В 1916 г. А.А. Резвой вернулся в строй – он был назначен командиром 40-й пехотной дивизии и тогда же развелся с женой-миллионершей. О встрече в тот период с бывшим градоначальником упоминал в мемуарах большевик Н.Ф. Зезюлинский, посещавший Ставку Главнокомандующего в качестве корреспондента газеты «Русское слово». По словам журналиста, за дружеским ужином генерал рассказывал много интересного о жизни Москвы.

Приставы

Сретенский полицейский дом в 3-м Знаменском переулке

Участковый пристав (1884 г.)

 
На длинных скамьях,
Опершись подбородками на эфесы
Сабель, похрапывали городовые…
И весь этот лабиринт сходился
К дубовым воротам, на которых
Висела квадратная карточка: «Пристав»!..
 

Э.Г. Багрицкий

В 1782 г. согласно Уставу благочиния территория Москвы была разделена на 20 частей, в границах которых находилось от 200 до 700 домовладений. «В каждой части города, – гласил Устав, – определяется Частный Пристав»[53]53
  Слово «пристав» в значениях «надсмотрщик, начальник, правитель» ходило еще в Древней Руси – см. «Словарь древнерусского языка» И.И. Срезневского.


[Закрыть].

По распоряжению императора Павла I в 1799 г. эта должность (без изменения круга служебных обязанностей) была названа «частный инспектор». В том же году вместо номерного обозначения части стали именовать по местностям: Городская, Тверская, Мясницкая, Пятницкая, Якиманская, Серпуховская, Пречистенская, Арбатская, Сретенская, Хамовническая, Новинская, Пресненская, Яузская, Басманная, Таганская, Рогожская, Мещанская, Сущевская, Покровская, Лефортовская. В результате преобразования, проведенного в 1829 г., Новинская, Таганская и Покровская части были упразднены с передачей их территорий в другие части. Вот так сложилось разделение Москвы на 17 полицейских частей, просуществовавшее до 1917 г. и ликвидированное вместе с полицией.

С воцарением Александра I инспекторы были снова превращены в частных приставов и продолжали нести службу по Уставу благочиния, в котором регламентации их деятельности было посвящено около пятидесяти статей. Прежде всего в нем были сформулированы требования к личностным качествам полицейского чиновника столь высокого ранга[54]54
  Первоначально эта должность соответствовала IX классу Табели о рангах (по армейским чинам – капитан); а с 20-х гг. XIX в. – VII классу (по армейским чинам – подполковник).


[Закрыть]:

«Частного Пристава должность требует в его особе беспорочности поведения, здравого рассудка в деле, доброй воли в службе общей, точности во исполнении, бескорыстия во взыскании».

Не менее четко Екатерина II определила общие обязанности правителя части города:

«Частному Приставу поручается в его части и предписывается бдение, дабы: 1) Ничто не принималось, Закон Божий нарушающее; 2) Чтобы общий порядок сохраняем был во всех вещах; 3) Чтобы уголовные преступления не осталися без наказания, несмотря на лица. […]

Частный Пристав старается во всем сохранить установленный порядок и стройность так, дабы лихие и недоброхотные к установленному порядку исправились, а добропорядочным гражданам доставить мир и безопасное житье».

Охранять общественный порядок частный пристав должен был путем умелого руководства подчиненной ему «частной командой», состоявшей из квартальных, городовых унтер-офицеров и рядовых служителей. Непосредственно при нем состояли два «градских сержанта», которые выполняли его распоряжения. В обязанности частного пристава входили: расстановка на территории части дневных и ночных караулов; организация постов при заставах на въезде в город; контроль рынков, чтобы вовремя получать сведения «о скудости или недостатке жизненного припаса», его качестве и уровне цен, верность мер веса. Если возникавшие проблемы нельзя было решить личным вмешательством, Устав обязывал пристава немедленно докладывать в Управу благочиния.

Приставу предписывалось контролировать на подведомственной ему территории торговлю, ремесленное и фабричное производство, пресекая, в случае надобности, любые нарушения гильдейских правил. Попутно ему приходилось надзирать за состоянием уличных мостовых и своевременной их очисткой от мусора и грязи. При поступлении ему жалоб или уведомлений о каких-либо «неустройствах» пристав был обязан опросить «гласных или безгласных» свидетелей и, при необходимости, составить протокол.

Однако главные хлопоты ждали пристава, когда происходило преступление. Так, застигнутого на месте правонарушителя в любое время дня и ночи должны были немедленно передать в руки пристава, и ему вменялось в обязанность тотчас начинать бумажную канитель – опрашивать под протокол свидетелей и преступника, брать последнего под стражу. Если приходилось встречаться со свидетелями, проживавшими в других частях города, то, согласно Уставу, приставу следовало отправляться к ним самому, «дабы не забирать людей излишно, и их не отлучать от домов, работ, ремесла или прокормления», да еще согласовывать свои действия с местным начальством.

Жить пристав был обязан в своей части, причем держать двери дома открытыми и ночью, чтобы местные жители могли беспрепятственно донести до него «жалобы, прошения, уведомления, извещения или донесения о содеянном в его части». Но даже после бессонной ночи приставы должны были в 7 часов утра принять от квартальных доклады о происшествиях за сутки, чтобы затем немедля отправиться с рапортами в Управу благочиния. При необходимости отъехать из города (хотя бы на два часа) пристав вынужден был договариваться о подмене с кем-нибудь из своих коллег. А в праздники ему тем более не было покоя: во время крестных ходов и «при общенародных играх и забавах» он лично руководил действиями своих подчиненных по поддержанию порядка.

Остается добавить, что приставу приходилось «бдение иметь» за калеками и стариками, «праздношатающимися», разносчиками ложных слухов, карточными игроками, женщинами и мужчинами «непотребного жития», а также за иногородними и иностранцами, чтобы они не вели противозаконной деятельности.

Портрет одного из таких полицейских правителей нарисовал бытописатель А.М. Пазухин в повести «Купленная невеста» (действие которой происходит при крепостном праве):

«В ту пору Пятницкой частью правил частный пристав Аристарх Венедиктович Лихотин, гроза обывателей, гром и молния подчиненных, образцовый служака. Громадного роста, рыжий и косой на один глаз, он был страшилищем для обывателей, им детей пугали и звали его «Лихо одноглазое». Разного рода темные люди, веселые девицы, попавшие в немилость крепостные и тому подобный люд дрожали при одном виде грозного и всесильного пристава, да и очень богатые, но «не славные родом» обыватели побаивались Лихотина, хотя и задабривали его частыми и обильными подарками. Власть пристава в ту пору была очень велика, и с ней приходилось считаться очень многим. Не надо забывать, что все мелкие судебные дела, все взыскания, все то, что теперь ведается то мировыми судьями, то Окружным Судом, то судебными приставами, в ту пору ведались полицией, а телесные наказания практиковались очень широко, и пристав мог без всякого суда «всыпать» сотню лозанов совершенно почтенному обывателю, его жене, дочери, кому угодно, если только человек не был, по закону, избавлен от телесного наказания, а таких было немного, сравнительно. Мудрено было и жаловаться тогда на полицейского пристава человеку несильному».

Федотов П.А. Передняя пристава перед праздником (1837 г.).

Последнее замечание можно прокомментировать положением Устава благочиния: «Жалобы по должности на Частного Пристава не принимаются: буде же кто доказать может, что не законно поступил, тот должен просить Городничего». Иными словами, при благоволении вышестоящего начальства частный пристав мог ничего не бояться. Что же касается «частых и обильных подарков», то в этом отношении любопытен прописанный в Уставе завет матушки-императрицы: «Частный пристав везде в части на месте должность свою отправляет безденежно, не требуя и не взяв никакого рода заплаты ни с кого ни за что». Как видите, о подарках не сказано ни слова.

В повести А.М. Пазухина есть описание и того, как частный пристав вел расследование. В данном случае он выполнял приказ начальства о розыске крепостной актрисы, сбежавшей от помещика. Она и молодой зажиточный купец полюбили друг друга, собирались обвенчаться, но пристав быстро отыскал их убежище:

«Не прошло и получаса […], как грозная весть – «полиция нагрянула!» – пролетела по дому. Надо вообразить живущим себя в ту пору, чтобы понять весь ужас обитателей мирного купеческого дома, навещенного полицией, да еще в лице такого грозного представителя ее, каким был Лихотин. Все замерло от ужаса, все дрогнуло и попряталось по углам и щелям. Старуха Латухина пала перед иконами в своей горнице; Иван Анемподистович стоял в зале, дрожа всем телом; как мраморное изваяние сидела красавица Надя в своей светлице за пяльцами, схватившись руками за их раму и не дыша, не двигаясь ни единым членом, близкая к обмороку.

– С новым годом, с новым счастьем, батюшка Иван Осипович! Не оставьте и нас, нищую братию, своей милостью!

– Хорошо, хорошо! Что же это от всех или от части?

– От части, батюшка, от части.

(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)

Поставив у ворот двух «хожалых», пристав вошел во двор и поднялся по лестнице, сопровождаемый квартальным, двумя «подчасками» из евреев-кантонистов и лакеем Скосырева. Громыхая громадными тяжелыми ботфортами, в шляпе треуголке, надетой «с поля», то есть поперек, как тогда носили, в плаще, закинутом поверх мундира, вошел Лихотин в залу, держась левою рукой за эфес длинной шпаги, а правую засунув за борт мундира. Чуть не до низкого потолка касался головою громадный Лихотин; рябоватое лицо его багрового цвета было чисто выбрито и только на щеках, около ушей, торчали короткие щетинистые бакенбарды рыжего цвета; густые брови были сдвинуты, и из-под них грозно и пытливо смотрели косые глаза, умеющие видеть лучше любых некосых и приводившие в дрожь самых смелых людей.

– Ты купец Иван Анемподистов Латухин? – грозно спросил пристав хриплым басом, хотя знал Латухина хорошо, как своего обывателя, как усердного и хорошего данника.

– Так точно, ваше высокоблагородие, я, – довольно покойно ответил Латухин, совладевши с собою.

– По показанию дворянина, гвардии поручика Павла Борисовича Скосырева, у тебя в доме находится крепостная девка его, Скосырева, Надежда, где она?

– Таковой у меня в доме, ваше высокоблагородие, нет, и не было.

– Лжешь! – крикнул Лихотин. – По глазам вижу, что лжешь. Ведомо ли тебе, что за укрывательство и пристанодержательство беглых подвергаешься ты уголовной ответственности по всей строгости законов и что ответственность сия весьма тяжкая?

– Сие мне, сударь, ведомо.

– Ну, ладно, помни это. Веди по всем горницам, по всем закуткам и уголкам.

– Извольте жаловать за мною, сударь. […]

– Веди в кухню, в подвал, в чуланы и не думай, что Лихотин не найдет. Вы меня, аршинники, знаю я, «Лихом одноглазым» прозвали, так «Лихо» я и есть, ох, «Лихо» для вас большое!..

Все отправились в кухню тем же порядком».

Лихотин самым тщательным образом перерыл весь дом, но беглянки не нашел. Тогда он провел простую, по всей видимости привычную, но эффективную оперативную комбинацию:

«Грозный пристав оглядел всю челядь Латухина и остановил взгляд на молоденькой бабенке-стряпухе, которая особенно тревожно смотрела на него и дрожала всем телом. Эта бабенка показалась опытному в деле розысков приставу наиболее удобною, как более других трусливая и, очевидно, по молодости лет, не привыкшая еще к посещению нежданных гостей.

– У этих мордастых разбойников не скоро правды добьешься, – кивнул пристав головою на «молодцов», на работников и на прочую челядь. – Подкуплены, задарены и шкура дубленая, а вот эта нам скажет правду-матку.

Он указал хожалым на бабенку.

– Взять ее в часть!

Бабенка взвизгнула и бросилась было в сторону, но хожалые схватили ее и мигом скрутили руки назад.

– Батюшка, кормилец, солнце красное, не погуби – завизжала бабенка на весь двор. – Ой, не губи, кормилец, отпусти душеньку на покаяние!

– Вот я тебе покажу «душеньку»! – проговорил пристав. – Как начнут тебя строчить с двух сторон, так скажешь мне все, скажешь, куда хозяева беглую спрятали! Ребята, ведите ее в часть и приготовьте там все, а я сейчас буду.

Бабенка рванулась от хожалых и упала приставу в ноги.

– Ох, помилуй, кормилец, не погуби! Все тебе расскажу, во всем покаюсь! Недавно я у них, семой день только живу, и слышала я от ребят, что скрывается-де у хозяев какая-то девица и будут-де ту девицу ноне искать, а после того и повезли ту девицу куда-то со двора дюжо спешно, в Рогожскую, слышь, куда-то, работник Аким возил ее… Ничевошиньки больше я не знаю, кормилец, и не губи ты меня, не вынимай душеньки моей из тела грешного!..

Лицо пристава просветлело.

– Ага, напал на след! – весело проговорил он и окинул взглядом народ. Побледневшего Акима не трудно было узнать среди прочих молодцов.

– Ты Аким? – грозно спросил у него пристав.

– Так точно.

– Закладай лошадь сию минуту и вези меня в Рогожскую, в тот дом, в который ты девку возил.

– Я, ваше благородие…

– Ну?

– Я ничего не знаю, не ведаю…

Не докончив начатой фразы, качнулся Аким всем корпусом от могучей руки Лихотина в лосиной перчатке с раструбом.

– Лошадь закладай, шельма, а то я тебе все зубы повышибу, шкуру с затылка до пят сдеру!

Аким потупился, утерь окровавленный нос и пошел к конюшне».

Любопытен состоявшийся после этого разговор, раскрывающий суть взаимоотношений между частным приставом и купцами:

«Бледный, как полотно, стоял Иван Анемподистович, и курчавая голова его клонилась на грудь все более и более.

– Что, брат, попался? – обратился к нему Лихотин, приказав хожалым отпустить бабенку. – Теперь уж не вывернешься, строго взыщется за укрывательство беглой, того гляди, что всем достоянием поплатишься.

– Ваше высокоблагородие, не погубите, будьте отцом родным, заставьте вечно Бога молить! – дрогнувшим голосом проговорил Латухин.

– Поздно, брат, теперь!

Пристав отвел Латухина в сторону.

– Что ж, любовишка, что ли, у вас с девицей-то? Сердце тронуло, знать?

– Пуще жизни своей люблю я ее, ваше высокоблагородие! Хотел жениться, тысячу двести рублей господину помещику предлагал, да вышел каприз, и все дело разладилось. Помогите, ваше высокоблагородие, а я ваш слуга по гроб жизни моей!

– Говорю – поздно! Помещик то вон, пишут мне, у господина генерал-губернатора свой человек, знатный барин, богач. Вот вы всегда так, аршинники: напроказят, насамовольничают, а потом уж к Аристарху Венедиктовичу: спаси, батюшка, помоги! Что бы тебе сперва ко мне обратиться? Лихотин взял бы с тебя, хорошо взял бы, ну, да и дело сделал бы, а теперь что ж я могу? Теперь твою невесту вспрыснут как следует, косу ей обстригут и в деревню, свиней пасти».

Совсем иначе повел себя частный пристав в доме московского аристократа. С ним Лихотин как минимум состоял в одном чине, а то и был старше, но отставной поручик гвардии принимал его как стоящего ниже на ступенях социальной лестницы. Одной мелкою деталью характеризует писатель типичное явление – пренебрежительное отношение в дворянском обществе к офицерам полиции:

«Желая показать свою исполнительность и подслужиться у «нужного человека», Лихотин сам повез Машу. Следом за ними поехал и Иван Анемподистович, решив во что бы то ни стало увидать барина.

Было часов девять вечера, когда лихой пристав подкатил на паре с отлетом к подъезду Скосыревскаго дома.

– Доложи барину, – сказал он встретившему его лакею, – что пристав Пятницкой части Аристарх Венедиктович Лихотин привез сегодня найденную им беглую девку Надежду Грядину.

Лакей доложил и, вернувшись, попросил пристава в кабинет. Расчесав бакенбарды, взбив хохол и молодцевато выпятив грудь, пошел Лихотин за лакеем, приказав Маше ждать в лакейской.

Павел Борисович, весь погруженный в думы об отчаянном поручении своем, которое исполнял Черемисов, и с минуты на минуту ожидающий вестника, сидел в кабинете, выкуривая трубку за трубкой и выпивая стакан за стаканом крепчайшего пунша. При виде пристава он не встал с кресла и лишь слегка наклонил голову. Принимая в этом самом кабинете представителей высшей московской аристократии, Павел Борисович не считал нужным чиниться с приставом.

– Что это здесь так скверно пахнет? Не покойник ли у вас?

– Никак нет-с, это от хозяйственного сарая дурной дух. Купец Розанчиков несвежую продукцию доставляет.

– Пустое! Клевета! Он мне доставляет, теще моей, сестре, дочери и всем родным, и всегда без счета и без духа.

(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)

– Пристав Лихотин, – отрекомендовался тот, шаркнув ботфортами и сгибая послушную спину. – Получив сообщение от местного пристава о побеге вашей крепостной девки, коя должна была находиться во вверенной мне части, в доме купца Латухина, в ту же минуту сделал обыск у указанного Латухина и, невзирая на его, Латухина, запирательство и на то, что означенная девка была уже препровождена в укромное место, нашел ее и привез к вам.

– Очень вам благодарен, господин пристав, – склоняя опять голову, проговорил Павел Борисович. – Садитесь, пожалуйста. Человек, трубку господину офицеру! Я сообщу о вашей примерной распорядительности вашему начальству, которое, надеюсь, даст моим словам значение, и вы без награды не останетесь.

Лихотин поклонился.

– Не прикажете ли стакан пуншу? – спросил Павел Борисович.

– Почту за честь».

В дальнейшем разговор принял почти дружеский характер. Когда речь зашла о розыске беглых крепостных, частный пристав не только умело ввернул словечко о своем высоком профессионализме, но и развлек собеседника анекдотом из полицейской практики:

«– Да-с, случаи побегов не редки. Мы стараемся всеми силами ловить; у меня, например, в части более суток ни одна каналья такая не проживет, непременно сцапаю и к помещику, а дабы неповадно было, второй раз попадется – деру.

– И мою драли?

– Никак нет, уважаемый Павел Борисович. Не было на сей предмета вашего полномочия, но если угодно, я с особым удовольствием, хотя жительство ваше и не во вверенной мне части.

– Нет, спасибо, зачем же? У меня это домашним образом делается, и девушек своих я наказаниям через полицейских солдат не срамлю, бабы этим заведуют.

– Весьма, сударь, похвально и сим вы обнаруживаете отеческое попечение о своих рабах. У меня вот в части дама одна живет, вдова полковница Пронова, так та ежедневно своих горничных к нам посылает, так уж и знаем. Одиножды даже такой случай был: присылает оная Пронова горничную позвать меня на именинную к себе кулебяку, ну и входит квартальный и говорит, что от полковницы де Проновой девка пришла к вашему высокоблагородию. Я пишу какую-то бумагу. «Дать, – говорю, – девке двадцать пять лозанов немедленно и отпустить, ибо знаю уж привычки госпожи Проновой»…

Павел Борисович захохотал.

– И всыпали?

– И всыпали-с. После экзекуции девка входит ко мне и говорит, что барыня ее послала не за сим, а лишь звать на кулебяку. Посмеялся и сказал посланной, что это-де зачтется на будущее время. Препотешный случай-с!»

Производство телесных наказаний входило в круг официальных обязанностей полиции. Как правило, «вгонять ум через задние ворота» посредством лозы (специально вымоченных ивовых прутьев) назначали служащих пожарных команд, а сами экзекуции происходили либо в сарае для хранения инвентаря, либо на конюшне. Обиходные выражения «угодить в часть», «попасть на съезжую» могли обозначать как пребывание под арестом в полицейском частном доме, так и кратковременный визит для получения «горячих».

В связи с этим стоит пояснить, что слова «часть», «частный дом» обозначали и штаб-квартиру полицейской части, состоявшую из целого комплекса зданий. Например, на территории Пятницкого частного дома общей площадью 9915,9 м² (между улицами Пятницкой и Кузнецкой) находилось 19 строений. Главный корпус, выходивший фасадом на Пятницкую улицу, был трехэтажным, с надстроенной пожарной каланчой. Она служила для наблюдения за окрестностями, а в случае пожара – для подачи сигнала, указывающего на часть, где произошло возгорание. Перечень и вид сигналов утверждал особым приказом обер-полицмейстер: один шар – пожар в Городской части, два шара – в Тверской, три – в Мясницкой, четыре – в Пятницкой; далее использовались сочетания шаров и крестов. Если требовался сбор всех пожарных команд, то дополнительно вывешивали красный флаг. Ночью вместо шаров и крестов на мачте поднимали белые и красные фонари. В зимнее время на каланчу с надеждой глядели учащиеся школ и гимназий: флаг палевого цвета предупреждал, что из-за сильных морозов занятия отменены.

На первом этаже главного корпуса Пятницкой части по две комнаты занимали женатые и холостые «мушкатеры», а одну комнату – кухня частного пристава. Его канцелярия (69 м²) и квартира в девять комнат (215 м²) размещались на втором этаже. На третьем этаже были квартиры надзирателя 4-го квартала (из трех комнат – 69 м²) и его помощника (три комнаты – 102 м²).

С правой стороны к главному корпусу примыкал одноэтажный каменный флигель, в котором жили семейные нижние чины, служившие в пожарной команде. В отдельно стоявшем двухэтажном флигеле на первом этаже располагались казармы пожарных-холостяков, казаков и курьеров, а также общая арестантская (одна комната – 55 м²). На втором этаже была квартира брандмейстера из пяти комнат (91 м²) и находилась секретная арестантская – пять комнат (71 м²). Последнее помещение предназначалось для содержания подследственных по политическим и важным уголовным делам. Так, обвиненный в убийстве любовницы А.В. Сухово-Кобылин в письме к императору Николаю I жаловался:

«Во 2-м часу ночи явился Тверской части частный пристав и объявил мне, что Московский военный Генерал-Губернатор приказал предать меня заключению. Немедленно был я заперт в секретный чулан Тверского частного дома, об стену с ворами, пьяною чернью и безнравственными женщинами, оглашавшими жуткими криками здание частной тюрьмы, в совершенную противность 976, 977, 1007 и 1008 ст. XV т. Св[ода]. зак[онов].; в особенности же 978, которая даже в случае подозрения на меня прямо запрещала эту меру».

Пятницкий полицейский дом (1914 г.).

Доставка арестованных в Тверскую часть, если верить В.А. Гиляровскому, для москвичей была сродни бесплатному развлечению:

«Иногда по Тверской в жаркий летний день тащится извозчичья пролетка с поднятым верхом, несмотря на хорошую погоду; из пролетки торчат шесть ног: четыре – в сапожищах со шпорами, а две – в ботинках, с брюками навыпуск.

Это привлекает внимание прохожих.

– Политика везут «под шары» в Тверскую!..

И действительно, пролетка сворачивает на площадь, во двор Тверской части, останавливается у грязного двухэтажного здания, внизу которого находится пожарный сарай, а верхний этаж занят секретной тюрьмой с камерами для политических и особо важных преступников.

Тверской полицейский дом (1914 г.).

Пролетка остановилась. Из нее, согнувшись в три погибели, выползают два жандарма, а с ними и «политик».

Его отводят в одну из камер, маленькие окна которой прямо глядят на генерал-губернаторский дом, но снаружи сквозь них ничего не видно: сверх железной решетки окна затянуты частой проволочной сеткой, заросшей пылью.

Звали эту тюрьму «клоповник».

Драматург Сухово-Кобылин, проведя несколько суток «в томительных страданиях», по прошествии времени отомстил полиции, сочинив на нее язвительную сатиру – пьесу «Дело». Другие постояльцы «клоповника» предавались литературному творчеству прямо в нем. По утверждению В.А. Гиляровского, революционер Н.А. Морозов успешно занялся поэзией: «Спичкой на закоптелой стене камеры им было написано здесь первое стихотворение, положившее начало его литературному творчеству». Не терял времени даром и П.Г. Зайчневский. Он не только умудрился сочинить прокламацию к «Молодой России», но и переправить текст на волю. Можно представить, какова была реакция власть имущих на появление листовок с таким призывом:

«Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет.

В этом последнем случае, с полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «в топоры», и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!

Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто против – тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами».

Представители благородного сословия, арестованные по уголовным делам, чувствовали себя в частном доме еще вольготнее. Герои романа П.Д. Боборыкина «Китай-город» (один попал под следствие за мошенничество, другой – подозреваемый в фальшивомонетничестве) сидели не в камере под замком, а в служебном помещении:

«Комнатка, где он лежит – дворянская. Собственно, тут дежурят квартальные. Но в настоящей арестантской камере все и без того занято. С утра перед ним проходила жизнь «съезжей». Он слышал из своей камеры голоса письмоводителя, околоточных, городовых, просителей. Какая-то баба, должно быть, в передней, выла добрых два часа. Частный приходил раза три. С Палтусовым он обошелся мягко. Они оказались в шапочном знакомстве по Большому театру. Указывая на него дежурному квартальному, он употребил выражение «они». Квартальный – бывший драгунский поручик – пришел покурить, заспанный, даже не полюбопытствовал, по какому делу сидит Палтусов.

Зала квартиры частного примыкала к канцелярии. Палтусов слышал, как майор ходил, звякая шпорами, и напевал из «Корневильских колоколов»:

 
Взгляните здесь, смотрите там:
Нравится ль все это вам?
 

Когда умолкла вся утренняя суета, Палтусов заглянул в опустелую канцелярию. У одного из столов сидел худой блондин, прилично одетый, вежливо ему поклонился, встал и подошел к нему. Он сам сказал Палтусову, что содержится в том же частном доме; но пристав предоставил ему письменные занятия, и ему случается, за отсутствием квартального или околоточного, распоряжаться.