Текст книги "Московский городовой, или Очерки уличной жизни"

«Не лучше ли будет решить этот вопрос по примеру кавалерии, т. е. иметь и шашку, и тесак, укрепляя его при ножнах шашки. Явилась, скажем, необходимость людей отправить куда-нибудь лишь при коротком оружии – отстегнули тесаки от шашек, надели их на портупею и дело готово, а шашки, как ненужные на этот раз, остаются дома. Вместо тесака еще лучше было бы взять японский штык с железными ножнами, но немного его удлинить и сделать обоюдоострым с параллельными лезвиями, суживающимися к концу, а крестовины рукоятки устроить на особых, с пружинами, шалнерах (петлях). При нахождении тесака в ножнах при шашке крестовины эти будут пригибаться вплотную к рукоятке тесака, а когда тесак извлекается из ножен, то крестовины немедленно отходят на свои места, защелкиваются пружиной и самостоятельно закрыться не могут.

Этим же тесаком можно было бы заменить и жезл у тех постовых городовых, которые регулируют движение на улицах больших городов – блестящие никелированные ножны видны будут далеко, особенно если на конце ножен укрепить какой-нибудь блестящий шар с гербом города или установленной формы флажок, предположим, оранжевого цвета с белым номером поста; готов спорить, что это будет много приличнее и наряднее нынешнего деревянного жезла, напоминающего средневековую дубинку».

Немного разобравшись с оружием, которое получили полицейские в результате реформы, коснемся еще одной ее черты. Стремясь повысить личную ответственность стражей порядка, 16 августа 1859 г. правительство ввело ношение нагрудных номерных знаков для городовых унтер-офицеров и городских стражей. Объяснялось это тем, что: «При жалобах, приносимых полицейскому начальству, весьма трудно иногда отыскивать виновного по неясному указанию примет его».

То ли это обстоятельство в сочетании с общим ходом реформ, то ли возможность качественного отбора при пополнении штата (летом 1861 г. путем найма дополнительно было набрано 170 городовых унтер-офицеров), но перемена в поведении городских стражей была отмечена. Летописец московской жизни для обозначения обновленных полицейских даже использовал особое слово:

«Взгляните только на наших сержантвилей. Разве, в самом деле, они со своими ботфортами, красными шнурами, пистолетами и свистками то же, что блаженные памяти хожалые необразованного и неотесанного стиля!»

Чтобы отличать облагороженных реформой полицейских от прежних «рыцарей в сермяжной броне», журналисты еще пустили в оборот слово «полицианты».

Горожане, казалось бы, должны были только радоваться, что наконец-то появились вежливые полицейские, оставившие привычку немедленно подкреплять требования закона силой кулака. Тем не менее именно это новое качество полиции вызвало волну упреков. В книге «Суд и полиция» В.Я. Фукс отметил характерное для того времени явление: жалоб на «бессилие» (пассивность) полиции в обуздании правонарушителей было больше, чем на ее лихоимство. В обзоре «Езда по московским улицам» В.Ф. Одоевский, указав на то, что бесчисленные мелкие правонарушения остаются безнаказанными, призывал полицейских все-таки власть употребить:

«Полиция, должно отдать ей полную справедливость, в настоящее время сделалась весьма вежливою – так и следует; но то беда, что многие ее исполнители смешивают вежливость с неуместным снисхождением или послаблением; необходимо им убедиться, что вежливость вежливостью, а закон законом; что при виде беспорядка на улице, подвергающего опасности жизнь и здоровье проезжающих и проходящих, должно отложить в сторону всякое снисхождение и действовать законно, но, так сказать, беспощадно, «несмотря ни на какое лицо». Виноват – задержать и под суд».

Растерянность будочников и хожалых можно понять. Еще вчера они могли почти любого обывателя урезонить «наложением длани», а нынче им это строго-настрого запрещено. А как еще приструнить возомнившего о себе простолюдина, начальство пока не научило – само в растерянности. Характерную в этом отношении сцену описал А.П. Голицынский в рассказе «Черный день». Его герой, мелкий чиновник, переживая полосу неудач, не сдержался и съездил по зубам надерзившему ему мужику. Вместо того чтобы привычно утереться, крестьянин кликнул хожалого и потащил обидчика в часть. По дороге чиновник, готовый отдать последние деньги, стал упрашивать унтер-офицера уладить дело без составления протокола. Полицейский, сочувствуя всей душой, объясняет, почему бессилен помочь: «…нынче мужика нельзя запугать», а бить – не разрешается.

Полицейский уговаривает карманника:

– Сделайте милость, оставьте! Как-нибудь еще до начальства дойдет. Нынче этого не любят-с…

(кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1863 г.)

Городовой: – Куда, приятель, куда? Вот погоди ужо!

Прохожий: – Оставьте его, оставьте! Laissez passer laissez faire (формула, выражающая начало невмешательства государственной власти в экономические отношения).

(кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1863 г.)

В шляпе: – Скажите, где нынче бывают кулачные бои?

С усами: – Да только в селе Богородском на бале, а больше нигде не бывают.

(кар. из журн. «Развлечение». 1866 г.)

В 1861 г. москвичи и жители Подмосковья получили от правительства еще один подарок – был упразднен Сводный казачий полк, входивший в состав полицейских сил. Сообщая об этом событии, журнал «Современная летопись» писал:

«Кому из москвичей не известно, что почти на каждом шагу древней столицы, где есть от полиции пост или где живет должностное, высшего разряда, лицо, можно встретить казака или нескольких казаков? Впрочем, казака везде и всюду можно встретить, не только в самой Москве, но и в окрестностях ее, во всех рощах, парках и т. д., и в уездах по всем квартирам исправников и становых, по многим селам и деревням, одним словом, по всему лицу Московской губернии».

Казаки, служившие охраной и посыльными, были такой неотъемлемой деталью поездок обер-полицмейстеров по городу, что вошли в анекдоты. Например, профессор римского права Н.И. Крылов, рассказывая студентам о консуле, окруженном ликторами, для наглядности сравнивал его с обер-полицмейстером, сопровождаемым казаками с нагайками наготове. Визиты обер-полицмейстера И.Д. Лужина в дом графини Н.А. Орловой-Денисовой остряки называли «три казака». Пока влюбленный генерал наслаждался обществом своей пассии, во дворе особняка, на фронтоне которого был изображен донской казак (элемент графского герба), томились бездельем два уральских казака. Как ни странно, но в этой картине была даже некоторая аллегория пребывания казаков в Москве.

После упразднения в 1806 г. московских драгун для охраны общественного порядка в Первопрестольной был назначен полк донских казаков. Через 12 лет их сменили уральцы, а с 1837 г. полк стал сводным: одну половину составляли представители уральского казачьего войска, другую – оренбургского. К моменту вывода из Москвы в Сводном казачьем полку насчитывалось 1013 строевых чинов, из которых было 47 урядников (унтер-офицеров) и 23 офицера.

Расквартирование казаков в Москве и ее окрестностях имело для города определенную выгоду. Жалованье и фураж личный состав полка получал от государства, на что из бюджета расходовалось в среднем 156 403 р. 931/2 к. сер. в год. Все остальное, от лошади до мундира и сапог, казак приобретал сам. Из городской казны оплачивались квартиры лишь нескольким старшим офицерам. Остальных, если у них не было средств нанимать жилье в городе, размещали на постой по крестьянским избам в подмосковных деревнях.

Обер-полицмейстер в сопровождении казаков.

(кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1863 г.)

В Москве общей обязанностью казаков было выполнение распоряжений и приказаний полицейского начальства, а в уездах – чинов земской полиции. Распределение рядовых и урядников по Москве и губернии приводило к тому, что они выпадали из поля зрения их командиров и оказывались предоставленными сами себе. Автор статьи «По поводу упразднения казачьего полка в Москве», видимо, сам служивший в этой части, обрисовал ситуацию так:

«Раз или два в год, сев верхом на лошадь, сотенный командир, с горем пополам, может объехать подмосковные деревни и обревизовать казаков. Но какой из этого выйдет результат? […]

– Где казак Бочкарев? – спрашивает сотенный командир хозяина дома, где квартирует казак.

– А бог его знает где! – говорит мужичок. – Не то в стан ушел, не то в Матвеевское (село) приказы понес.

Вот и результат поверки казаков по уездам.

Но оставим в стороне и Московский уезд, обратимся к самому городу. Например, от 1-й сотни находится у большого Каменного моста казак, у малого Каменного моста казак, у Москворецкого моста казак, у Городской китайской стены казак, на Лобном месте казак, в Сокольниках казак, в Парке казак, в Марьиной Роще казак, и проч., и проч.

Хорошо. Сотенный командир отправляется ревизовать этих казаков, подходит, например, к будке, что при Москворецком мосту, и спрашивает будочника:

– Где казак Буренин?

– Здесь, ваше благородие! – откликается сам казак, выбегая из будки или из-за будки.

Тот же привет, тот же ответ, что мы видели в селе Семеновском.

– Что поделываешь? – спрашивает сотенный командир.

– За порядком смотрю! – отвечает казак.

А какой смысл в словах: за порядком смотрю, сотенный командир не знает и не может знать, потому что он относительно полиции лицо совершенно постороннее.

– Служи хорошенько! – скажет казаку сотенный командир, чтоб очистить совесть свою.

– Слушаю, ваше благородие! или Рад стараться, ваше благородие! – ответит казак, и делу конец.

От Москворецкого моста сотенный командир отправляется, например, к Большому Каменному. Там повторяется то же, что и при Москворецком мосту, или повторяется то же, что мы видели в деревне Раменках, то есть сотенный командир не застает тут казака.

– Где казак Юлаев? – спрашивает сотенный командир будочника.

– Ушел по кварталу, ваше благородие! – отвечает будочник.

А действительно ли казак ушел по кварталу, не сидит ли он где в харчевне и чаи распивает, сотенный командир не может знать, и должен удовлетвориться ответом будочника. Таким образом, сотенный командир может искрестить столицу из конца в конец, поверяя казаков, а в результате все-таки выйдет нуль. […]

Отсылая казака в распоряжение полиции, сотенный командир, в успокоение своей совести, может только дать казаку наставление в следующем роде: «Будь честен и трезв, к службе усерден, воле полицейского чиновника послушен, с публикой и вообще с народом скромен и вежлив» и т. п. Затем быть трезвым или пьяным, быть усердным или ленивым, быть послушным или ослушником, быть вежливым или наглым – все это зависит уже от самого казака, то есть от его нравственной натуры. Казак с установившимся характером и с более или менее хорошими нравственными задатками может удержаться в границах приличия, соблюсти баланс, избежать соблазна и не впасть в проступок. Но казак с характером легким и с шаткими убеждениями беспрестанно впадает в проступки. Прежде всего он небрежно относится к службе. Так, например, пошлют его куда-нибудь с бумагой по весьма нужному делу, а он на пути зайдет в харчевню и забражничается: дело полиции остановится, а иногда и вовсе расстроится. После, пожалуй, секи казака розгами, но дела не поправить. Или пошлют казака проводить из части в часть арестанта, а он зайдет с ним в кабак, запьянствуется и упустит арестанта, или же, что еще хуже, возьмет с арестанта взятку и нарочно отпустит его. После, пожалуй, предавай казака военному суду, гоняй сквозь строй и отсылай в арестантские роты, но дела все-таки не поправишь».

Для обывателя встретить казака «с шаткими убеждениями» было хуже, чем оказаться в руках обычного преступника. При нападении грабителя оставалась возможность призывать на помощь полицию, и был хоть какой-то шанс на спасение. Казак сам являлся блюстителем порядка, поэтому кричать «Караул!» было бессмысленно. Да и действовали казаки-грабители совершенно безбоязненно, словно считали себя никому неподвластными. Иллюстрацией может служить фрагмент из воспоминаний академика живописи П.П. Соколова. Дело происходило в окрестностях Останкино, где художнику довелось прийти на помощь иностранцу-охотнику, ставшему жертвой произвола:

«– Я просто не понимаю, милостивый государь, – дрожа всем телом, говорил немец, – зачем этот русский солдат отнял у меня ружье? Я уже не первый раз здесь стреляю, а он мне говорит, что здесь запрещено стрелять.

– Отдай сейчас же ружье этому господину, – сказал я строго казаку, угрюмо смотревшему на меня исподлобья. – Как ты смеешь своевольничать?

– А вы мне что здесь за начальник? Тут стрелять не дозволяется, вот и весь сказ, – ответил казак.

– Ну, это, брат, рассказывай кому другому, а не мне, – сказал я, прекрасно зная, что за валом стрелять разрешается.

– А вот сказано нельзя, ну и нельзя, – и с этими словами казак повернул лошадь. У меня в запасе оставалось одно только средство, чтобы спасти ружье несчастного немца, который необыкновенно жалостливо смотрел на свое оружие, находившееся в руках казака.

– Слушай, – закричал я, – у моего отца бывает генерал Лужин. А знаешь ли ты, кто это такой? И что может выйти из того, если я ему расскажу, как ты здесь своевольничаешь; я думаю, что он тебя не погладит за это по головке.

– Да я, собственно, ничего. Что окромя… как… обязанность свою, – вдруг начал путаться казак.

– Не ври, – оборвал его я, – выкуп за ружье хотел взять, и если ты его сейчас же не отдашь этому господину, то что-нибудь еще получишь, я же тебе дам полтинник. А ежели заупрямишься, то не только ничего не получишь, но и на гауптвахте посидишь, если не хуже.

– Да я, собственно… – начал было казак и подал ружье.

Немец, получив свое оружие обратно, был в восторге. Да, эти казачьи разъезды не мало своевольничали в то время, как в окрестностях, так и в самой столице. Бывало, остановят целый мужицкий обоз, да и держат его в карантине, пока не получат достойного выкупа. А то и хуже того: прямо занимались грабежом эти блюстители порядка».

Не исключено, что пренебрежительное отношение казаков к закону формировало само постоянное пребывание возле полицейского начальства. В одной из корреспонденций, поступившей Герцену из Москвы, рассказывалось о такой истории. Как-то раз полицмейстер Н.И. Огарев почтил своим визитом актрису Медведеву. В тот же вечер к ней хотел зайти молодой купчик – чуть ли не жених, но, увидев на улице сани с казаком, юноша не стал подниматься в квартиру, а только передал записку. К несчастью, горничная вручила послание на глазах Огарева, а затем и назвала полицмейстеру адрес купца. Огарев отправился в дом своего соперника, где потребовал ответа: «…как он смеет писать записки к Медведевой». Молодой человек ответил в том смысле, что не должен перед ним отчитываться о своих поступках. Тогда Огарев приказал двум казакам скрутить гордеца, а сам «…взявши нагайку, собственноручно так его исколотил, что голова оказалась проломленною».

Казак везет задержанного на извозчике (илл. к книге А. Голицынского «Уличные типы»).

Упразднение Сводного казачьего полка, по мнению «Современной летописи», имело положительный результат – как для москвичей, так и для самих казаков. Последним возвращение в родную среду давало возможность избежать фатального превращения в преступников под воздействием соблазнов большого города:

«Мы не станем перечислять все виды казачьих проступков, приносящих прямой вред полицейской службе и ставящих иногда, что называется, в тупик полицейское начальство – для этого потребовалось бы много и времени, и бумаги, – а скажем только о том, что казак, дурно относящийся к службе, не менее того вредит и самому себе. Так, например, привыкнув к чаю, вину и вообще к разгульной трактирной жизни, казак делается белоручкой и утрачивает всякую охоту и способность к честному труду, этого мало – получает отвращение к нему, и потому, возвратись через четыре года на родину (срок казачьей службы в Москве четыре года), он не может уже быть пчелой, как был дотоле, и делается трутнем. Шатаясь в Москве по кабакам и харчевням, казак сталкивается и знакомится с ворами и мошенниками, входит, особенно через посредство известного разряда женщин, в их шайку, и чтоб удовлетворить приобретенной такою жизнью страсти к вину, пиву и т. п., заодно с мошенниками ворует и мошенничает. Привычка воровать не покидает его и по возвращении на родину. Мы знали многих несчастных казаков, преимущественно из молодежи, которые приходили в Москву с наклонностями голубя, а возвращались оттуда с замашками коршуна. Через наши руки, во время восьмилетнего нашего служения в полку, прошла не одна сотня следственных и военносудных дел, по коим не один десяток казаков изведал, что такое шпицрутены, что такое арестантские роты и что такое каторга. Между тем, при другой служебной и житейской обстановке, многим из этих несчастных и в ум бы не пришло, например, украсть лошадь, обобрать захмелевшего человека, и т. п.».

Обязанности подвижного силового резерва на случаи чрезвычайных ситуаций вместо Сводного казачьего полка были возложены на кавалерийские части московского гарнизона. Из них назначали дежурные эскадроны, из которых, в свою очередь, выделялись конные разъезды для ночного патрулирования Москвы. Что касается основного занятия казаков – экстренной доставки распоряжений полицейского начальства – то здесь на помощь пришли достижения технического прогресса. Заменой конных курьеров стал специальный телеграф, соединивший линиями связи Кремль, резиденции генерал-губернатора и обер-полицмейстера, пожарные депо, жандармский дивизион, управу благочиния и полицейские частные дома. Для обычной пересылки казенных бумаг в штат полиции было набрано около ста вольнонаемных курьеров.

Подсчитав расходы на содержание преобразованной структуры городской полиции, автор статьи в «Современной летописи» сделал вывод:

«Итак, упразднение казачьего полка в Москве смело можно отнести к числу реформ в высшей степени благодетельных – благодетельных как в нравственном, так и в экономическом отношении. От этой реформы останутся в выигрыше, и в большом выигрыше, прежде всего московская полиция, потом сами казаки, а, наконец, и правительство.

Выгода полиции та, что телеграф не зайдет в кабак, за это смело можно поручиться, а курьер, как человек свободно взявшийся за дело, не менее телеграфа будет аккуратен; в противном случае ему тотчас же дадут «абшид»[38]38
  Абшид (нем.) – отставка. Что же касается упования на трезвость телеграфа, то известен случай, когда пьяный полицейский телеграфист так передал депеши, что пожарные команды вместо того, чтобы собраться для совместного тушения большого пожара, выехали совсем в другую сторону.


[Закрыть].

В середине 60-х гг. в череде преобразований полиции произошло, пожалуй, важнейшее изменение, которое явилось прямым следствием проведения в стране судебной реформы. В результате возникновения новой системы судов полицейские наконец-то утратили право своей волей карать и миловать. Современница событий А.И. Соколова по этому поводу писала в мемуарах:

«Живо помню открытие новых судов в Москве. Открытию этому предшествовала масса новых разнообразных толков, в большинстве случаев очень сочувственных. До тех пор всеми делами, и по денежным взысканиям, и по всевозможным правонарушениям, ведала почти исключительно полиция, и всякому, сколько-нибудь знакомому с полицейскими порядками, даже позднейших, менее «бесцеремонных» эпох, понятно будет, как нетерпеливо ждали обыватели московские возможности обходиться без вмешательства «самого квартального».

Благодаря появлению гласного и состязательного судопроизводства, представители всех сословий получили возможность найти защиту от произвола полиции. Равно как и полицейские всех чинов и званий – от оскорблений и унижений со стороны набиравших силу «денежных мешков».

Самым громким судебным разбирательством (из череды так называемых «полицейских») было дело об оскорблении частного пристава Врубеля. Выполняя служебные обязанности, он попытался войти в дом богатой купчихи М.А. Мазуриной, чтобы взыскать 1128 руб. по ее долговому обязательству. Действуя в лучших традициях московских купцов-самодуров, Мазурина приказала слугам наглухо запереть ворота и спустить с цепи сторожевых собак. Невзирая на опасность, подчиненные Врубеля расчистили ему путь. Пристав смог проникнуть в покои купчихи и лично вручить ей официальное предписание. А разбор дела у мирового судьи для Мазуриной закончился приговором об аресте на два месяца «за противодействие законным требованиям полиции».

Другого участника того события, врача Екатерининской больницы Ельцинского, судили в Окружном суде. Доктор, находившийся в доме Мазуриной, не только не отговаривал купчиху от ее опрометчивого поступка, но и на повышенных тонах порицал настойчивость пристава Врубеля. Правда, на суде Ельцинский вел себя гораздо тише и попытался доказать, что словом «безобразие» он характеризовал не действия полицейского офицера, а возникшую при этом нервную обстановку в доме. Волнение, мол, могло пагубно сказаться на здоровье его пациентки. Суд признал Ельцинского виновным, но приговорил всего лишь к штрафу в 8 рублей.

Немногим позже хамовнический мировой судья вынес вердикт об оскорблении другого полицейского – на этот раз всего лишь городового. Тем не менее, по мнению Е.И. Козлининой, это на первый взгляд рядовое дело имело важную общественную значимость:

«Приказчик купца Гвоздева желал пройти по Дорогомиловскому мосту в то время, когда мост за ветхостью был закрыт не только для проезда, но и для пешеходов.

Городовой не пропустил приказчика, и тот стал ругаться. Городовой повел его в часть; дорога в часть проходила мимо лавки Гвоздева, который сам стоял в дверях своей лавки. Увидав это шествие и узнав, в чем дело, Гвоздев велел своему приказчику идти в лавку, а городовому сказал, чтобы он прислал к нему помощника квартального[39]39
  Указом от 22 мая 1861 г. квартальные поручики были переименованы в помощники квартальных надзирателей.


[Закрыть]. И случись это за неделю до начала деятельности мировых судей, дело тем бы и кончилось: помощник квартального пришел бы к Гвоздеву, получил бы с него три, много пять руб. за беспокойство, и тем бы дело, к общему удовольствию, и разрешилось, конечно, получил бы на чаек и обруганный приказчиком городовой. Но теперь уже сама полиция держала ухо востро и не дерзала распоряжаться по собственному усмотрению, а отсылала всех к мировому.

Конечно, и мировой судья, хорошо знавший порядки того времени, принял все это во внимание и отнесся к обвиняемым довольно снисходительно, приговорив Гвоздева к денежному штрафу в размере 15 руб., а его приказчика к аресту на 7 дней. Удивил же он и огорчил всех тем, что о действиях городового, отпустившего задержанного, постановил сообщить обер-полицмейстеру.

Мысль, что городовой не должен был подчиняться распоряжению его степенства, в обывательских головах еще не укладывалась, потому что тугая мошна еще считалась всесильной.

Вот разубедить обывателей в этом главным образом и предстояло мировым судьям.

И с честью вершили они свое доброе дело, приучая народ к правосудию, не знающему ни сильных, ни богатых, и воочию являя доказательства того, что суд и может и должен быть одинаково ко всем беспристрастным.

Конечно, в значительной степени помогала им в этом отношении и печать, усердно печатая самые подробные отчеты обо всех делах и таким образом делая их достоянием широкой публики».

В 1867 г. популярный сатирический журнал «Искра» с иронией писал о поветрии, охватившем Москву: по приказу начальства полицейские судятся «за оскорбление». Возможно, журналисты демократической ориентации предпочитали прежнюю систему отношений – обругал городового или даже квартального, потом сунул ему в качестве компенсации рублевую бумажку и радей дальше за свободу личности. Вот только обер-полицмейстер Н.У. Арапов рассудил иначе. Он приказал всем своим подчиненным представлять обидчиков в суд, а не удовлетворяться по привычке денежной компенсацией, поскольку защита от оскорбления конкретного полицейского служит укреплению достоинства полиции в целом.

В рамках этой новой концепции действовал полицмейстер Поль, услышав в свой адрес обидные слова. Это случилось, когда он, совершая ночной обход, заметил свет в торговом заведении, вход в которое был заперт. Войдя через заднюю дверь, полицейские застали компанию игроков в карты. Один из них, прекрасно видя, что перед ним офицер в чине полковника, все же сказал: «Что это есть за человек, не нужно ли дать ему три рубля». На суде Поль пояснил, чем руководствовался в своих дальнейших действиях: «Сочтя эти слова оскорбительными для каждого полицейского чиновника и общества, я счел нужным составить о происшествии протокол». Слова «три рубля» суд оценил в 10 рублей штрафа.

В тот же день, по сообщениям газет, мировой суд защитил достоинство помощника квартального надзирателя Замойского. Во время его дежурства в контору был доставлен мещанин Ступин, задержанный за буйство в пьяном виде. Не желая мирно отправиться в камеру на ночлег, дебошир крикнул Замойскому: «…еще сказывается барин, нужно вас бить». Вместо того, чтобы с помощью городовых вколотить в сознание Ступина простую истину: «Не желай другим того, чего не желаешь себе», помощник квартального ограничился составлением протокола. В свою очередь и мировой судья ударил дерзкого мещанина только рублем (вернее – пятью).

Со временем, как свидетельствуют хроники городских происшествий, обращение в суд у полицейских превратилось в привычку. В длинной череде однотипных разбирательств интерес, пожалуй, могут вызывать личности участников инцидентов. Например, летом 1886 г. среди оскорбителей полиции был отмечен профессор технического училища А.Х. Ганце. Городовой Козлов пытался утихомирить и вывести со двора разбушевавшуюся пьяную женщину, размахивавшую железной палкой. Едва ему с помощью подоспевшего городового Караваева удалось это сделать, как с проезжавшей мимо пролетки соскочил приличный с виду господин и закричал на полицейских: «Грабители, вы зарезать человека готовы!» Затем он сдавил горло Козлову, а с Караваева сбил фуражку. Доставленный в участок, профессор не утихомирился и, согласно записи в протоколе, продолжал обзывать служащих полиции «мерзавцами, головорезами и прочими бранными словами». На суде Ганце объяснил, что накинулся на городовых из человеколюбия, вступившись за пьяную женщину, которую жестоко били. Благородный порыв профессора был оценен – по приговору он получил возможность целых 10 суток провести в самой гуще народа в арестном доме.

«Под ручку с кавалерами и мы ходить умеем».

(кар. из журн. «Свет и тени». 1878 г.)

Мы ввели бы читателей в заблуждение, если бы утверждали, что все обращения полицейских в суд диктовались высокими помыслами. Увы, и среди «реформированных» стражей порядка находились те, кто использовал достижения демократии для продолжения произвола. Взять хотя бы процесс купца Карла Мора, которому пришлось ответить за оскорбление частного пристава Реброва. По документам, представленным суду полицией, вина купца не вызывала сомнений. При осмотре его магазина были обнаружены испорченные продукты, но Мора, вместо того чтобы признать свою вину и подписать протокол, стал скандалить и едва ли не побил пристава.

В.Ф. Одоевский записал в дневнике то, что услышал от самого владельца магазина:

«Мора рассказал мне свою поучительную историю. У него был спор с поставщиком фазанов, который взял с него 200 руб. за ящики, один свежих, другой – прошлогодних. Он адресовался к полиции, которая запросила 100 р.; он не дал. Частный пристав обещал отомстить и для сего воспользовался осмотром лавок. В кладовой Мора он нашел обрезки сыра, в которые складываются неблаговидные части сыра (les accidents). Доктор уверял, что сыр вовсе не вредный; несмотря на то, частный пристав велел его нести для исследования. Мора просил нести покрытым, ибо публика, не зная, что это за сыр, пустится в толки, и кредит лавки будет потерян; упрашивая частного пристава, он, как итальянец, по обыкновению размахивал руками – частный пристав воспользовался этими жестами, чтобы обвинить Мора в поднесении рук к его лицу. Потребовали Мора к судебному следователю Иохтессу (приятелю частного пристава Реброва), который требовал, чтобы Мора подписал тут же написанный на него отзыв, – не позволяя ему посоветоваться ни с кем, ни перевести на французский его содержание. Между тем требования взятки от полиции продолжаются. Мора просил меня совета, как сделать, чтобы назначили какого-либо другого следователя».

Под караулом

(кар. из журн. «Развлечение». 1862 г.).

Отчаявшись доказать свою правоту, Мора не стал оспаривать приговор Московского окружного суда в высших инстанциях, а просто уплатил 30 руб. сер. наложенного на него штрафа. А Одоевский пришел к заключению: «Всякое новое постановление рассматривается негодяями как средство для наживы».

Другой вывод относительно дела Карла Мора прозвучал в газете «Московские ведомости». В передовой статье, посвященной практике вынесения окружным судом решений об оскорблении полицейских чиновников и неисполнении законных требований полиции, говорилось, что эти приговоры носят странный характер. С одной стороны, подсудимых всегда признают виновными, с другой – наказания им назначают по низшему пределу. Создавалось впечатление, что судьи вынужденно, ради поддержания авторитета полиции, не оправдывают подсудимых, но при этом стараются облегчить их участь.

Защищая честь судейского мундира, П.А. Устимович дал газетчикам резкую отповедь в специально написанной брошюре. Юрист утверждал, что в случае с Мора не правосудие подошло к купцу предвзято, а пресса в искаженном виде передала то, что говорили свидетели. Именно на основании их показаний был вынесен приговор (вот только этими свидетелями были те самые полицейские, которые вымогали деньги у К. Мора). Устимович подчеркивал, судьи выносят приговоры, исходя из своих личных убеждений, и, если назначенные виновным наказания служат укреплению престижа полиции, то это вряд ли «…дает право заключить, что судьи лицеприятно и искусственно поддерживают этот авторитет».

Нам неизвестно, давало ли в действительности высшее начальство указание служителям Фемиды судить с пристрастием всех обидчиков полиции для укрепления ее авторитета. А вот что касается прессы, то официальный документ на имя московского генерал-губернатора, подписанный 1 сентября 1878 г. министром внутренних дел А.Е. Тимашевым, в архивах сохранился:

«Конфиденциально.

Милостивый государь князь Владимир Андреевич!

Ввиду проявляющегося в нашей прессе систематического стремления при всяком удобном случае порицать действия полиции и возбуждать в ней[40]40
  Так в тексте документа. Видимо, правильно – «к ней».


[Закрыть] недоверие и неуважение, и, принимая во внимание, что такое отношение печати к действиям полиции отнимает у общества убеждение в безопасности и порождает в среде самой полиции крайне вредные, особенно при настоящих условиях, колебания и неуверенность при исполнении лежащих на ней обязанностей, – признано необходимым, согласно последовавшему особому Высочайшему повелению, пригласить господ редакторов бесцензурных газет и журналов воздерживаться от печатания порицательных и обличительных в отношении к полиции статей, в уверенности, что правительство со своей стороны принимает все необходимые меры для устранения всяких поводов к таковым нареканиям на полицию, и предупредить их, что в будущее время голословное и систематическое порицание полицейских учреждений и начальств в периодической печати непременно вызовет против виновных изданий строгие административные взыскания.