Текст книги "Веселые и грустные истории про Машу и Ваню"

– Папа, – звонко, особенно для такого времени суток, произнесла Маша, – Ваня сказал, что…

– Подожди, Маша, я сам скажу, – вздохнул Ваня. – Я сказал…

Он замолчал. Ему было трудно повторить это. Я уже, честно говоря, не очень-то и хотел это услышать. Если он так долго готовился, то это, очевидно, требовало особого мужества, а значит, еще больше мужества требовалось, чтобы услышать то, что он собирался сказать.

– Я сказал… – повторил Ваня. – Я сказал: «Маша, от папы исходит зло».

– А ты что, Маша? – пробормотал я.

Я был убит просто. Раздавлен. Я думал только об одном: за что?

– А я ничего, – сказала Маша. – Ты же вошел.

– Ваня, – спросил я, – это все, что ты сказал?

Он помолчал, потом добавил:

– Нет, не все.

– А что еще?

– Он сказал… – осторожно начала Маша.

– Я сказал: «Надо что-то делать», – быстро пробормотал Ваня.

Ну, хоть в этом я почти не ошибся.

Я вышел из их комнаты.

Потом я как-то бесцельно бродил по квартире и слышал, как наверху открываются и закрываются какие-то двери. И какое-то кряхтенье я слышал. Я знал, что происходит: Ваня, празднуя свою победу, перебирается из детской в ванную, в свое оборудованное временное жилище, в свой шалаш, и ложится в свою походную постель.

Я не мешал ему. Я так и не поднялся больше наверх. Мне хватило того, что я уже услышал. Да, они не зря научились говорить.

В ту ночь я, как говорится, не сомкнул глаз. А они спали хорошо. Им снилось, наверное, как они катаются на льду по Красной площади. Маше это уж точно снилось. А Ване, скорее всего, ничего не снилось. Воинам не снятся сны. Они их презирают.

На следующее утро они поехали на Красную площадь, и там все, что хотела, получила Маша. На новогоднем ледовом представлении Кот, Хранитель часов – по-моему, на Спасской башне, – выхватил ее из ряда зрителей и, покатавшись с ней по льду, спросил у нее, не холодно ли ей, и она в микрофон крикнула на всю Красную площадь:

– Не-е-е-е-т!!!

И ей теперь будет о чем вспомнить в жизни.

Ваня спокойно смотрел на происходящее и с достоинством улыбался. Он даже не завидовал Маше. Воины лишены мелочных человеческих чувств. Завернувшись в плед, он пил горячий шоколад. Похоже, он на всякий случай набирался сил к вечеру.

Но он мог не беспокоиться. Я уехал из дома. Следующую ночь я провел в лондонском отеле и опять не спал. Мне никто не мешал. Я просто не спал, и все. Я не мог заснуть, потому что у меня колотилось сердце и в голову лезло столько всего, что лучше я не буду ничего из этого рассказывать. Я не мог заснуть. Я просто, черт возьми, не мог заснуть. В эту ночь я чуть не сошел с ума.

Потому что на следующий день я должен был встретиться со своим двадцатилетним сыном Никитой, которого не видел последние шестнадцать лет.

Мы встретились с ним на Пиккадилли-серкус, возле бронзового лучника с крылышками, обнесенного синим забором, я не нашел лучшего места, и может быть, его и не было. Любое место, где мы встретились, стало бы лучшим.

До этого мы два месяца переписывались по электронной почте. Каждое его письмо начиналось словами: «Привет, Андрей».

– Здравствуй, отец, – сказал он.

Он увидел меня первым.

2007. Ваня, Маша и Никита

После того как я встретился с Никитой, моя жизнь изменилась. Его жизнь, мне кажется, тоже. Он пишет мне чаще, чем я ему, мы видимся реже, чем хотелось бы, и в этом смысле мои отношения с двадцатидвухлетним мальчиком мало чем отличаются от отношений с шестилетним мальчиком. И все-таки мы общаемся. Мы – родные люди, и мы вместе. Я чувствую это все время.

И я чувствую, что Маша в этом, 2007-м году не подросла, а выросла. Она пошла в школу, и это была огромная проблема. Сначала мы думали, отдавать ее или не отдавать в шесть лет, потом решили, что, конечно, надо отдать, и отдали. И сбросили ее, как в омут головой. И она выплыла.

А я задумался, что же мне делать теперь. Писать или не писать эти истории? Все так изменилось. Они все там, в школе, или уже умеют читать, или вот-вот научатся. Имею ли я право рассказывать о личной жизни Маши всем вокруг? И школа же – часть жизни. То есть я буду писать и про эту часть жизни. А она в эту школу ходит. И все это – вмешательство и в ее частную жизнь, и в частную жизнь школы.

И потом я подумал, что надо попробовать. Я попробовал. У меня получилось. Я просто стал рассказывать не обо всем. И новые истории, мне кажется, не растеряли искренности, потому что я был таким же искренним, как дети. Я очень боюсь навредить Маше этими историями, которые с ней же и случались.

А Ваня попросил у меня телефон Никиты. Я дам. Пусть Ваня сам позвонит Никите. Так Никита в конце 2006-го сам позвонил мне. Он вырос и позвонил. Теперь Ваня вырос, чтобы позвонить Никите. Они встретятся. Они – братья.

«Я все отдам»

После Нового года в доме скопилось столько игрушек, что это стало просто невыносимо. Я попросил детей убрать игрушки хотя бы из моего кабинета. Они пообещали это сделать. Я нисколько не удивился, когда их стало больше. Я понимал, что они хотели как лучше. Но как только Маша и Ваня притрагивались к игрушкам, игрушки оживали. У них начиналась жизнь, полная безумных приключений, и она требовала все новых и новых жертв. Я закрыл кабинет на ключ.

Между тем игрушки все прибывали и прибывали в дом. Их заносили соседи, близкие и дальние родственники детей, а главным поставщиком игрушек в эти дни стал, разумеется, Дед Мороз.

– Вы не можете разобрать игрушки, правильно я понимаю? – спросил я детей.

Они обрадованно подтвердили.

– Ну тогда у меня есть к вам одно предложение, от которого вы не сможете отказаться. Мы возьмем все игрушки, которые есть в нашем доме, и отвезем детям, у которых нет ни родителей, ни соседей, которые могут им подарить игрушки. Мы отвезем все эти игрушки в детский дом, – сказал я и замер.

Дело в том, что эта мысль сию секунду пришла в мою голову. Она пришла как озарение. Я совершенно не подумал над ней. Я просто выпалил ее. И даже, можно сказать, пожалел об этом. Мне не жалко было игрушек, которым после этих слов в определенном смысле был уже подписан приговор, ибо от таких слов уже не отказываются. И мне не жалко было своих детей, которые, наоборот, оказывались, по моим представлениям, в выигрышном положении, так как могли себе потребовать после этого происшествия в их жизни сколько угодно новых игрушек. Я не испугался, что это прозвучит слишком пафосно или, наоборот, пошло. Ну вот, они решили сплавить весь этот хлам в детский дом. Так могли подумать про нас после этого. Но я же понимал, что это не хлам. Это были обожаемые моими детьми игрушки, с которыми они прожили всю жизнь, и это уж точно не преувеличение.

На самом деле я испугался своих собственных слов, потому что они были слишком уж серьезными.

– В детский дом?! – прошептала Маша. – Давайте!

– В детский дом! – крикнул Ваня. – В детский дом! А что это такое?!

Я ему объяснил. Маша помогала. Она была растрогана. Я даже не ждал от нее такой мудрой реакции.

Ваня кивнул.

Утром я с облегчением уехал на работу, договорившись, что вечером дети разберут все игрушки и две или три все-таки оставят себе.

– Катя же никому, кроме меня, не нужна, – резонно сказала Маша. – Ей много лет. У нее нет руки.

– Бэби-берн, конечно, остается, – подтвердил я, все еще испытывая упоение от одержанной накануне победы. – Это я понимаю.

– И ее шкафчик с гардеробом, – сказала Маша. – А то ей будет нечего надеть.

Я не очень уверенно подтвердил. Шкафчик, правда, казался мне некоторым перебором. Но это было на грани фола, а не за гранью.

Поздним вечером, вернувшись домой, я увидел, что дети не спят. На лицах их застыло страдание. Этому страданию было как минимум несколько часов.

– Вы разобрали игрушки? – спросил я.

– Да, – расплакалась Маша.

– Что же ты плачешь? – спросил я.

– Потому что мы ничего не можем отдать бедным детям! – крикнул Ваня и тоже разрыдался.

Я понял, что в работе с ними их няня использовала и это отчаянное словосочетание.

Маша тем временем повисла на жирафе с нее ростом. Плача, она целовала его в губы и глаза. Я засмотрелся на эту картину. Мне кажется, она никогда так не целовала меня. Впрочем, если бы она узнала, что нам придется расстаться навсегда, возможно, она целовала бы меня с такой же страстью.

Выяснилось, что они перебрали и в самом деле все свои игрушки, чтобы оставить по паре самых дорогих (их сердцам). В результате все, что они смогли сделать для бедных детей, – две куклы и одна машина.

– Ничего страшного, – сказал я. – Значит, не получилось. Ложитесь спать. Бывает.

Я очень расстроился. Я даже разозлился. Я подумал, что я сам во всем виноват. Слишком жестоко было ставить такой эксперимент на детях. Значит, все-таки напрасно я произнес вслух эту озарившую меня мысль.

Было уже часа три ночи, когда Маша пришла ко мне.

– Папа, – сказала она. – Я готова.

– А Ваня? – спросил я.

Мне не надо было переспрашивать, на что именно она готова. Я и сам не мог уснуть из-за этой истории.

– Ваня! – позвала Маша.

Он тоже сразу пришел. Он тоже не спал.

– Папа, – сказал он. – Я все отдам. Мне ничего не нужно.

По его лицу текли слезы. Маша держалась. Я тоже.

Весь следующий вечер мы перекладывали игрушки в сумки и пакеты. Вытащенные из всех углов детской, из кабинета и из остальных комнат, они выросли в огромную, неправдоподобных размеров гору. И мне казалось, что их осталось во всех этих комнатах по крайней мере столько же. А Ваня все приносил и приносил их – давно забытые и прекрасные. Я уже проклинал себя за то, что я все это затеял.

– Ваня, – говорил я, – ну не знаю, может, эту пожарную машину оставишь?

– Нет, – холодно качал он головой. – Детям.

– Маша, – подходил я к девочке, – кроватку для Кати можно не трогать. Ей не в чем будет спать, как я понимаю.

– Я ее тоже решила отдать, – пожимала плечами Маша. – Так что ничего.

Потом я позвонил своим друзьям, которые знают, куда в таких случаях ехать. Они обо всем договорились.

Я набил игрушками всю машину. На переднем пассажирском сиденье застыла громадная черная обезьяна. Мне предстояло совершить еще как минимум две поездки. Через пять минут после того, как я тронулся, меня остановил гаишник.

– Вы кого везете? – с подозрением спросил он и заглянул в салон.

Потом он засмеялся и, узнав, что происходит, спросил, не нужно ли мне сопровождение, а то меня же будут постоянно останавливать. Я чего-то опять расчувствовался.

В третью поездку, когда в салоне появилось хоть немного свободного места, я взял Машу и Ваню. Они должны были увидеть глаза этих бедных детей. Они должны были понять, что это не бедные дети.

Это были счастливые дети. По крайней мере такие же, как Маша с Ваней.

«Мы и сами можем научить»

Маше пора в школу. Она родилась в конце февраля, и получается, что если она пойдет в школу в этом году, то ей будет шесть с половиной лет, а если в следующем – семь с половиной. Ни то, в общем, ни се. Не очень удачно родилась девочка.

Но я подумал, что ей все-таки пора в школу. Раньше сядешь за парту – раньше выйдешь. На целый год. А в том возрасте, в каком она выйдет (в свет), год идет за три, а то и за пять.

К тому же в детском саду ей стремительно становится скучно. Пытать ее детским садом еще год я не хочу. Но я, конечно, прежде всего спросил обо всем этом у нее. Ее мама, кстати, считает, что ни в коем случае девочка не должна торопиться в школу и что безнравственно отнимать у ребенка детство. Я говорил, что, отнимая детство, мы прибавляем ей юности (и еще неизвестно, что ей нужнее), но Алена так не считала. Так что этот семейный конфликт Маша должна была решить сама и в свою пользу.

Маша даже не поверила своему счастью. Счастье заключалось в том, что она и в самом деле сама решала этот вопрос. Кроме того, как выяснилось, она была совершенно счастлива, что в следующем году пойдет в школу. То есть в том, что это должно произойти как можно скорее, для нее не было никаких сомнений вообще.

Я отдавал себе отчет: причина этого прежде всего в том, что она совершенно не представляет себе, что такое школа, но зато прекрасно понимает, что такое детский сад. Но все равно девочка была права.

Моя жена считает, что это – манипуляция неокрепшей психикой ребенка. Ведь я же понимал, что она скажет. Ну, может, и манипуляция. А Маша мной не манипулирует, что ли? Моей неокрепшей психикой? Когда гладит меня пальцем по руке и просит купить ей геймбой, например? Может, кстати, уронить слезу. Доходчивую слезу, если услышит, что геймбой она получит в день рождения, то есть недели через три. Дело в том, что Алисе-то геймбой (карманную такую игровую приставку) подарили еще на прошлый день рождения. А я что? Я маленький человек. Я таю, как снеговик под палящим весенним солнцем. Но в целом держусь.

В общем, решение было принято, я начал изучать рынок и пришел, конечно, в ужас от его состояния. Учиться в начальных классах приличной школы стоит дороже, чем в приличном западном университете. А главное, тяжело найти школу поблизости от дома. Но когда мы все же нашли, выяснилось, что там кроме того, что берут эти деньги, еще и проводят тестирование детей. То есть им за эти сумасшедшие деньги еще и не все дети подходят. А те, кто не подходит, автоматически получают психотравму на всю жизнь (я уж не говорю про их родителей). Если они не дураки, конечно, и понимают, почему они не прошли тестирование. Правда, если они тестирование не прошли, то, наверное, нельзя ведь утверждать с уверенностью, что они не дураки.

В общем, мы пришли на тестирование. Меня не пустили. Маша страдала одна. А я, сидя в коридоре, готовился получить психотравму.

Мне вот кажется, что Ваня уже сейчас прошел бы любое тестирование, и хоть в третий класс. Потому что не может не пройти тестирование человек, который говорит мне, когда я выезжаю на машине из двора и поворачиваю налево: «Папа, нам же надо на горку, кататься на санках, это направо! Папа, одумайся!» Он пройдет тестирование, конечно, не потому, что с первого раза и навсегда запоминает дорогу к любой горке и к любому роллер-дрому, а потому, что так уверенно и безошибочно пользуется непростым словом «одумайся!».

За Машу я не был спокоен. Она девочка очень толковая, без преувеличения, но у нее в голове слишком много всяких соображений, по которым она может, например, начать строить из себя дурочку. Например, ей учительница может не понравиться или просто запах духов учительницы.

Впрочем, с духами у учительниц этой школы было все в порядке.

Маши не было полчаса. Потом вышла учительница, которая брала ее на тестирование, и сказала, что готова показать школу. Я, с одной стороны, обрадовался, потому что это служило косвенным подтверждением того, что Маша, возможно, справилась. С другой – меня беспокоило, где моя дочь. Может, у них тех, кто не прошел тестирование, сразу выкидывают за ненадобностью в форточку? Я-то откуда знаю, какие у них тут порядки.

В общем, я, разумеется, раскаивался, что пришел сюда. При этом в школе я чувствовал какую-то поразительную робость. Ту же самую робость я чувствовал, когда сам учился в школе. И мне это не нравилось.

Учительница сказала мне, что Машу сейчас еще посмотрит логопед, а до этого она никакого заключения давать не будет. Смотрела она на меня как-то странно. Что-то там у них точно произошло за эти полчаса. Мне это тоже не понравилось.

Учительница показала мне школу, и выяснилось, что это хорошая школа. Потом вышла Маша. Мне показалось, что она устала.

– Мы примем ее, – сказала учительница. – Хорошая девочка.

– Читать умеет, – не выдержал я.

Она посмотрела на меня с состраданием.

– Нам это ни к чему, – сказала она.

– То есть как? – поразился я.

– Да мы и сами можем научить. У нас другие вещи имеют значение.

Она рассказала мне, какие тесты проходила Маша. Первый заключался в том, чтобы из десяти предложенных картинок составить внятный рассказ. Я потом спрашивал у Маши, что на этих картинках было и как ей это удалось.

– Ну, там заяц нашел снеговика, – неохотно рассказала она. – И он ему очень понравился. Они подружились. Потом заяц захотел есть. А у снеговика же морковка вместо носа. Но заяц не мог достать морковку. Он решил ждать. И он дождался, пока снеговик не растаял. Три дня ждал заяц.

– А потом что случилось? – спросил я. – Надоело ждать? Или нашел еду в другом месте?

– Да нет, – сказала Маша. – Снеговик растаял. Я понял, что тестирование я бы не прошел.

– И что, ты все правильно сделала? Расставила картинки?

– Да, – сказала Маша. – Только не в том порядке, как им было надо. У меня снеговик растаял. А у них-то нет.

– Подожди, – сразу запутался я. – Я ничего не понял. Ты мне что, рассказала историю со своим финалом?

– Ну да, – сказала она.

– А у них что получалось?

– Ой, я не знаю, – поморщилась она. – Но последняя картинка там такая. Заяц держит в руках морковку. Это точно. Это и у меня, и у них.

– А были картинки с тающим снеговиком?

– Нет, не было, – призналась Маша.

– Ну, может, яркое солнце было нарисовано? Она честно припоминала.

– Нет, – сказала наконец Маша. – Солнце было слишком высоко. Оно на одну картинку со снеговиком не поместилось.

– А тебе учительница сказала, как морковка снеговика оказалась у зайца? У них же, наверное, своя версия есть.

– Что-то говорили, я не помню, – беспечно сказала Маша. – Ты знаешь, снеговик и сам мог бы отдать. Он очень добрый. Пап, хватит со мной разговаривать. Можно, я уже в геймбой поиграю? До танцев еще успею два раза сыграть… Спасибо!

Ну конечно, купил я ей этот геймбой в тот же день, когда пообещал, что она его получит не раньше дня рождения, то есть недели через три.

«Как же я хочу быть деревом!»

Для Маши и Вани настали трудные дни. Так бывает в жизни любого человека, и тем более в жизни людей, живущих вместе или по крайней мере ведущих совместное хозяйство. А ведь хозяйство у них и в самом деле совместное. Они живут в одном доме, едят из одних тарелок, ходят, как на одну работу, в один детский сад, они плавают в одном бассейне, рисуют одними и теми же карандашами… Они не расстаются друг с другом, несмотря на катастрофическую разницу в возрасте – год и восемь месяцев. Этот срок сейчас идет в их жизни, по моим подсчетам, лет за десять.

И болеют они одними и теми же болезнями. Вот их уже не первый день тошнит. Это что-то сначала Ваня подцепил в детском саду – по признанию воспитательницы, которая сказала, что такое же было с детьми и в прошлом году и продолжалось у них неделю, а потом прошло как не было.

И вот они ничего на всякий случай не едят, а только уже четвертый день выздоравливают. Процесс выздоровления идет медленно и, главное, мучительно – по той причине, что именно в такие дни становится особенно очевидно, что их везде, на каждом шагу окружает еда. Даже я, который, приезжая из командировки, никогда не дарит Ване ничего съестного, на этот раз привез Ване из Саудовской Аравии пакет фиников.

Пока его мама успела дойти до стола, за который он уселся, два финика он уже съел. То есть даже не совсем съел: он успел набить ими рот и начал глотать, умоляюще показывая мне на дверь вытаращенными от недетских страданий глазами: «Сделай же что-нибудь!» Он, конечно, не мог проглотить оба этих здоровых финика зараз, но, с другой стороны, они уже были у него во рту, и он понимал, что не будут же их выковыривать оттуда. Хотя и не был уверен в этом, наверное, на сто процентов.

Когда его мама поглядела на него, она тоже как будто что-то проглотила (язык, надо полагать). Я думаю, она в это мгновение молилась только, чтобы он не подавился финиками, и только поэтому промолчала.

Но она поговорила с ним, когда он триумфально закончил с финиками.

– Как ты мог, Ваня? – спросила его Алена.

– Что мог? – переспросил мальчик, еще даже слегка жмурясь от наслаждения.

Это было двойное наслаждение: саудовские финики были и в самом деле неправдоподобно вкусными, к тому же он все-таки сделал это.

– Тебя опять будет тошнить, – предупредила его Алена.

– Мама, – с тоской проговорил он, помолчав, – ты что, хочешь, чтобы я умер от голода?

Ну, тут все стало хорошо: Алена прослезилась, Ваня засмеялся.

– Папа, – сказала мне Маша на ухо, – ты знаешь, что я вчера в детском саду съела?

– Не пугай меня, – испугался я.

Я ведь понимал, что она может съесть вообще что угодно. Может проглотить какой-нибудь камень, закусить корой молодой сосны, которые растут во дворе нашего дома, и запить снегом.

– Четыре блина! – сказала Маша. – У нас Масленица началась.

– Но у тебя ведь даже зубов нет, – с тревогой сказал я. Это была еще одна проблема, из-за которой в жизни детей наступили трудные дни. У Маши не хватает уже нескольких зубов на самом видном месте. Одна девочка даже пыталась использовать это в своих интересах. Пылая безответной страстью к Диме, который не замечает, по уверениям Маши, никого, кроме нее, эта девочка по имени Вера на днях подбежала к Маше сзади (Маша в этот момент как раз разговаривала с Димой), схватила ее, попыталась поднять и поднести поближе к Диме, чтобы ему было получше видно Машин рот, и закричала:

– Ты что, и такую ее любишь?!

Дима сказал следующее (по рассказу Маши, а она не врет):

– Да, люблю.

Хотя я понимаю, как ему трудно было произнести это. Не потому, что публичные признания в любви даются юношам нелегко, нет. Просто он в этот момент и правда же рассмотрел Машин рот, так как она, конечно, закричала от негодования.

– А знаешь, что он сказал?! – спросила Маша, плохо скрывая торжество.

– Ну что?

– Он написал: «Маша, если ты меня не любишь, я повешусь». Как ты думаешь, кому он это написал: мне или Вере?

– Я так думаю, что тебе, – с большой долей вероятности предположил я.

– Правильно! – просияла Маша. – Папа, почему ты всегда угадываешь?

Я не смог ответить ей на этот вопрос. Ну просто не смог себя заставить сказать правду.

Накануне Маше в детском саду вырвали еще один зуб. Я увидел результат, вернувшись из командировки. У нее во рту вместо зуба торчал кусок зуба. Я ужаснулся.

– Да это, – успокаивающе сказала Маша, – мне в детском саду вырвали, все уже хорошо.

– Как же хорошо, – сказал я, – когда у тебя там что-то осталось. Тебе его не удалили, а сломали.

– Но у меня не болит, – так же тихо сказала она, все-таки стараясь меня успокоить. – Уже прошло. А знаешь, как кровь хлестала, когда они его дергали?!

Ну, тут я сам сознание чуть не потерял.

– Как это было? – спросил я.

Я решил пройти этот путь до конца, как прошла его Маша. Это было трудное решение, потому что я боюсь зубной боли гораздо больше, чем она, ибо я лучше ее знаю, что это такое.

– Воспитательница взяла вату и приготовилась вытащить, – рассказала она.

– Руками?

– Да. Я заорала. А она сказала: «Я же тебе пока еще ничего не сделала».

– А ты что сказала?

– Я? Я сказала, что просто уже стала волноваться.

– А потом?

– Она опять взяла вату, намочила ее спиртом и дернула. Кровь пошла во все зубы! – с восторгом рассказала Маша.

– Ты мучилась? Сколько это продолжалось?

– Она бы вообще не прошла, если бы мои зубы не держали в спирте.

То есть она еще и спирта наглоталась. Я вот поэтому и говорю, что для детей наступили трудные дни.

– Маша, не надо было тебе все-таки эти блины есть, – сказал я. – Надо было держаться.

– Надо было держаться, – уверенно согласилась она.

Я достал из сумки и подарил ей куклу Барби в хиджа-бе. Маша увидела куклу в черном, и ей стало страшно. Маша буквально стащила, сдернула с куклы хиджаб. Под хиджабом оказалось ярко-голубое вечернее платье.

– Я так и думала, – кивнула девочка с таким видом, как будто она сама каждое утро начинает с облачения в хиджаб и как никто знает, что обычно скрывается у хорошенькой девушки под черным с головы до пят одеянием.

Ко мне подошел Ваня. Я мог бы написать «несмело приблизился». Так было бы в каком-то смысле логичней. Но он подошел. Походка его была, наоборот, твердой.

– Папа, – сказал он, – почему ты мне привез финики, которые я сегодня съем, а Маше – подарок навсегда?

Слава богу, мне было что ответить на этот вопрос. Вернее, чем. Я достал из сумки пакетик с восточными сладостями, похожими на козинаки, только гораздо тоньше, и отдал его Маше. Ване я подарил довольно объемистую расписную деревянную коробочку. Он обрадовался. Дело в том, что он всегда что-то прячет от окружающих. У него такая страсть. Найти потом все это не может ни он, ни окружающие. А так, подумал я, всем будет удобно: и у него всегда все то, что он стащит, будет под рукой, и у меня.

Я просто видел, как он благодарен. Он ничего больше не сказал, но я это видел. Он ведь сказал насчет подарка навсегда не в расчете на то, что у меня есть кое-что еще (этого он, зная меня, боюсь, даже предположить не мог), а просто это был крик души.

Мы вышли на улицу. Было к тому же очень холодно. Маше и Ване не везло все больше. Они в этот день еще и гулять не пойдут.

– Холодно, – сказал я, – зато смотрите, какие красивые деревья вокруг.

Да, тут в это утро было на что посмотреть. Стволы и ветки деревьев были густо, как мукой, обсыпаны искрящимся до рези в глазах снегом. Их как будто готовились запечь в тесте.

– Да, – согласилась Маша. – Как же я хочу быть деревом!

– Зачем тебе? – спросил я.

– Очень уж красиво, – вздохнула она.