Текст книги "Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке"

8. Большевистская революция – переворот нового типа

Центральной характеристикой технологии переворотов нового типа является необходимость решения вопросов легитимации власти. Для сторонников немедленного переворота, принципиально отвергавших идею Учредительного собрания (где они в любом случае оказывались в меньшинстве), главная проблема заключалась, однако, в отношении к советской легитимности. Стремлением обеспечить ее было продиктовано навязанное старому руководству ЦИК решение о немедленном созыве внеочередного съезда. Это решение имело для большевиков то преимущество, что «заранее устраняло споры о правомочности съезда и позволяло опрокинуть соглашателей при их собственном содействии». Переворот получал ореол «советской легальности»[290]290
  Троцкий Л. История русской революции. М., 1997. Т. 2.2. С. 75.


[Закрыть].

Но сохранялся спор о том, как должна соотноситься эта легитимация с переворотом – должен он произойти накануне Съезда (поставив его перед фактом), во время съезда или после него. В результате констатируется три группировки в ЦК: противники захвата власти, сторонники связи восстания со съездом и Ленин, выступавший за немедленную организацию восстания, независимо от советов. Если Ленин отдавал предпочтение осуществлению фактического захвата власти перед созывом съезда, то Троцкий подчеркивал преимущества их одновременного проведения. В обоих случаях большевики ставили Съезд перед свершившимся фактом. Важное принципиальное различие двух подходов состояло, однако, в характере легитимации новой власти. В первом случае имела место так называемая «последующая легитимация», во втором – «прямая легитимация», гораздо более выгодная для нового режима. В воспоминаниях о Ленине (глава «Переворот») Троцкий комментирует свои споры с Лениным по вопросу о дате выступления. По свидетельству Троцкого, Ленин до вечера 25 октября считал возможным тайный захват власти. Показательна его реакция на сообщение об удачном ходе военного переворота: «Ленин был в восторге, выражавшемся в восклицаниях, смехе, потирании рук. Потом он стал молчаливее, подумал и сказал: “Что ж, можно и так. Лишь бы взять власть”. Я понял, что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора»[291]291
  Силуэты: политические портреты. М., 1991. С. 70.


[Закрыть]. Ленин, по воспоминаниям Подвойского, не хотел выходить на открытие Съезда Советов до взятия Зимнего дворца, поскольку, вероятно, не был уверен в поддержке переворота другими социалистическими партиями: «Вл. Ильич ругался… Кричал… Он готов был нас расстрелять»[292]292
  Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 79.


[Закрыть].

Все политические партии были едины в оценке большевистской революции как переворота, но интерпретировали его содержание различным образом. Конституционные демократы вполне адекватно классифицировали его как государственный переворот, осуществленный с целью навязать стране «волю ничтожного меньшинства»[293]293
  Протоколы Центрального комитета Конституционно-демократической партии. М., 1998. Т. 3. С. 409–410.


[Закрыть], установив диктатуру одной партии и ее вождя – Ленина, который представал как «религиозный фанатик, глубоко верящий в свою идею»[294]294
  Протоколы заграничных групп Конституционно-демократической партии. М.,1996. Т. 4 (Май 1920 г. – июнь 1921 г.). С. 41–46, 159, 161.


[Закрыть]. Концепция меньшевиков была противоречива и включала взаимоисключающие оценки: если согласиться с их определением большевистского выступления как стихийного бунта, то не приходится говорить о «военном перевороте» или «военном заговоре»[295]295
  Меньшевики в 1917 году. М., 1997. Т. 3. Ч. 2. С. 236.


[Закрыть]; если принять последний, то не убедителен тезис о «дворцовом перевороте» или «преторианском заговоре», сводившемся исключительно к установлению «личной диктатуры Ленина и Троцкого»[296]296
  Меньшевики в 1917 году. М., 19977. Т. 3. Ч. 2. С. 321–323; 340–348, 389–391, 492–493, 505 и др.


[Закрыть]. Определение большевизма как несовершенного аналога якобинской диктатуры, а Ленина как азиатского Робеспьера[297]297
  Меньшевики в 1918 г. М., 1999. С. 648.


[Закрыть] исключало оценку большевистского режима как бонапартистского[298]298
  Меньшевики в 1918 г. М., 1999. С. 334.


[Закрыть] или термидорианского[299]299
  Меньшевики в 1921–1922 гг. М., 2002. С. 384.


[Закрыть]. Менее определенными были оценки переворота эсерами, первоначально усмотревшими в нем не столько осознанный «заговор», сколько «неуравновешенный волевой импульс людей, очертя голову пустившихся по течению»[300]300
  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. М., 2000. Т. 3. Ч. 1 (Февраль – Октябрь 1917 г.). С. 655–658.


[Закрыть]. Наконец, совершенно неубедительна была трактовка переворота максималистами, усмотревшими в нем спонтанное выражение революционного потенциала масс[301]301
  Задачи максимализма. М.: Союз социалисов-революционеров максималистов, 1918.


[Закрыть], или анархо-коммунистами, первоначально воспринявшими ленинизм как бессистемное выражение собственных идей[302]302
  Великий опыт. Пг., 1918; Черное знамя. Пг., Сб. ст. по анархизму. 1918; Кропоткин П. Письма о текущих событиях. Пг., 1918.


[Закрыть]. Недооценка угрозы большевизма связана с непониманием его методов и технологий захвата власти.

Суть теории и практики большевизма стала понятна внимательным современникам только по прошествии времени[303]303
  Дан Ф. К истории последних дней Временного правительства // Летопись революции. Берлин, 1923. Кн. 1. С. 163–175; Савинков Б. В. Борьба с большевиками. Варшава, 1920; Станкевич В. Б. Воспоминания 1914–1919 гг. Берлин, 1920.


[Закрыть]. Все они констатировали, во-первых, крушение российской государственности. П. Струве афористично определил Октябрьскую революцию как «государственное самоубийство государственного народа»[304]304
  Струве П. Размышления о русской революции. София, 1921. С. 19.


[Закрыть]. По Милюкову, большевистский переворот выразил «слабость русской государственности и преобладание в стране безгосударственных и анархических элементов»[305]305
  Милюков П. Н. История второй русской революции. София, 1921. Т. 1. Вып. 1–3. С. 12.


[Закрыть]. Во-вторых, общим местом стал тезис о бесперспективности коммунистического эксперимента, осуществляемого путем революционного захвата власти большевиками[306]306
  Год русской революции. Сб. Ст. М., 1918; За год. Сб. ст. М., 1918; О рабочем контроле. Сб. ст. М., 1918; Большевики у власти. Сб. ст. Пг.; М., 1918.


[Закрыть]. В-третьих, указывалось на иррациональный характер переворота, который расценивался как «безумие» – психологический срыв неподготовленных масс в условиях трудностей войны[307]307
  Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении (Основы социальной динамики). М.; Л., 1926. Т. 12. С. 288, 304.


[Закрыть], – в ходе которого «пролетариат» выступил как деструктивная анархическая сила, а захват власти – авантюра, осуществленная группой радикальных фанатиков[308]308
  См.: Октябрьский переворот. Факты и документы. Пг.,1918. С. 17, 184.


[Закрыть]. Законодательные преобразования большевиков (декреты о земле, национализации, рабочем контроле) и практика их реализации представали выражением утопического «максимализма», сыгравшего «на редкость разрушительную роль» и противостоящего созидательному «положительному творчеству»[309]309
  Далин Д. После войн и революций. Берлин, 1922. С. 36, С. 188.


[Закрыть]. В целом, резюмировал Н. Н. Суханов, ленинская стратегия революции противоречит марксизму, есть проявление «мелкобуржуазного анархизма»[310]310
  Суханов Н. Записки о революции. Берлин; Петербург; Москва, 1922–1923. Кн. 4. С. 171–172.


[Закрыть].

В момент переворота никто не верил, что большевикам удастся захватить, а тем более длительно удержать власть. «Преобладающее мнение интеллигентной части склонялось к тому, что узурпаторская власть большевиков не может быть продолжительной, что признать ее нельзя и следует по возможности совсем игнорировать»[311]311
  Воспоминания графа Д. И. Толстого // Российский архив. М., 1992. Т. Т. II–III. С. 351.


[Закрыть]. Противники большевизма, отрицавшие массовую поддержку переворота, позднее отмечали постепенное обретение большевизмом социальной базы в результате искусного использования популистской программы, констатируя ее опасность для других стран в связи с деятельностью Коминтерна[312]312
  Miliukov P. Bolshevism: An International Danger. Its Doctrine and Its Practice Through War and Revolution. L., 1920; Он же. Россия на переломе. Большевистский период русской революции. Париж, 1927. Т. 1.


[Закрыть]. Левые оппоненты большевиков, признавая социальный характер революции, выражали сомнение в безальтернативности ее развития, воспроизводя известные аргументы о «преданной революции»[313]313
  Союз эсеров-максималистов. М., 2002; Анархисты. Документы и материалы. М., 1999. Т. 2.


[Закрыть]. Даже сторонниками большевиков давались противоречивые оценки перспектив удержания власти, связанных с обретением новым режимом массовой опоры. Дж. Рид, проведший до этого немало времени среди кровавых эксцессов «самых отчаянных головорезов» Мексики, одним из первых обнаружил в русских большевиках «не разрушительную силу», но напротив, «единственную в России партию, обладающую созидательной программой и достаточной властью, чтобы провести ее в жизнь», чем вызвал благожелательную оценку Ленина[314]314
  Ср. Репортажи Рида «Восставшая Мексика» и «Десять дней, которые потрясли мир»: Рид Дж. Избранное. М., 1987. Кн. 1. С. 16, 373.


[Закрыть]. Роль «масс» в революции отметил Р. Вильямс, видя в ней основу укрепления стабильности режима[315]315
  Вильямс А. Р. Народные массы в русской революции. М., 1924.


[Закрыть]. Но с учетом рудиментарности сознания этих масс трудно было предвидеть их окончательные предпочтения. Большевики, констатировал французский авантюрист и будущий коммунист Ж. Садуль, – «сила, которой, на мой взгляд, никакая другая сила в России не может противостоять», но и он считал, что, несмотря на свою изобретательность, большевики «не продержатся долго, если им придется противостоять одновременно против умеренных реакционных партий и небольшевистских социалистических фракций»[316]316
  Садуль Ж. Записки о большевистской революции (октябрь 1917 – январь 1919). М., 1990. С. 41, 55.


[Закрыть]. В условиях гражданского конфликта, вполне описываемого теорией Гоббса, поляризация общества достигла предела. В ситуации войны на уничтожение выяснилась невозможность компромисса сторон, каждая из которых доказывала, что именно она последовательно воплощает волю народа и борется с ее узурпаторами[317]317
  Дневник белогвардейца. Сборник (Гуль Р., Деникин А. И., Будберг А., Савинков Б. В. (Ропшин В.)). Новосибирск, 1991.


[Закрыть].

В ранних откликах иностранной печати на большевистский переворот суммированы основные факторы, приведшие его к власти – особенности русской политической культуры, мировая война и порожденный ею экономический кризис, слабость гражданского общества и демократического движения, использование популистских лозунгов, вводивших массы в заблуждение, террор как основной способ поддержания власти[318]318
  Freytagh-Loringhoven A. Geschichte der russischen Revolution. München, 1919; Abramovitsch R.R. The Soviet Revolution 1917–1919. N.Y., 1920; Stadtler E. Die Weltkriegsrevolution. 1920; Jenny E. Wie Russland bolschewistisch wurde. Ein Aufriss der russischen Revolution. Berlin, 1921; Handenström A. Geschichte Russlands von 1878 bis 1918. Stuttgart, 1922; Nötzel K. Die Grundlagen des geistigen Russlands. Versuch einer Psychologie des russischen Geisteslebens. 1923; Rosenberg A. Bolschewismus. München, 1922; Nötzel K. Die Soziale Bewegung in Russland. Stuttgart, 1923.


[Закрыть]. Этим представлениям противопоставлялась советская концепция классовой рабоче-крестьянской революции, осуществлявшейся в рамках исторически обусловленного соотношения социальных сил, причем в соответствии с определенным планом[319]319
  Быстрянский В. Рабоче-крестьянская революция в оценке буржуазной публики. Пг., 1919.


[Закрыть].

В более поздней литературе анализ социальных процессов, приведших к революции, в целом связывался с переходом от традиционного общества к индустриальному и от его сословной организации к схемам массовой мобилизации – процессу, который смогли возглавить большевики[320]320
  Feiler A. Experiment des Bolschewismus. Frankfurt am Main, 1929; Hanisch E. Geschichte Sowietrusslands, 1917–1941. Freiburg: Herder, 1951; Walsh W.B. Russia and the Soviet Union. A Modern History. Ann Arbor, 1958.


[Закрыть]. Во многих странах мира этот переход приобрел конвульсивный характер: наряду с фашизмом большевизм стал одной из исторических форм такой мобилизации[321]321
  Moore B. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of Modern World. Boston, 1966.


[Закрыть]. Даже те, кто не склонен разделять социальную и политическую революцию и считает, что она стала следствием протестной активности различных социальных слоев – слившихся воедино движений рабочих, солдат, крестьян, среднего класса, наций и большинства народа за окончание войны, а не результатом спланированного большевиками захвата власти, – приходят к выводу, что общим результатом этого движения стал социальный хаос[322]322
  Wade R.A. The Russian Revolution, 1917. Cambridge, 2000.


[Закрыть]. Социальные параметры конфликта – крестьянский и рабочий – оказали воздействие на формирование революционной ситуации и характер ее разрешения. Крестьянство находилось вне политики и не воспринимало идеи Временного правительства, вообще не понимало самого языка его обращений[323]323
  Figes O. A People’s Tragedy: The Russian Revolution 1894–1924. L., 1996.


[Закрыть]. «Пролетариат» как «титульный класс» революции не был вполне промышленным и не порвал связей с деревней, оставаясь социально дезориентированным в отношении революционной пропаганды[324]324
  Walkin J. The Rise of Democracy in the Pre-Revolutionary Russia. N.Y., 1972; Shukman H. Lenin and the Russian Revolution. N.Y., 1967.


[Закрыть]. Большевики использовали радикализм настроений улицы, которая сама шла к ним[325]325
  Kochan L. The Russia in Revolution, 1890–1918. L., 1966. P. 251. Goldston R. Russian Revolution. L., 1967. P. 123–132.


[Закрыть]. В эпоху политики массовой мобилизации действительно образовалась пропасть между стихийностью масс и революционным сознанием большевистской партии[326]326
  Laue Th.H. von. Why Lenin? Why Stalin? A Reapprisal of the Russian Revolution 1900–1930. Philadelphia. N.Y., 1964. P. 110.


[Закрыть]. В этой ситуации психологические факторы социальной мобилизации самых отсталых социальных слоев сыграли решающую роль в успехе большевистского переворота, подтверждая истину: «Когда люди восстают, они делают это с угрызениями совести, трепетом и чувством вины»[327]327
  Davies J.C. When Men Revolt and Why. N.Y.; L., 1971. P. 9.


[Закрыть]. Аморфность масс делала их идеальным объектом манипулирования со стороны радикальной интеллигенции в целях захвата власти.

Как сторонники, так и оппоненты большевизма, исходя из традиционных представлений о правовой легитимности, сомневались, что власть, обретенная в результате переворота, может оказаться прочной и долговременной, особенно учитывая утопический характер ее идеологии. Но с позиций исторического опыта ХХ в. это свидетельствует скорее об их исторической близорукости – формирование массовой социальной опоры успешно осуществлялось режимами различной (даже противоположной) идеологической направленности и не зависело напрямую от идеологического содержания их программ.

Важная черта новой технологии переворотов (как и всякой другой технологии) в том, что она может применяться независимо от социального (классового) содержания движений: технологии, разработанные большевиками в 1917 г., были затем успешно применены антипарламентскими движениями различной направленности. Вскоре выяснилось, что тактика большевизма может быть использована иными политическими силами, в том числе контрреволюционными – фашизмом и вообще авторитаризмом[328]328
  Звезда и свастика. Большевизм и русский фашизм. М., 1994.


[Закрыть]. Принципы этой технологии обобщены Троцким и четко представлены К. Малапарте, изложившим ее в своей «Технике государственных переворотов» в сравнении с другими антидемократическими переворотами своего времени. Троцкий указывал на существенные общие признаки модели установления большевистской диктатуры и последующих фашистских переворотов, причем последние, по его мнению, дали мало нового с точки зрения техники захвата и удержания власти. «У Гитлера, как и у Муссолини, – писал он, – все заимствовано и подражательно. Муссолини совершал плагиат у большевиков. Гитлер подражал большевикам и Муссолини»[329]329
  Троцкий Л. Сталин. М., 1990. Т. 1. С. 9;


[Закрыть]. На это сходство технологий прихода к власти указывал и Н. Устрялов[330]330
  Устрялов Н. Итальянский фашизм. Харбин, 1928.


[Закрыть]. Крушение парламентской демократии в России поэтому – частный случай и первое проявление кризиса европейского парламентаризма и установления диктаторских режимов в Европе. Внешние формы диктаторских режимов (с точки зрения организации государственной власти) демонстрировали широкое разнообразие: безличная однопартийная диктатура советского типа; диктатура премьер-министра при более или менее символическом главе государства (Муссолини и Примо де Ривера при монархе, Вольдемар при президенте); прямая диктатура главы государства (Кемаль и Александр Сербский); диктатура личности, формально не выступающей на первый план (Пилсудский)[331]331
  Carlton E. The State Against the State. The Theory and Practice of the Coup d’Etat. Oxford, 1997.


[Закрыть]. Общим для всех этих режимов, однако, стал сознательный отказ от принципов правового государства и свободы личности, отрицание парламентской демократии и политического плюрализма, опора на вооруженные силы и политика террора по отношению к оппонентам. Они возникли в результате государственного переворота, но стремились легитимировать свое существование различными квазипредставительными органами, в качестве которых могли выступать народная ассамблея, советы, профсоюзы или другие гибридные формы социальной поддержки.

Постановка вопроса о нейтральности технологий по отношению к идеологическим программам представляет новую перспективу для решения проблемы защиты демократии от антиконституционных переворотов любой направленности. Данное обстоятельство учтено, в частности, в теории и практике современных «цветных» революций, которые (в отличие от традиционных революций) используют технологии массовой мобилизации, и непарламентских действий не против действующих конституций, а во имя защиты (не важно – реальной или мнимой) их положений от антиконституционных действий существующих режимов. Тем самым достигается цель свержения режима и захвата власти «революционерами» при сохранении конституционной легитимности переворота[332]332
  Шарп Дж. От диктатуры к демократии. Стратегия и тактика освобождения. М., 2005.


[Закрыть]. Как всякое научное открытие, техника переворотов является сама по себе этически нейтральным понятием. Подобно всякой технике она аккумулирует определенный опыт и знания, представляя их в виде известного алгоритма действий. Этот «технологический» подход к политике заставляет отказаться от наивного представления о фатальном действии объективных законов истории, подчеркивая такие факторы как воля, цель и искусство ее достижения.

9. Уроки крушения демократии в России с точки зрения современного исторического опыта

Мы предложили систематизацию и анализ ошибок Временного правительства в рамках когнитивной методологии и неоинституциональной теории, позволяющих выявить причины их возникновения.

Прежде всего, конфликт легитимности и законности, неизбежно возникающий в ходе каждой радикальной революции, не был успешно преодолен Временным правительством. Новая власть оказалась неспособна решить вопрос о своей юридической преемственности по отношению к старой, хотя имела для этого возможности. Она предпочла революционную легитимность формальной законности, отвергнув (в результате цепной реакции отказов от власти) все возможные способы обеспечения преемственности. В результате установление Временного правительства с формально-юридической точки зрения представляло собой конституционный переворот, поскольку новые юридические нормы создавались без учета положений, зафиксированных в действующем праве. Не была осуществлена и последующая легитимация новой революционной власти – путем скорейшего создания конституирующей власти (Учредительного собрания) или ее аналогов (в виде созыва Национального собрания).

Далее, не получил быстрого преодоления драматический разрыв конституирующей власти (Учредительного собрания) и конституционной (Временного правительства), которая неизбежно приобретала поэтому временный, неустойчивый и нелегитимный характер. При определении соотношения конституирующей и конституционной власти была выбрана неправильная модель конституционного устройства (отдающая всю полноту власти законодателям в будущем, в ущерб исполнительной власти в настоящем). Был упущен «конституционный момент» (новую конституцию нужно было принять в ходе или сразу после Февральской революции); не было готового конституционного проекта, который можно было предложить стране немедленно (такой проект, в случае его утверждения, дал бы немедленный перевес правительству); вместо этого технология разработки проекта была принята в виде его коллективного обсуждения в открытом порядке, что вело к неоправданному популизму; ошибкой было вынесение на публичное обсуждение вопросов будущего конституционного устройства без возможности практической реализации права на это – при неразработанности избирательного законодательства и трудности его реализации в условиях войны (конфиденциальность обсуждения играла существенную роль при разработке наиболее успешных конституций).

Принятая концепция Учредительного собрания оказалась главным деструктивным фактором всего демократического переходного процесса: она заблокировала созыв Государственной Думы как единственного легитимного носителя власти, не дала возможности своевременно принять демократическую конституцию (пусть переходную и инструментальную, но дающую власти легитимность), добиться консолидации умеренных политических сил, преодолеть двоевластие, обеспечить легитимацию новой власти на основе временной конституции, а также сформировать эффективную и постоянную (а не временную) исполнительную власть, которая была необходима в условиях войны и революционного кризиса. Более того, не было ничего сделано для преодоления вакуума исполнительной власти переходного периода, напротив, была сознательно парализована деятельность старого аппарата исполнительной власти до того, как создан новый.

Следствием избранной ошибочной стратегии демократического переходного периода стали следующие упущенные возможности: 1) утрата политической инициативы в силу господства иллюзорного представления о возможности единства подходов всех политических партий к решению проблемы переходного периода на основе идеи Учредительного собрания; 2) отказ от немедленного созыва Государственной думы и превращения ее в Национальное Собрание сразу после акта отречения царя и возможности принять временную конституцию на пике революционных ожиданий; 3) не были эффективно использованы институты и процедуры договорных механизмов, способные обеспечить коалицию основных политических партий путем взаимных тактических компромиссов с целью отстранения экстремистов и создания работоспособного переходного правительства. Эта возможность, как было показано, теоретически намечена в таких институтах как Государственное совещание, Демократическое совещание, Предпарламент (Совет Республики) или даже Директория и подтверждается более успешным опытом других демократических переходов в мире; 4) невозможность преодоления двоевластия конституционным путем уже в момент его формирования; 5) пролонгирование ситуации неопределенности на длительный срок, что вело к эрозии легитимности демократической власти и делало ее легкой добычей экстремистских сил.

В этом контексте решение проблемы двоевластия отнюдь не представляется столь фатальным. Мы рассмотрели ряд историографических предрассудков: один из них связан с господствовавшей до настоящего времени «классовой» теорией двоевластия (как баланса сил); другой – с представлением об исторической уникальности феномена двоевластия, якобы присущего исключительно российскому социуму; третий – с одномерной интерпретацией функции советов в революции; четвертый – сознательным или бессознательным отрицанием альтернативных моделей развития событий и возможностей моделирования (на сравнительном материале) другого вектора развития; пятый – с представлением о фатальности движения событий русской революции. Отказ от механистической классовой интерпретации данного феномена позволяет рассматривать его в ряду многих других ситуаций неустойчивого равновесия конституционных и антиконституционных движений Новейшего времени, выход из которых определялся способностью политических элит нейтрализовать деструктивные популистские элементы, а в случае необходимости – реализовать принцип государственной монополии на легитимное насилие, т. е. подавить «революцию» силой.

Эта политика вполне могла быть реализована в отношении советов – суррогатных органов, не способных к управлению, но являвшихся (именно в силу своей архаичности и аморфности) идеальной формой для манипулирования темными массами со стороны экстремистских сил. Функция советов в русской революции оказалась чрезвычайно негативной и выражалась, во-первых, в дестабилизации Временного правительства с самого начала его существования; во-вторых, в противопоставлении Съезда советов Учредительному собранию (предполагаемый созыв которого ускорил большевистский переворот), в-третьих, – свелась к легитимации однопартийной диктатуры (установления партийной диктатуры над советами). Потенциальное двоевластие правовых и антиправовых сил, однако, отнюдь не обязательно переходит в реальное (и юридически оформленное) двоевластие, а это последнее не влечет автоматической победы экстремизма. История, как было показано, знает примеры того, как подобные конфликты разрешались в пользу конституционной демократии или, в условиях невозможности добиться этого, установления временных авторитарных режимов, способных стабилизировать ситуацию в переходный период. Временное правительство (опиравшееся на правовую и революционную легитимность, военный патриотизм, поддержку цивилизованной части общества, контроль над армией, административный аппарат и известный престиж лидеров) имело шансы устранить двоевластие и остановить большевистский переворот по крайней мере три раза (в самом начале Февральской революции, в июле и августе 1917 г.). Этот вывод признал фактически и сам Керенский: он считал, что выступление Корнилова – заговор, направленный против него, но впоследствии осознал, что военный переворот мог спасти страну от более серьезной угрозы большевизма[333]333
  Керенский А. Ф. Дело Корнилова. М., 1918; Kerensky A.F. Russia and the History’s Turning Point. N.Y., 1965.


[Закрыть]. Не случайно в последних интервью он пришел к выводу: истинной причиной Октябрьского переворота был он, Керенский. Этой позиции придерживались и лидеры антибольшевистского движения – Деникин и Врангель[334]334
  Воспоминания генерала барона П. Н. Врангеля. Франкфурт на Майне, 1969.


[Закрыть]. Как отмечал Брюс Локкарт, из всех ошибок Временного правительства самой ценной для Ленина было выступление Корнилова и его провал: «поражение Корнилова 12 сентября открыло широкую дорогу для успеха революции 7 ноября»[335]335
  Bruce Lockhart R.H. The Two Revolutions. An Eye-Witness Study of Russia, 1917. L., 1957.


[Закрыть].

В условиях конституционной неопределенности решающим фактором определения вектора политической системы становились технологии государственных переворотов. Содержание новой технологии государственных переворотов, разработанной большевиками, сводилось к превращению так называемых «стихийных» революций в «научно» организованные, т. е. осуществлению массовой мобилизации деструктивных антидемократических сил, захвату стратегических коммуникаций вместо штурма непосредственных институтов власти; легитимация переворота путем использования квазипредставительных институтов «народной демократии» (советов). Важной чертой данной технологии стала возможность применения независимо от идеологического содержания движений, что сделало ее востребованной организаторами различных антипарламентских переворотов ХХ в.

В рамках данного подхода конституционная революция 1993 г. выступает как завершающая фаза русской революции, а современный российский политический режим ограниченного плюрализма – как исторически реализованная концепция реконструкции (российский аналог Реставрации). Этим объясняется научная значимость представленных в либеральной мысли рекомендаций в отношении направлений и методов постреволюционной стабилизации, которые оказались актуальны с крушением коммунистической диктатуры. Незавершенность Февральской революции не уменьшает ее исторического значения: провозглашенная ею программа либеральных реформ начала реализовываться в постсоветский период. Опыт крушения Февральской демократической системы, несомненно, оказал влияние на разрешение конституционного кризиса конца ХХ в. Принятие либеральной конституции 1993 г. в результате конституционного переворота показало, в частности, как можно преодолеть двоевластие в пользу демократических сил.

Выявляя те социальные параметры, по которым возможны сбои демократических реформ, очень важно противопоставлять им разработанную технологию разрешения конфликтов. Это позволяет своевременно исправлять социальные патологии, не запуская их, парализовать антидемократические политические проекты правой и левой направленности, противопоставляя им разработанную стратегию и тактику творческого демократического преобразования общества.