Текст книги "Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке"

7. Каковы результаты деятельности русской конституанты в сравнительной перспективе

Российская конституанта 1918 г. – это упущенный шанс достижения национального примирения в канун Гражданской войны. Идея Учредительного собрания объективно составляла основу легитимности любого политического режима, способного возникнуть в переходный период. Она закладывала основу договорной модели перехода к новому государственному устройству и создавала тем самым инструмент достижения компромисса между политическими партиями в переходный период.

Конституанта, возникнув с крушением Старого порядка, обеспечивала пусть не юридическую, но идеологическую преемственность между различными периодами российской истории и стадиями революционного движения. В сущности это была, начиная с эпохи Александра II, идея всей оппозиции самодержавию (как либеральной, так и революционной), а затем – цель, к которой в равной степени были устремлены все партии, в том числе большевики, упрекавшие Временное правительство в промедлении с решением данной проблемы. Учредительное собрание (благодаря порядку своего формирования путем всеобщих демократических выборов) было способно выполнить функцию легитимации новых институтов государственной власти, как внутри страны, так и с точки зрения международного права. В результате его созыва создавалась возможность выхода из острого политического кризиса, связанного с войной и революцией, мирным путем, т. е. без гражданской войны и террора.

В ходе подготовки Учредительного собрания русское общество впервые самостоятельно ставило и решало вопросы национальной идентичности и политического самоопределения. На это время приходятся наиболее интенсивные споры о правах человека, форме правления и типе будущего политического строя; административно-территориального устройства; структуре парламента и судебной власти; правовом статусе политических партий; порядке формирования и функционирования институтов переходного периода (в условиях войны и анархии)[439]439
  Медушевский А. Н. Учредительное собрание и конституционные альтернативы России в 1917 году // Сравнительное конституционное обозрение. 2008. № 1. С. 4–23.


[Закрыть]. Центральной проблемой при решении этих вопросов, как и в ходе других великих революций, становился конфликт между конституирующей и конституционной властью. Проектируя российскую конституанту, ее либеральные разработчики руководствовались негативным опытом предшествующих (главным образом – французских) революций: они стремились избежать двух крайностей – с одной стороны, установления ее полной и неограниченной во времени монополии на власть, способной привести к тирании большинства; с другой – недопущения слабости по отношению к временной исполнительной власти, способной установить диктатуру бонапартистского типа и в конечном счете привести к реставрации монархии.

Тот факт, что ни одна стратегия в расколотом обществе не решала проблемы исчерпывающим образом, приводил к конструированию различных, в том числе, гибридных (смешанных), моделей Учредительного собрания. Мы реконструировали по меньшей мере пять из них, выстроив их по принципу нарастания роли конституирующей власти: во-первых, концепция полного отрицания ее необходимости во имя неограниченного народного суверенитета; во-вторых, признание ограниченного суверенитета конституанты, сдерживаемой в своих прерогативах конкурирующей революционной силой; в-третьих, признание ограниченных полномочий конституанты, определяемых предшествующим законодательством, положенным в основу ее деятельности; в-четвертых, концепция всесильной конституанты, которая, однако, сама встает на путь самоограничения; в-пятых, признание неограниченного суверенитета конституанты.

Все предлагавшиеся концепции могут быть разделены на менее и более жизнеспособные. К числу нежизнеспособных конструкций следует отнести идеи передачи конституанте всей полноты власти на неограниченный срок (превращение ее в Конвент), а также идею комбинировать ее деятельность с аморфными институтами так называемой «советской демократии» или даже парламентскими институтами западного типа. Более реалистической выглядит конструкция конституанты на базе предварительного ограничения ее прерогатив во времени с последующей передачей ее власти временным парламенту и президенту, наделенному исключительной властью на переходный период (с дальнейшей легитимацией этой власти на всеобщих выборах).

Порядок формирования конституанты также включал вариативность подходов. Россия отказалась от самопровозглашенной конституанты (по образцу многих других радикальных революций), но не смогла до конца реализовать выборную (осуществление которой требовало более стабильных условий). Отсюда – актуальность анализа возможных нереализовавшихся альтернатив проектировавшейся избирательной системы: должна ли она была быть пропорциональной, мажоритарной или смешанной; основанной на всеобщем голосовании или включающей цензы, направленные на исключение или ограничение избирательных прав для определенных социальных групп по классово-сословному, имущественному, образовательному, национальному, половому, возрастному или профессиональному критериям; каково должно было быть соотношение пассивного и активного избирательного права для различных социальных групп; каков должен был быть правовой статус членов Учредительного собрания.

В свете того негативного исторического опыта, которым мы располагаем сейчас, очевидно, что в условиях коллапса государственной системы безбрежный демократизм закона о выборах в Учредительное собрание стал деструктивным фактором для конституционного самоопределения нации: объективно востребованной в ходе русской революции являлась конституанта, избираемая на основе цензовой системы или даже формируемая при активном непосредственном участии временной исполнительной власти (как это имело место, например, при разработке Конституции 1993 г.). Серьезное обсуждение этих проблем в 1917 г. оказалось, однако, затруднено господствовавшими доктринальными представлениями и порядком формирования институтов, готовивших Учредительное собрание: профессиональное направление в их деятельности (представленное юристами старой школы) не смогло остановить популистских настроений. Следствиями стали: параллелизм институтов, готовивших русскую Конституанту; упущенная возможность своевременного созыва Учредительного собрания; неспособность (и принципиальное нежелание) Временного правительства взять под контроль процесс разработки и принятия конституции.

В ходе русской революции (как и других радикальных революций) конфликт межу конституирующей и конституционной властью оказался чрезвычайно острым. Конституанта оказалась в центре конфликтов трех уровней, связанных с двоевластием, противостоянием с самопровозглашенной временной властью, наконец, с диктатурой, осуществившей насильственную узурпацию ее полномочий. Эта ситуация, возникавшая в ряде революций, не исключает возможностей исторической альтернативы. Данная альтернатива включает различные способы осуществления договорного перехода к демократии, которые обычно реализуются в условиях согласия основных политических сил (партий) при наличии некоторого внешнего арбитра (внутри или вне страны).

Возможности осуществления данной модели перехода были чрезвычайно ограничены в России, что делает саму концепцию Учредительного собрания как института с неограниченной властью в переходный период весьма уязвимой. Фундаментальными ошибками либеральных конституционалистов в сравнительной перспективе следует признать следующие: недооценка фактора спонтанности революционного политического процесса и потеря политической инициативы; неспособность преодолеть двоевластие; недостаточное внимание к фактору времени в условиях переходного процесса (необходимость своевременного созыва конституанты и принятия конституции, хотя бы временной); крайне негативную роль сыграла идея «непредрешенчества» воли Учредительного собрания (также взятая из арсенала французского конституционализма), практическим следствием которой стал отказ от подготовки важнейших законов и решений, а также фактическое самоустранение деятелей Временного правительства от активной позиции по их продвижению; наконец, авторы конституанты не противопоставили силам, стремящимся к диктатуре, адекватных технологий защиты демократических институтов.

Насильственный роспуск Учредительного собрания («разгон», по терминологии эпохи) символизировал кризис формирующейся российской демократии как в содержательном, так и в процедурном отношениях. Он означал поворот общественного и политического развития вспять: разрушение институтов гражданского общества и политической демократии, отказ от европейского пути развития, вообще отрицание модернизации в правовых формах. Важнейшим результатом неправового роспуска Учредительного собрания стал кризис российской национальной идентичности – катастрофа Гражданской войны, многомиллионная эмиграция; крушение ценностных ориентиров общества, почти на столетие утратившего право голоса. Роспуск первой российской конституанты всегда был неизлечимой травмой легитимности советского режима на всем протяжении его существования. Трудно отрешиться от мысли, что крушение однопартийной диктатуры и распад СССР в конце ХХ в. прямо связаны с судьбой Всероссийского Учредительного собрания.

Глава IV. Миф коммуны и становление советского государства: Конституция РСФСР 1918 г.

Одной из трудных проблем обществоведения остается вопрос о генезисе и особенностях так называемой «социалистической» правовой системы. Данная система, охватывавшая в ХХ в. своим влиянием едва ли не половину населения земного шара, конвульсивно окончила свое существование с отказом от коммунистического мифа и основанного на нем государства, уступив место традиционным представлениям о демократии, гражданском обществе и правовом государстве. Вместе с тем обнажились все трудности правового развития переходного периода, главной из которых стал правовой дуализм – конфликт нового права и традиционного правосознания, воспроизводившего стереотипы советского (и даже досоветского) архаического сознания[440]440
  Медушевский А. Н. Социология права. М., 2006.


[Закрыть]. Вопросы, поставленные в эпоху становления большевистского режима, оказались актуальны в период его деградации и крушения СССР, заставив исследователей вновь обратиться к основным постулатам и противоречиям марксистской теории государства[441]441
  Townshend J. The Politics of Marxism: The Critical Debates. L., N.Y., 1996; Thomas P. Alien Politics: Marxist State Theory Retrieved. N.Y, 1994.


[Закрыть], эволюции идеологии и практики «рабочей демократии» и советской системы[442]442
  McAuley M. Soviet Politics, 1917–1991. Oxford, 1992; Farber S. Before Stalinism: The Rise and Fall of Soviet Democracy. L.; N.Y., 1990.


[Закрыть], степени соответствия теоретических постулатов практике революционного режима[443]443
  McNeill T. Russia in 1917: Revolution or Counter-revolution? // Revolutionary Theory and Political Reality. Brighton, 1983.


[Закрыть], пересмотру их влияния в интернациональном контексте[444]444
  Butler A. Transformative Politics: The Future of Socialism in Western Europe. N.Y., 1997.


[Закрыть], вообще обратиться к истокам советской модели политической и правовой системы.

Предприняты попытки выяснить, каким образом утопическая марксистская (ленинская) конструкция политической системы, заложенная в ее основание, сохраняла значение в последующее время, вплоть до крушения советского режима[445]445
  Walicki A. Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom: The Rise and Fall of the Communist Utopia. Stanford, 1995; Grimm Th. Was von den Träumen blieb: Eine Bilanz der Socialistischen Utopie. Berlin, 1993.


[Закрыть], как она трансформировалась в условиях Гражданской войны и большевистской диктатуры[446]446
  The Bolshevics in Russian Society: The Revolution and the Civil Wars. New Haven, 1997; Swain G. The Origins of the Russian Civil War. L., 1996.


[Закрыть], насколько соответствовала выдвинутым идеалам социальной справедливости[447]447
  Faundez J. Affirmative Action: International Perspectives. Geneva, 1994.


[Закрыть]. В литературе, появившейся непосредственно по итогам распада СССР, понятная постановка этих вопросов была окрашена эмоциональным впечатлением от крушения коммунизма, что объясняет известную общую априорность подхода и предложенных выводов. Важно найти ответы на следующие вопросы: откуда взялась идея этой системы; как соотносились в ней первоначальные идеологические установки и их юридическое оформление; фиксировала Конституция 1918 г. спонтанно возникшие отношения или формировала их; в какой мере она отражала реальность или изначально была номинальной; в чем уникальность этой системы в мировой истории и почему она существовала столь продолжительное время; наконец, каковы были альтернативные стратегии интерпретации провозглашенных принципов и норм и с чем связано направление последующей эволюции их смысла.

С позиций когнитивного подхода обращение к большевистскому проекту юридического конструирования реальности (отраженному в материалах архива Конституционной комиссии 1918 г.) позволяет: во-первых, реконструировать понимание разработчиками смысла ключевых правовых понятий, во-вторых, выявить альтернативные позиции, представленные в конституционных дебатах 1918 г.; в-третьих, определить вектор развития системы – перейти от статики к динамике институциональных изменений (селекция ценностей, норм и институтов в процессе разработки конституции). Изучение соотношения конституционных принципов, норм и институтов в процессе консолидации большевистской диктатуры позволяет раскрыть изначально заложенные конструктивные дефекты системы, определившие ее эрозию и последующее крушение.

1. Миф о государстве-коммуне как когнитивная основа построения нового общества

Осуществив Октябрьский государственный переворот и распустив Учредительное собрание во имя коммунизма и особой «пролетарской» демократии, большевики столкнулись с отсутствием сколько-нибудь разработанной программы построения нового общества и государства, правовой легитимации собственных претензий на власть. Общими принципами, которые могли быть положены в основу конструирования нового общества, стали чрезвычайно неопределенные положения К. Маркса о Коммуне как «предвестнике нового общества» и «новой политической форме»[448]448
  Маркс К. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. 1960. Т. 17. С. 317–370.


[Закрыть], политико-правовым выражением которых признавались Манифест Коммунистической партии 1848 г., программа Первого интернационала, не вступившая в действие якобинская конституция 1793 г. и особенно потерпевшая крушение модель Парижской коммуны 1871 г.[449]449
  Парижская коммуна: акты и документы; эпизоды кровавой недели. Пг., 1920; Протоколы заседаний Парижской коммуны 1871 года. М., 1959–1960. Т. 1–2; Первый интернационал и Парижская коммуна: документы и материалы. М., 1972.


[Закрыть] Коммуна рассматривалась в либеральной историографии как анархический срыв общества в экстремальных условиях войны, не имеющий никакого отношения к Интернационалу или «диктатуре пролетариата», ее опыт в этом контексте – явная неудача, а действия ее вождей – хаотические, противоречивые и просто нелепые[450]450
  Кареев Н. И. Чем была Парижская Коммуна 1871 г.? Пг., 1917. С. 16.


[Закрыть]. Однако рассеять марксистские легенды в отношении Коммуны оказалось очень трудно. Идея государства-коммуны как особой формы общественно-политического строя переходного периода получила распространение в европейской левой социал-демократии накануне Первой мировой войны. Например, один из столпов германской социал-демократии А. Бебель был «глубоко убежден, что не пройдет и нескольких десятилетий, и все то, что случилось в Париже, повторится во всей Европе», хотя и предлагал обществу «проявить рассудительность и постараться сгладить существующие классовые противоречия законодательным путем»[451]451
  Бебель А. Из моей жизни. М., 1963. С. 531.


[Закрыть]. Миф Коммуны в его интерпретации Марксом и Прудоном оказался наиболее популярен в различных течениях европейского[452]452
  Nettlau M. Histoire de l’Anarchie. Paris, 1971.


[Закрыть] и русского анархизма[453]453
  Ермакова Е. Д., Талеров П. И. Анархизм в истории России: От истоков к современности. Библиографический словарь-справочник. СПб., 2007.


[Закрыть], а также сочинениях его российских теоретиков – Бакунина, Герцена, Кропоткина[454]454
  Бакунин М. А. Парижская Коммуна и понятие о государственности. Женева, 1892; Кропоткин П.А. Парижская Коммуна. Лондон, 1907; Лавров П. Л. Парижская Коммуна 18 марта 1871 г. Пг., 1919; Карелин А. А. Уроки Парижской Коммуны. М., 1919.


[Закрыть], оказав существенное влияние прежде всего на традицию русского радикального народничества[455]455
  Итенберг Б. С. Россия и Парижская коммуна. М., 1971.


[Закрыть]. В советской литературе интерес к проблеме был связан с установлением большевистской диктатуры, которая изначально опиралась на программные документы Коммуны, объявила себя последователем французских коммунаров[456]456
  Молок А. И. Парижская коммуна 1871 г. в документах и материалах. Л.; М., 1925; Лукин Н. (Н. Антонов). Парижская коммуна 1871 г. М., 1924.


[Закрыть]. В контексте тотального разрушения правовой традиции в ХХ в. некоторые авторы даже усматривали в этом эксперименте поиск новых форм правового государства[457]457
  Леон П. Проблема правового государства в освещении анархизма Михаила Бакунина // Труды русских ученых за границей: Сб. акад. группы в Берлине / Под ред. проф. А. И. Каминка. Берлин, 1922. Т. 1. С. 92–108.


[Закрыть].

Чрезвычайно характерно, что в программных документах политических партий России 1917–1918 гг. существует единство оценки революционного радикализма и большевистского режима как анархического. Правые партии, традиционно стоявшие на позициях монархизма, видели в нем следствие революционного крушения общества и фанатичное стремление разрушить «решительно все, сущее в Российском государстве, начиная с государственной власти и кончая семьей, кончая личной собственностью, – одним словом, всем тем, что дорого каждому порядочному человеку»[458]458
  Правые партии. Документы и материалы. М., 1998. Т. 2 (1911–1917). С. 347.


[Закрыть]. Кадеты, стоявшие на позициях классического парламентаризма, определяли большевистский (и советский) проект как выражение русского традиционализма – крестьянско-солдатского бунта в стиле пугачёвщины, а сам большевизм считали «преемником марксизма и бакунизма»[459]459
  Съезды и конференции Конституционно-демократической партии. М., 1997–2000. Т. 1–3; Протоколы Центрального комитета и заграничных групп Конституционно-демократической партии 1905 – середина 1930-х годов. М., 1996–1999. Т. 4. С. 159.


[Закрыть]. Из этого вытекала программа свержения большевизма и установления бонапартистского режима в период Гражданской войны[460]460
  Всероссийский национальный центр. М., 2001.


[Закрыть]. Меньшевики, напротив, противопоставляли большевизм «подлинному» марксизму и определяли их режим как «катастрофический реванш бакунизма над марксизмом»[461]461
  Меньшевики в большевистской России. 1917–1924 гг. М., 1997–2004. Т. 1–5; Меньшевики в 1918 г. М., 1999. С. 301, 303, 304.


[Закрыть], бланкистский переворот, реализацию нечаевской программы революции в форме заговора. Данная трактовка была воспринята западной социал-демократией, причем не только ее традиционными лидерами (К. Каутский), но и радикальной частью (Р. Люксембург). Она представлена в документах еврейской социал-демократической партии Бунд[462]462
  Бунд. Документы и материалы. 1894–1921. М., 2010.


[Закрыть]. Эсеры в принципе приняли ту же интерпретацию, указывая на сходство нового режима с якобинско-бланкистской диктатурой: «Большевизм, – считали они, – есть русская разновидность бланкизма с резко выраженным стремлением к явочно-захватным, но преимущественно политическим методам действий: к захвату власти, к установлению диктатуры»[463]463
  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы 1905–1925 гг. М., 1997–2000. Т. 3. Ч. 1. С. 655, 657–658.


[Закрыть].

Партии крайне левой части политического спектра увидели в революции попытку осуществления коммунистической программы. Эсеры-максималисты выступали за «революцию коммуналистическую, децентрализованную», противопоставляя ее политической революции, которая неизбежно носит «централистический характер». Разделяя представления о государстве-коммуне, они выдвинули свой «Проект основ Конституции Трудовой Республики», принятый на конференции (1918). «Трудовая Республика, в их интерпретации, – есть децентрализованное общежитие с широкой автономией отдельных областей и национальностей, ее составляющих»[464]464
  Союз эсеров-максималистов. Документы, публицистика 1906–1924 гг. М., 2002. С. 53, 127–131.


[Закрыть]. Анархисты-коммунисты видели задачу социальной революции в непосредственном осуществлении коммунизма, а способом достижения цели считали «немедленное освобождение от власти какого бы то ни было центра, – ее полная децентрализация». Они призывали к «разрушению государства» – «уничтожению всякой власти», «всяких законов и судов», тюрем, «так как тюрьмы еще не исправили ни одного преступника», «собственности в широком смысле этого слова», семьи и «поповского брака», как препятствия к «свободному союзу между мужчиной и женщиной». «При анархическом Коммунизме, – считали они, – исчезнет всякая эксплуатация человека над человеком – исчезнет зло, насилие и грабежи», «зло само по себе должно исчезнуть на земле»[465]465
  Анархисты. Документы и материалы. М., 1999. Т. 2. С. 21, 25.


[Закрыть]. Партия немедленных социалистов (левей большевиков, правей анархистов) выдвигала (в 1918 г.) идеал Коммуно-государства, которое, в отличие от традиционных его форм, не предполагает правового регулирования, насилия и эксплуатации, но представляет собой Производственную Коммуну – «кладет в основу общества солидарность, конструируя обществожитие на основании свободного договора с помощью совещательных политических институтов». Программа анархо-коммунистов проектировала на этой основе уничтожение классов, собственности, семьи, религии и «разрушение государственной власти, служащей орудием угнетения рабочего класса»[466]466
  Анархисты. М., 1999. Т. 2. С. 151–159.


[Закрыть]. Интересно, что анархисты первоначально усмотрели в большевизме непоследовательное проведение своей программы общественного устройства и лишь позднее с удивлением обнаружили, что это не так.

Какое место занимал большевизм в этой системе взглядов с точки зрения концепции политико-правового устройства? Об этом можно судить по эволюции взглядов Ленина на конституционно-политическое устройство в 1917–1920 гг. До захвата власти Ленин считал прообразом переходного типа государственности Парижскую коммуну. В книге «Государство и революция» (написанной в августе-сентябре 1917 г.) содержание переходного процесса определяется как разрушение парламентаризма и установление «демократической Республики типа Коммуны», сопровождающееся призывом учиться у коммунаров революционной смелости и практике разрушения государственности. В проектируемом государстве нового типа (для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества) все граждане превращаются «в служащих по найму у государства» – «становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного синдиката». По мере того как «необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития станет привычкой», «будет открыта настежь дверь к переходу от первой фазы коммунистического общества к высшей его фазе, а вместе с тем к полному отмиранию государства». Эта интерпретация государства-коммуны, чрезвычайно близкая анархизму, уравновешивается, однако, формулой о необходимости сохранения на переходный период государственной власти, которая определяется как «централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения»[467]467
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. ПСС. М., 1974. Т. 33. С. 101–102, 26.


[Закрыть]. Перелом во взглядах Ленина представлен в работе «Очередные задачи Советской власти», написанной в апреле 1918 г. Идеи анархо-синдикализма по-прежнему владеют умом Ленина, который определяет достижения большевистского режима в масштабе европейских революций 1793 г. и 1871 г. и продолжает утверждать, что «социалистическое государство может возникнуть лишь как сеть производительно-потребительских коммун», в которой «каждая фабрика, каждая деревня является производительно-потребительской коммуной, имеющей право и обязанной по-своему применять общие советские узаконения, по-своему решать проблему учета производства и распределения продуктов». Вместе с тем он констатирует необходимость временного «отступления от принципов Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти» в условиях переходного периода, когда необходима диктатура – «железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов»[468]468
  Ленин В. И. Очередные задачи советской власти // Ленин В. И. ПСС. М.,1974. Т. 36. С. 165–208.


[Закрыть]. На завершающей стадии эволюции его взглядов (в «Детской болезни», 1920 г.) анархический компонент совершенно исчезает: идея противопоставления масс и вождей предстает как «смехотворная нелепость и глупость», а успех диктатуры определяется «безусловной централизацией и строжайшей дисциплиной»[469]469
  Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Ленин В. И. ПСС. М.,1974. Т. 41. С. 6, 24–26.


[Закрыть].

Противоречие теории и практики в конструировании правовой и политической системы стало общим выводом в литературе о большевистской революции, написанной по следам событий[470]470
  Wirth A. Geschichte des russischen Reiches bis 1920. Hamburg, 1920; Ross E. A. The Russian Soviet Republic. N.Y.; L., 1923; Reine G.E., Luboff E. Bolshevic Russia. L., 1920; Langhans M. Vom Absolutismus zum Rätefreistaat. Die wichtigsten Züge des russischen Staatsrechts. B., 1925; Der Staat, das Recht und die Wirtschaft des Bolschewismus. B., 1925.


[Закрыть]. С этих позиций современники революции пытались определить большевизм как особую разновидность социальной инженерии – выражение социальной энергетики, знавшей свои периоды концентрации, высшего проявления и упадка. Одни связывали условия его появления с мировым кризисом, вызванным войной и революцией, другие считали его основной причиной этого кризиса, третьи усматривали в нем выражение исторической специфики русского общества, а не интернациональный феномен[471]471
  Löwe H. Das neue Russland und seine sittliche Kräfte. Halle, 1918; Vorst H. Das Bolschewistische Russland. Leipzig, 1919; Spargo Y. Bolshevism. L., 1919; Freytagh-Loringhoven A. Geschichte und Wesen des Bolschewismus. Breslau, 1919; Triebel H. Weltenwende. Das Ende des Bolschewismus. Dresden, 1919; Mauntner W. Bolschewismus. Voraussetzungen, Geschichte, Theorie. Leipzig, 1922; Kramaz K. Die russische Krise. Geschichte und Kritik des Bolschewismus. München; Leipzig, 1925; Bunyan J., Fisher H. Bolshevik Revolution, 1917–1918. Stanford, 1934.


[Закрыть]. Исходя из этого представлены были прогнозы его развития и упадка по мере исчерпания социальных функций в революции или эрозии идеологических постулатов.

Большевистские авторы связывали идеал Коммуны с концепцией классовой борьбы, видя в ленинизме развитие марксизма, а в диктатуре – воплощение народной воли[472]472
  Бухарин Н. Классовая борьба и революция в России. Пг., 1918. Ч. 1–2; Ломов А. (Г. И. Оппоков). Творчество буржуазного гения и посрамление коммунизма. Пг., 1918; Никитский А. Условия успешности диктатуры пролетариата. Пг., 1918; Нестеров Г. Марксизм и большевизм. 1919. Ч. 1.


[Закрыть]. Их социалистические оппоненты, напротив, считали, что создаваемый в России режим не имеет ничего общего с Коммуной, ленинизм – ревизия марксизма в направлении «татарского социализма», а в диктатуре усматривали узурпацию власти одной революционной партией и ее вождями[473]473
  Каутский К. Диктатура пролетариата. Пг., 1919; Каутский К. От демократии к государственному рабству. М., 1921; Waerland A. Die Diktatur des Proletariats. Gotha, 1921.


[Закрыть]. Соответственно, принципиально различными оказывались оценки первых итогов Октябрьского переворота – как катастрофы или торжества революционной мечты[474]474
  Большевики у власти. Социально-политические итоги Октябрьского переворота. Сб. ст. 1918; Октябрьский переворот и диктатура пролетариата. Сб. ст. М., 1919; Два года диктатуры пролетариата. Сб. ст. М., 1919.


[Закрыть]. Миф Коммуны оказывал непосредственное влияние на теоретические построения левых коммунистов, которые, как Н. Осинский или А. Ломов, отстаивали идеи рабочей и профсоюзной демократии (близкие анархо-синдикализму), а в огосударствлении экономики видели непосредственное строительство коммунизма или социализма[475]475
  Осинский Н. (В. В. Оболенский). Строительство социализма. Общие задачи. Организация производства. М.,1918; Ломов А. Разложение капитализма и организация коммунизма. М., 1918.


[Закрыть]. Корректировка этих представлений сторонниками укрепления однопартийной диктатуры (В. Милютин) не затрагивала сути коммунистического идеала, но была связана с иным представлением о методах его достижения, главными из которых становились административный контроль и принуждение[476]476
  Милютин В. По пути к светлым далям коммунизма. М., 1918; Милютин В. П. Современное экономическое развитие и диктатура пролетариата. М., 1918.


[Закрыть], делая в дальнейшем необходимым отмежеваться от идеологии анархо-синдикализма[477]477
  Лозовский А. Анархо-синдикализм и коммунизм. М., 1926.


[Закрыть]. Представленные оценки так называемого «военного коммунизма» демонстрируют весь спектр представлений от признания его полноценным коммунизмом, вынужденной мерой в условиях переходного периода[478]478
  Трутовский В. Переходный период. Пг., 1918; Вильямс Р. Советская система за работой. 1921; Ломов Г. В. Дни бури и натиска. М., 1931.


[Закрыть] до последующего признания его социально-экономической катастрофой, вызванной немедленной отменой рыночных отношений[479]479
  Prokopovich S.N. The Economic Conditions of Soviet Russia. L., 1924; Bourvil A. L’organisation economique du régime sovietique. P., 1924.


[Закрыть]. Тем не менее революционная риторика этой эпохи в целом выражает ожидания немедленного наступления коммунизма в России и в мировом масштабе[480]480
  Наше рождение. М., 1917; Наш голос. М., 1918; Год русской революции. М., 1918; 2 красных года. Хронология пролетарской революции. М., 1919.


[Закрыть].

Миф государства-коммуны был положен в основу разработки первой советской Конституции РСФСР 1918 г., принятой в качестве альтернативы распущенному Учредительному собранию[481]481
  Конституция (Основной Закон) Российской Социалистической Федеративной Советской Республики (Принята V Всероссийским съездом Советов в заседании 10 июля 1918 г.) // Известия ВЦИК Советов, 1918. № 151 (19 июля). СУ РСФСР, 1918. № 51. Ст. 582. См. также: Первая Советская Конституция (Конституция РСФСР 1918 г.) / Под ред. А. Я. Вышинского. М., 1936.


[Закрыть]. Все проекты Конституции отталкивались от этого мифа или, во всяком случае, подразумевали его[482]482
  Основные проекты опубликованы в кн.: Гурвич Г. С. История советской конституции. М., 1923.


[Закрыть]. Предстояло выяснить, как утопическая идея коммунизма и всеобщего равенства может быть переведена на язык позитивного права; каков должен быть переходный тип институтов – могут ли советы (как специфические спонтанно возникшие органы народовластия) стать органами государственной власти; как должны с этих позиций решаться вопросы государственного устройства и управления и каковы вообще должны быть правовые основы нового политического образования. Выяснить связь мифа и конституционного конструирования – значит понять логику формирования, основы легитимности и структурные параметры советского режима, определявшие его развитие до крушения в 1991 г.