Текст книги "Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке"

5. Советский принцип как попытка разрешения противоречия

Третьим принципом конституционного конструирования (наряду с коммунитарным и национальным) следует признать советский. Советский принцип получил в Комиссии три различных схематических трактовки административного устройства: 1) советы как выражение структуры и взаимодействия общественно-профессиональных организаций и политических партий[536]536
  Проект основ Конституции трудовой республики, выработанный Исполнительным бюро союза социалистов-революционеров-максималистов. Ф. 130 (СНК). Оп. 2. Д. 85. Л. 2–9.


[Закрыть] или профсоюзов (в «Статьях проекта Конституции» Ренгартена)[537]537
  Ренгартен Н. Статьи проекта Конституции. Ф. 130. Оп. 2. Д. 85. Л. 10–16.


[Закрыть]; 2) система государственных институтов представительной демократии трудящихся, имеющая определенное сходство с дореволюционными земскими учреждениями (проект члена коллегии Наркомюста А. Шрейдера и его подкомиссии – «Учреждении Советов»[538]538
  Оглавление учреждения советов. Проект, предложенный тов. Шрейдером. Ф. 6980. Оп. 1. Д. 3. Л. 37–43.


[Закрыть]) и 3) предельно иерархиизированная пирамида органов, делегирующих свои полномочия снизу вверх, главной функцией которых становится проведение решений центральных политических институтов власти на местах («Схема Конституции» Щепанского[539]539
  Схема Конституции, составленной членом компартии тов. Щепанским (Прислано в Комиссию по выработке советской Конституции из отдела местного управления НКВД 25 мая 1918 г. Документ датирован 14.05.18). Ф. 130. Оп. 2. Д. 86. Л. 5–17.


[Закрыть] и проект Лациса – Бердникова «О российских советах»[540]540
  Стенограмма заседания Комиссии от 19 июня 1918 г. с приложением проекта «О российских советах» (проект подкомиссии Лациса и Бердникова). Ф. 6980. Оп. 1. Д. 10. Л. 1–13.


[Закрыть]). Компромиссная позиция отражена в альтернативном проекте Конституции РСФСР, разработанном в коллегии Наркомюста под редакцией М. А. Рейснера и А. Г. Гойхбарга, авторы которого стремились совместить единую централизованную систему советских институтов с установлением жестких конституционных рамок их деятельности и расширением прерогатив местных советов[541]541
  Проект Конституции под ред. Рейснера и Гойхбарга опубликован: Известия, 1918 (1 июля). См.: Конституция РСФСР (Проект, разработанный коллегией Нар. Ком. Юстиции с участием редакторов М. А. Рейснера и А. Г. Гойхбарга // Гурвич Г. С. История советской конституции. Приложение XXVII. С. 200–216.


[Закрыть]. Отказ Комиссии от коммунитарного принципа построения советов не привел к принятию их трактовки как представительных учреждений (отвергнутой как «мелкобуржуазная») и фактически означал установку на выстраивание советской власти, облегчающей манипулирование ею из центра. Федеративный компонент системы, при его формальном признании, оказался последовательно элиминирован в структурной или финансовой автономии советов. В направленном Ленину проекте формирования общегосударственного бюджета – «росписи государственных доходов и расходов» и структуре налогообложения о федерализме не сказано ни слова, а решение соответствующих вопросов отнесено всецело к компетенции Всероссийского съезда совдепов и ЦИК[542]542
  «К проекту Советской Конституции по финансовой части» (пометка карандашом: «Владимиру Ильичу»). Ф. 130. Оп. 2. Д. 30. Л. 28.


[Закрыть].

Советы – спонтанно возникшие революционные институты, выражавшие традиционалистские (восходящие к родовому быту), аграрно-коллективистские и уравнительно-распределительные представления крестьянства, не были полноценными органами власти (и не рассматривались в качестве таковых большинством партий), что не помешало большевикам эффективно использовать их в целях массовой мобилизации и захвата власти. Декларативно провозгласив их органами власти (в качестве антитезы Учредительному собранию) и закрепив этот постулат в решениях II и III съездов Советов, большевики в ходе разработки конституции столкнулись с трудностью их юридического оформления. Неопределенность советского принципа констатировал Стеклов: «каковы в деталях взаимные отношения этих органов и организаций друг к другу, каковы, в частности отношения местных властей к центральным, как должно понимать практическое осуществление федеративного устройства республики и какой принцип надлежит класть в его основание, как должна или не должна проводиться группировка отдельных советов в более широкие единицы (например, в области) и т. д., и т. п. – все эти вопросы до сих пор разрешались в отдельных местах по отдельным поводам в зависимости от условий времени и места, причем зачастую решение их не определялось ясно сознанными или планомерно проводимыми принципами». Выяснилось, что советский строй «представляет настолько оригинальное явление во всемирной истории», что «подходить к нему с определенными мерками, заимствованными из теории и практики традиционного государственного права, совершенно не приходится». Предоставив осмысление этой «творческой работы» теории государственного права будущего, разработчики конституции согласились, что «она будет принята во внимание комиссией при выработке ее проекта, преследующего главным образом непосредственно практические цели»[543]543
  Стеклов Ю. Конституция Советской России // Известия ВЦИК. 1918. № 65 (4 апреля).


[Закрыть].

Неэффективность Республики Советов как самостоятельной формы правления была очевидна уже в момент публикации Комиссией ее первого документа – «Проекта положения о Российских Совдепах», изданного 17 мая 1918 г.[544]544
  Отклики печати на «Проект положения о Российских Совдепах». Ф. 130. Оп. 8. Д. 159.


[Закрыть] Кадетская печать показала полную противоположность данного проекта демократическим принципам. «Свобода, равенство, братство и, как путь к этому, всеобщее, равное, прямое, тайное, пропорциональное право, – писал А. Винавер. – Прекрасная мечта опьяняла нас. Голова кружилась от избытка и близости возможных достижений». «Проект конституции, той русской конституции, о которой год тому назад нам трудно было думать без ликующего восторга», оказался полной противоположностью этим чаяниям. Он представляет собой «создание, лишенное крови, плоти и жизни», отменяет принцип равенства и прямого голосования, вводит многоступенчатую (двух-, трех-, и в некоторых случаях даже четырехстепенную) систему выборов в верховный представительный орган страны – «в всероссийский совдеп», подменяет представительство народа представительством «разнообразного рода “совдепов” – больших, среднего размера, малого калибра и совсем маленьких». Такова «реальная действительность весны 1918 года»[545]545
  Винавер Ал. Мечты и действительность // Раннее утро. 1918. № 89. 19 мая.


[Закрыть].

Критики показали, что «российские Сийесы» во главе с Рейснером не предложили никакой убедительной новой структуры власти – «не пытаются заново перестроить органы власти», но стремятся «зафиксировать в правовых формах ныне действующие учреждения, внести единообразие в их организацию и деятельность». В большевистском проекте конституции «есть всё кроме конституционных гарантий разумного правопорядка: и лишение значительной части граждан политических прав, и куриальная система в худшем из возможных ее видов, и простор для произвола исполнительной власти в пользовании конституционным законом в политических целях. Советская конституция поистине достойно венчает здание»[546]546
  Советская Конституция // Советская Россия. 1918. № 27 (17 (4) мая).


[Закрыть]. Официальная реакция на эту критику исключала содержательную дискуссию, объявляя все аргументы оппонентов коммунистической конституции тенденцией «всероссийской буржуазной реставрации»[547]547
  Конституция не нравится! // Правда. 1918. № 97. 19 мая.


[Закрыть]. В конституционных проектах Белого движения 1918–1919 гг. находим гораздо более реалистическую трактовку государственности переходного периода: здесь присутствует, правда, широкий разброс мнений о перспективной модели политического устройства – от Конституанты и Директории до единоличной военной диктатуры[548]548
  Всероссийский национальный центр. М., 2001.


[Закрыть]. Однако подобная диктатура рассматривалась не как постоянная, но чрезвычайная форма правления, необходимая для объединения страны (с сохранением областной автономии и земских учреждений) с целью восстановления правовой преемственности, утраченной с большевистским переворотом[549]549
  См.: Кудинов О. А.Конституционные проекты Белого движения и конституционно-правовые теории российской белоэмиграции (1918–1940-е гг.). М., 2006; Цветков В. Ж. Белое дело в России 1917–1919 гг. Формирование и эволюция политических структур Белого движения в России. М., 2008–2009. Т. 1–2 и др.


[Закрыть]. Практические попытки создания демократической политической системы путем созыва Учредительного собрания и формирования Временного правительства предпринимались в различных регионах страны, в частности – в Сибири (Уфимская директория)[550]550
  Fic V.M. The Rise of the Constitutional Alternative to the Soviet Rule in 1918: Provisional Government of Siberia and All Russia: Their Quest for Allied Intervention. N.Y., 1998.


[Закрыть]. По сравнению с ними многоступенчатая советская структура власти выступала чистой архаикой, в том числе с позиций идеала государства-коммуны.

На несоответствие советской модели образцу Коммуны указывали левые (в том числе коммунистические) критики. Во-первых, отмечал А. А. Богданов, в отличие от Парижской коммуны, она опирается не на всеобщие выборы, но на куриальную и многоступенчатую их систему, отсекающую целые слои населения; во-вторых, «как постоянный государственный порядок эта система, очевидно, гораздо менее совершенна, чем парламентарная демократическая республика, и, в сущности, прямо непригодна», в-третьих, «какое же это “государственное устройство”, при котором решающее голосование по самой конституции проводится с оружием в руках?» В ленинской модели государства-коммуны и ее конституционном воплощении он усматривал проявление «донаучного ребяческого коммунизма» и «господство голой демагогии». При реализации этого плана, полагал Богданов, «судьба русской коммуны оказалась бы такая же, как и Парижской»[551]551
  Богданов А. А. Вопросы социализма. Работы разных лет. М., 1990. С. 405.


[Закрыть]. Эсеры-максималисты видели в конституции опасность «комиссародержавия» – «уродливую болезнь советского строя», «язву», подтачивающую «молодой, неокрепший организм трудовой России». В период принятия Конституции (совпавший с восстанием левых эсеров) они требовали «уничтожения диктатуры партийных комитетов и фракций» и «очистки Советской власти от единоличных диктаторов» и черносотенцев, выдвигали коллегиальное начало в управлении как «гарантию от единоличного произвола»[552]552
  Союз эсеров-максималистов. Документы и публицистика 1906–1924 гг. М., 2002. С. 135–139.


[Закрыть]. Они отстаивали необходимость модификации проекта по трем направлениям – преодоление неравного представительства от разных групп трудящихся; изменение типа этого представительства – его «выпрямление»; расширение состава ЦИК и повышение коллегиальности в управлении комиссариатами и ведомствами. На практике констатировалась недееспособность советского «парламента»: «Законодательствовал в конечном счете Совет Народных комиссаров, а ЦИК только расписывался и то не всегда»[553]553
  Союз эсеров-максималистов. Документы и публицистика 1906–1924 гг. М., 2002. С. 154–155, 160.


[Закрыть]. Общая оценка документа была очень критична: «Эта отныне имеющаяся у нас писанная конституция лишена каких-либо видов на будущее и вместо углубления и развития советских и революционных начал она стремится закрепить ту неопределенную, запутанную, противоречивую практику нашей Республики, со всеми ее чертами, свойственными немощной, ущербленной после нашей революции, попавшей в тиски после Бреста»[554]554
  Конструкция Советской власти // Союз эсеров-максималистов. Документы и публицистика 1906–1924 гг. М., 2002. С. 162.


[Закрыть]. Рейснер вынужден был признать, что никакой коммунистической «науки государства Советов» нет, их создание идет в режиме импровизации, а оценки советов варьируются от признания их средневековым институтом до выражения анархического хаоса, предполагающего возврат к традиционным конституционно-правовым институтам[555]555
  Рейснер М. А. Советская конституция: обзор литературы // Печать и революция, 1921. Кн. 3. С. 124–133.


[Закрыть].

В целом, конфликт трех конституирующих принципов не получил содержательного правового разрешения. Логика работы Комиссии определялась когнитивным редукционизмом: последовательным переходом, во-первых, от идеи коммунистической федерации к национально детерминированной (с сохранением конфедеративного принципа сецессии); во-вторых, от декларируемого федеративного принципа к автономизации; в-третьих, сведение последней к ограниченному классовому представительству, выражением которого становилась иерархиизированная вертикаль советских институтов. При очевидном противоречии коммунистического принципа национальному (допущенному исключительно из тактических соображений), советский принцип (особенно при очевидной неопределенности его трактовки) оказывался наиболее приемлемым институциональным решением для формирующейся однопартийной диктатуры.

6. Классовая сегрегация: принципы советской избирательной системы

Конструирование избирательной системы изначально было подчинено трем целям: закрепить захват власти, нащупать социальную опору и отразить сопротивление оппозиционных сил. Разработка Конституции 1918 г. связана с направленным поиском и формированием социальной базы большевистского режима в крестьянской стране. Узость этой социальной базы определялась низким уровнем капиталистического развития страны, абсолютным преобладанием крестьянского населения, значительным весом маргинализированных слоев города и деревни (около трети всего населения) и слабостью позиций опоры большевиков – формирующегося рабочего класса в экономике и социальной структуре общества при общей тенденции к быстрому увеличению (если в конце XIX века численность наемных рабочих составляла 10 млн человек, то к моменту революции увеличилась почти в 2 раза при общем росте населения страны в 1,4 раза)[556]556
  Рашин А. Г. Формирование рабочего класса России. М., Наука, 1958. С. 171; Писарев И. Ю. Население и труд в СССР. М., Наука, 1961. С. 33.


[Закрыть]. Формирующийся средний класс был очень слаб, несмотря на активную роль интеллигенции в политической жизни[557]557
  Средние слои современного капиталистического общества. М., 1969. С. 480.


[Закрыть]. Таким образом, так называемый «пролетариат» составлял незначительную часть населения на фоне преобладания маргинализированных и деклассированных элементов города и деревни, ставших в условиях напряжения мировой войны питательной средой для социального взрыва, но не для последующей консолидации режима. Маргинализированные слои города и деревни, особенно их военизированная часть, в сравнении с основной массой обладали меньшей инертностью и большей подвижностью, разрушительной социальной энергетикой, высоким уровнем социальных ожиданий и запросов, склонностью к деструктивной «революционной» активности и применению насилия для достижения своих целей. Для них поэтому как показал еще П. Сорокин[558]558
  Sorokin P. A. The Sociology of Revolution. L., 1924.


[Закрыть], был характерен более высокий уровень фрустрации и социальной мобильности (как способа ее компенсации) в сочетании с психологическим драйвом к авторитаризму. Его выражением в нацистской Германии становился феномен «бегства от свободы» (Э. Фромм), в большевистской России – «классовая» теория демократии («пролетарской диктатуры»). На этом фоне понятны когнитивные рамки и установки, доминировавшие в ходе обсуждения избирательной системы и первых экспериментов по ее внедрению. Их общий смысл заключался в том, чтобы отделить основную массу населения от принятия политических решений, доверив эту функцию «избранным» слоям общества, выстроив их иерархию по степени лояльности к власти, ее поддержки и возможности участия в контролируемых ею институтах.

Общие принципы советской избирательной системы хорошо известны[559]559
  Институт выборов в Советском государстве 1918–1937 гг. в документах, материалах и восприятии современников. М., 2010.


[Закрыть]. Интерес представляет сам процесс выработки ограничительных принципов. Доминирующим трендом стало определение критериев регулирования института выборов по классовому принципу. Таким критерием (в проекте Рейснера) являлось неопределенное общее отнесение избирателей к «союзу всех трудящихся», а активным и пассивным избирательным правом наделялись «все, добывающие средства к жизни производственным или общественно полезным трудом и состоящие членами профессиональных союзов»[560]560
  Ф. 130. Оп. 2. Д. 89. Л. 1–3.


[Закрыть]. В проекте Шрейдера понятие «трудящихся» было конкретизировано путем исключения ряда категорий, на которые налагаются ограничения – предпринимателей, торговцев, землевладельцев и домовладельцев, а также безумных, сумасшедших и глухонемых, лиц, приговоренных к лишению прав по суду за совершение корыстных преступлений и преступления против избирательного права[561]561
  Правила о производстве выборов в волостные, городские, уездные и губернские советы депутатов трудового народа (Шрейдер). Ф. 130. Оп. 2. Д. 85. Л. 30–43.


[Закрыть]. Наконец, была представлена идея селекции самих «трудящихся» по линии лояльности к новой власти: избирательные права получали «все добывающие средства к жизни производительным или общественно полезным трудом и состоящие членами профсоюзов», которые, однако, подразделялись на курии (с различной нормой представительства для рабочего и крестьянского населения), причем местный орган советской власти наделялся правом в случае необходимости переводить избирателей из одной курии в другую. Разработчики открыто признавали – «вводится куриальная система»[562]562
  Положения об организации Центральной власти и о местных Советах (предварительные проекты с поправками и дополнениями) (июнь 1918 г.). Ф. 6980. Оп. 1. Д. 15. Л. 10.


[Закрыть].

В рамках этих идей шла последовательная селекция различных групп избирателей с расширением и дифференциацией допущенных и отстраненных от выборов категорий. Из числа допущенных категорий последовательно выпали ремесленники, торговцы, члены профсоюзов, а также интеллигенция – лица, входящие «в трудовые, профессиональные, классовые объединения и союзы», в частности «профессионалы науки, искусства, литературы и техники без различия отраслей и специализаций», а также «все, хотя и не трудящиеся, но получающие средства к жизни от органов Сов. Власти»[563]563
  Проекты главы 1 Конституции РСФСР «Об избирательном праве». Ф. 130. Оп. 2. Д. 89.


[Закрыть]. Все эти группы были объединены неопределенным понятием «служащие всех видов и категорий». Единственным исключением из этого правила стало наделение избирательными правами членов семей рабочих и крестьян – их жен и дочерей (т. е. фактически половины населения страны), которые ранее были исключены как лица, трудовая деятельность которых (занятие домашним хозяйством) не рассматривалась как «общественно полезная»[564]564
  Варианты главы Конституции «Об избирательном праве». Ф. 130. Оп. 8. Д. 159. Л. 8–9.


[Закрыть]. Принципиальное значение имело исключение первоначально предполагавшегося принципа представительства во ВЦИК от общественно-политических организаций: «избирают следующие объединения, если они принимают Советскую конституцию: 1) политические, 2) профсоюзные, 3) кооперативные, причем число представителей должно соотноситься между собою как 3:3:1»[565]565
  См.: «Поправки к проекту положения о российских совдепах». Ф. 130. Оп. 8. Д. 159. Л. 10.


[Закрыть]. Вообще глава об избирательном праве, которую первоначально планировалось сделать первой, переместилась в принятой Конституции РСФСР в четвертый ее раздел (Гл. 13. Ст. 64), а зафиксированные в ней принципы (о допущении к выборам лиц, «добывающих средства к жизни производительным и общественно полезным трудом») отличались не только крайней неопределенностью, но и возможностями тотального манипулирования выборами в интересах однопартийной диктатуры. Конституция РСФСР 1918 г. предусматривала поэтому преимущества рабочих по сравнению с крестьянами на выборах в Советы. Городские рабочие и служащие избирали на съезды одного представителя от 25 тыс. избирателей, а крестьяне – от 125 тыс. В этом усматривалась «руководящая роль рабочего класса в его союзе с крестьянством». Разработчикам Конституции необходимо было выбрать форму государства, согласовав три ее параметра – советское, профсоюзное и партийное. Решение было найдено в конституционном закреплении номинального советского принципа при решающей роли партийного контроля.

Институциональным выражением тенденций по укреплению социальной базы нового режима стала эволюция советской системы: к марту 1918 г. все основные Советы страны стали на платформу большевизма, превращаясь в номинальные органы государственной власти «диктатуры пролетариата»; к июлю 1918 г. сеть советских организаций покрыла всю страну; к середине 1918 г. по всей России насчитывалось 12 тыс. Советов[566]566
  Гимпельсон Е. Г. Советы в годы интервенции и гражданской войны. М.: Наука, 1968. С. 37.


[Закрыть]. Вводилась громоздкая непрямая и многоступенчатая структура выборов в советы разных уровней (областных, губернских, городских, уездных и волостных), позволявшая многократно и целенаправленно просеивать их состав с точки зрения лояльности программным установкам партии[567]567
  См.: Съезды Советов в документах, 1917-1936. М., 1959. Т. 1. С. 74, 79, 82.


[Закрыть]. При общей пассивности масс и недееспособности Советов как органов принятия решений они становились идеальным инструментом направленного конструирования общества и проведения социальной мобилизации[568]568
  Изменения социальной структуры советского общества. Октябрь 1917-1920. М.: Наука, 1976. С. 88.


[Закрыть]. Основными тенденциями советской системы становятся ее унификация (за счет вытеснения оппозиционных партий), централизация и растущая иерархиизация (сопровожавшаяся последовательным изгнанием оппозиционных фракций)[569]569
  Материалы Всероссийских съездов Советов: Первый Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских депутатов: Сб. док. М.; Л., 1930; Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов: Сб. док. М.; Л., 1928; Третий Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов: Стенографический отчет. Пб., 1918; Стенографический отчет Четвертого Чрезвычайного съезда Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов. М., 1920; Пятый Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов: Стеногр. отчет. М., 1918; Шестой Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов: Стеногр. отчет. М., 1919; Седьмой Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и трудовых казачьих депутатов: Стеногр. отчет. М., 1920; Восьмой Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов: Стеногр. отчет. М., 1921. Съезды Советов в документах. 1917-1936. М., 1959. Т. 1; Декреты Советской власти. М., 1957-1974. Т. I–VII.


[Закрыть] – бюрократизация, институционально выражающаяся в укреплении позиций исполнительных комитетов, проводивших на съездах волю большевистской элиты[570]570
  Владимирский М. Ф. Советы, исполкомы и съезды Советов (Материалы к изучению строения и деятельности органов местного управления). М., 1920. Вып. 1; 1921.


[Закрыть]. В результате к началу 1920-х годов советы полностью перестали соответствовать своему декларированному назначению институтов государственной власти, став декоративным атрибутом и одним из «приводных ремней» диктатуры.

По мнению критиков, отказ от классического демократического принципа всеобщего избирательного права («буржуазной четыреххвостки») ведет к сегрегации граждан – разделению их на «козлищ и овец»: «в то время как одним предоставляется ими вся полнота государственной власти, другие остаются немыми подданными республики, единственным правом и привилегией которых является безропотное исполнение велений своих власть имущих сограждан». Фактически вводится куриальная система в стиле столыпинского избирательного закона (Акта от 3 июня 1907 г.), хотя и с противоположной целью: если царское правительство стремилось ограничить права малоимущих слоев в интересах представителей крупного землевладения, то «г. Рейснер переворачивает систему вверх ногами и спешит расширить избирательные привилегии рабочих и беднейших крестьян за счет прав остальных избирателей». Проект «самой свободной в мире республики» на деле оказался «квинтэссенцией реакционных помыслов»[571]571
  Советская Конституция // Советская Россия. № 27, 17 (4) мая.


[Закрыть].

7. Террор как метод социализации и кровавая круговая порука

Разработка Конституции проходила в условиях Гражданской войны и массового террора. Революционный террор может быть определен как способ разрушить противоречие между утопией и реальностью с помощью устрашения, осуществляемого путем массированного применения насилия. В основе террора лежит социальная фобия – тревожное расстройство, характеризующееся устойчивым страхом перед определенными социальными ситуациями. Если тревога – это общая реакция на ожидаемую или предполагаемую опасность (вытекающую из прогнозов классовой теории), то страх – это реакция на непосредственную опасность, присутствующую в данный момент и связанную с конкретными актами сопротивления. Страх (как эмоциональное состояние, возникающее в присутствии или предвосхищении опасного или вредного стимула) имеет двойственную природу и характеризуется одновременно желанием избежать негативных последствий или нападать на противника. Этот подход позволяет объяснить такие особенности Красного террора, как чрезвычайно абстрактный (идеологический) характер его обоснования; чрезвычайно широкие масштабы осуществления, охватывающие по существу все когнитивно значимые группы общества; социологически детерминированный выбор его жертв; отсутствие прямой корреляции интенсивности применения насилия и степени оказываемого сопротивления; тотальность и безжалостная последовательность его применения; специфические функции террора в консолидации новой социальной общности.

Масштабы, функции, этика и даже своеобразная эстетика террора изучены С. Мельгуновым[572]572
  Мельгунов С. П. Красный террор в России 1918–1923. М., 1990.


[Закрыть]. Но его когнитивные механизмы четко представлены самими большевиками. Разъясняя подчиненным суть Красного террора, один из разработчиков Конституции 1918 г. М. Лацис требовал от них отказаться от жалости к врагам, оставить роль «плакальщиков и ходатаев» и поставить дело на поток – «мы уже не боремся против отдельных личностей, мы уничтожаем буржуазию как класс». Этому должны соответствовать методы террора: «Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного Террора»[573]573
  Лацис М. Красный террор // Красный террор. Еженедельник Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией на Чехословацком фронте. Казань, 1918. № 1. С. 2.


[Закрыть]. Во имя грядущего «Царства коммунизма», которое предполагалось утвердить в мировом масштабе уже через год, от большевиков требовался «еще один бурный натиск», исключавший проявление слабостей, к которым относились «мещанская добродетель, жалость, боязнь общественного мнения, упущения (соседство) и т. п. рядовые явления»[574]574
  Лацис М. Красный террор // Там же. № 1. С. 5–7.


[Закрыть]. В приказах чрезвычайным комиссиям рекомендовались такие методы как система заложников, отъем имущества церкви и помещиков, захват квартир бежавших контрреволюционеров, поощрение доносов, выдача раненых белогвардейцев из госпиталей[575]575
  Приказы Чрезвычайным комиссиям // Красный террор. 1918. № 1. С. 10–11.


[Закрыть]. В публиковавшихся списках расстрелянных фигурируют основные адресные группы террора – офицеры, чиновники, духовенство, казаки, представители всех оппозиционных партий, но также крестьяне, солдаты, интеллигенты, даже студенты и вообще лица, «имевшие антисоветскую литературу»[576]576
  Списки лиц, расстрелянных согласно постановлению центральной фронтовой следственной комиссии // Красный террор. 1918. № 1. С. 12–13 и др.


[Закрыть]. Для деятелей террора его смысл состоял в навязывании обществу большевистских представлений в условиях Гражданской войны, когда нет возможности разбирать степень виновности, мотивы и анализировать формальные доказательства задержанных, но требуется осуществление подавления в чистом виде[577]577
  Лацис (Судрабс). Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией. М., 1921.


[Закрыть]. Все эти направления террора отнюдь не исчезли с окончанием Гражданской войны, но превратились в систематическую и планомерно организованную практику большевистских карательных учреждений, в конечном счете приведшую к истреблению самих большевиков-чекистов[578]578
  Симбирцев И. ВЧК в ленинской России 1917–1922 в зареве революции. М., 2008.


[Закрыть].

Вполне осознанно в основы уголовного законодательства вводилась категория политических преступлений. Давалась чрезвычайно широкая трактовка контрреволюционных преступлений, которые включали не только активные действия, направленные на «свержение, подрыв или ослабление» советской власти, но и намерения такого рода, интерпретировавшиеся как экономический саботаж и контрреволюционная агитация, под которые легко можно было подвести любые формы критики произвола и беззакония[579]579
  Основы уголовного законодательства Союза ССР и Союзных республик (доклады тт. Крыленко и Винокурова) // Власть Советов. 1926. № 20. С. 11.


[Закрыть]. В этом контексте отрицались традиционные представления состязательного правосудия, в частности – предложение А. Сольца убрать из судебного процесса обвинителя и защитника, сосредоточившись «на качестве следственного аппарата»[580]580
  Реформа советского уголовного процесса // Революция права. 1928. № 2. С. 75.


[Закрыть]. Общим ориентиром становился закон о подозрительных Французской революции: «ты подозрителен, и этого достаточно, чтобы принять против тебя репрессивные меры». «Что же, – спрашивал обвинитель на политических процессах Н. Крыленко, – этот принцип вызовет противоречие или возмущение в пролетарских кругах? Нет. Вызовет противоречие в нашем сознании? Нет. И этот правильный принцип уже в достаточной степени внедрен в сознание масс». Исходя из этого он предлагал своеобразное соединение ломброзианства и марксизма в уголовном праве – в широкой трактовке понятий «социально опасных действий» (включавших всякое инакомыслие) и соответствующие «меры социальной защиты» (от смертной казни до «воспитательно-политических мер» к врагам общества). «Полное отрицание принципа дозирования репрессий, – заявлял он, – вот на чем мы прежде всего настаиваем»[581]581
  Крыленко Н. Принципы переработки Уголовного Кодекса РСФСР. Доклад на заседании Коллегии НКЮ от 24. 05. 1928 г. // Революция права. 1928. № 3. С. 13–19.


[Закрыть]. Вся логика этого «правового» развития ретроспективно укладывалась в три этапа – разрушения права в период «военного коммунизма», отступления и нового наступления с позиций «советского права»[582]582
  Стучка П. Три этапа Советского права // Революция права. 1927. № 4. С. 4.


[Закрыть].

Безжалостность большевиков (как и других террористических движений) выступала способом преодоления социального невроза (комплекса исторической и психической неполноценности) – реакцией на предшествующие фрустрации, была выражением чувства мести, вообще стремления к уничтожению раздражающего культурного многообразия. Все большевики, вспоминала Е. Бош, знали о стремлении Ленина к «беспощадному подавлению» всех врагов революции[583]583
  Воспоминания о Ленине // Пролетарская революция. 1924. № 3 (26). С. 173.


[Закрыть]. Когда, в присутствии В. Адоратского, еще в 1905 г. перед Лениным был поставлен вопрос, «как быть со слугами старого режима» и «каков будет В.И. в роли Робеспьера», тот «полушутя наметил такой план действий»: «Будем спрашивать, – ты за кого? За революцию или против? Если против – к стенке, если за – иди к нам и работай». Этот ответ вызвал скептическое, но оказавшееся пророческим замечание Крупской: «Ну вот и перестреляешь как раз тех, которые лучше, которые будут иметь мужество открыто заявить о своих взглядах»[584]584
  Воспоминания о Ленине // Пролетарская революция. 1924. № 3 (26). С. 97.


[Закрыть]. Эти сравнения Ленина с Робеспьером вовсе не выглядят натяжкой, подчеркивая скорее сходство их позиций. М. Робеспьер различал революционное и конституционное правительство почти таким же способом, как коммунисты отличали период диктатуры пролетариата от периода бесклассового общества, перед наступлением которого она окончательно пройдет[585]585
  Робеспьер М. Революционная законность и правосудие. М., 1959.


[Закрыть]. Марат проповедовал евангелие террора, его политическим идеалом была скорее народная диктатура, чем любого рода либеральный конституционализм. «Деятельность этих миссионеров террора не ограничивалась лишь подавлением восстаний. Они являлись также миссионерами социальной революции и антихристианской пропаганды»[586]586
  Доусон К. Г. Боги революции. СПб., 2002. С. 205.


[Закрыть]. Эти черты представлены в фанатичной агрессивности Ленина, «умевшего ненавидеть врагов революции», глаза которого, по воспоминаниям Антонова-Саратовского, «светились и великой скорбью и великой жестокостью», так что у него «пошли мурашки по спине от его взгляда»[587]587
  Воспоминания о Ленине // Пролетарская революция. 1924. № 3 (26). С. 189.


[Закрыть]. Сам Ленин был не только теоретиком и исследователем террора, но и его организатором. Отвергая эсеровскую концепцию индивидуального террора как неэффективную, он отдавал предпочтение массовому террору: «Один умный писатель по государственным вопросам, – говорил он, имея в виду Макиавелли, – справедливо писал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут»[588]588
  Письмо В. И. Ленина В. М. Молотову для членов Политбюро ЦК РКП (б) 19 марта 1922 г. // Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 190–192.


[Закрыть]. О продуманности этих высказываний свидетельствует не только их неоднократное повторение, но и воспоминания современников (например, Н. Валентинова), показавших, что идея террора вынашивалась Лениным задолго до Октябрьского переворота и Гражданской войны, когда он выразил готовность вешать интеллигентов на фонарях. Предчувствие террора не обмануло современников созыва и роспуска Учредительного собрания[589]589
  Вокруг Учредительного собрания. Пг., 1918.


[Закрыть], говоривших о наступлении эпохи «под знаком топора»[590]590
  Под знаком топора. Пг., 1917.


[Закрыть], русской Голгофе[591]591
  Верховский А. Россия на Голгофе. Пг., 1918.


[Закрыть] и «гильотине за работой»[592]592
  Maximoff G. P. The Guillotine at Work: Twenty Years of Terror in Russia. Chicago, 1940.


[Закрыть].

Функции террора как инструмента социального конструирования состояли, во-первых, в подавлении воли общества к сопротивлению; во-вторых, в создании особых табуизированных зон идеологического контроля, связанных со стремлением очертить символическое пространство вокруг новой власти почти в буквальном смысле полинезийского слова «табу», означающего священный, неприкосновенный характер сакральных объектов и обычаев, предназначенных для религиозных церемоний и запрещенных для профанированного повседневного использования; в-третьих, в фиксации определенных идеологических стереотипов путем доведения их до жестких автоматически применяемых категорий; в-четвертых, в стимулировании мобилизационного импульса «образа врага» (в виде контрреволюционных элементов); в-пятых, в консолидации самой большевистской элиты, спаянной кровавой коллективной порукой. В целом террор являлся воплощением «грубой силы» (как противоположности современной научной эвристики) – такой методики решения задач, которая применяется, когда теоретически все возможные варианты уже испробованы или все возможные пути решения проверены.

Легитимация террора включала псевдонаучные аргументы, связанные с классовой теорией, в рамках которой «являющееся отвратительным в руках соответствующего реакционного правительства, насилие оказывается священным, необходимым в руках революционера»[593]593
  Луначарский А. Свобода критики и революция // Печать и революция. 1921. Кн. 1. С. 4.


[Закрыть]. Эта логика вела к апологии политической целесообразности, исключавшей беспристрастность судебного разбирательства, готовность к фабрикации политических дел, как это было продемонстрировано уже в случае так называемого «заговора Таганцева». «Если советские власти разыгрывали “комедию суда”, – вспоминал кн. С. Е. Трубецкой о рассмотрении его дела в Верховном трибунале РСФСР, – мы, в свою очередь, разыгрывали роль “подсудимых”, причем обе стороны отчетливо понимали, что это была только инсценировка, и дело наше решалось не на суде, а политическими властями и вне зависимости от судебного разбирательства»[594]594
  Трубецкой С. Е. Минувшее. М., 1991. С. 274.


[Закрыть]. Другой аргумент включал апелляцию к историческому опыту, прежде всего – Французской революции, где террор, однако, был вовремя остановлен и не стал, в отличие от России, основой консолидации новой политической системы. В России же эта система парализовала нормальные правовые институты власти на все время существования советской власти. В связи с этим большевистская печать говорила об исторической ограниченности французских революционеров, проявившейся в непоследовательной организации и результатах террора. Якобинский клуб, имевший достаточно выраженную для своего времени организацию[595]595
  Kennedy M. L. The Jacobin Clubs in the French Revolution. Princeton, 1988.


[Закрыть], как подчеркивали идеологи большевизма, не был партией – «не имел ни программы, ни устава, ни правильных отношений центра с местными отделениями», «объединил вокруг себя людей весьма разношерстных в политическом отношении», что стало роковым для «руководителей якобинцев, отправивших в конечном счете друг друга на гильотину…»[596]596
  РКП и революция (к двадцатилетнему юбилею партии) // Коммунистическая революция. 1923. № 6 (45). С. 3–4.


[Закрыть] Полагая, что их участь будет иной, большевики отвергали не только позиции либеральных критиков террора (как А. Олар), но даже тех левых авторов, которые (как А. Матьез), признавая его закономерность в качестве временной меры, делали вывод, что якобинский террор задержал развитие демократии в Европе по крайней мере на столетие[597]597
  Фридлянд Ц. «Казус Матьеза» // Борьба классов. 1931. № 1. С. 100–105.


[Закрыть]. Политическим аргументом в пользу сохранения террористических методов управления после Гражданской войны служили рассуждения не только об опасности реставрации Старого порядка, но и о необходимости предотвращения бонапартизма, о котором действительно мечтали как либеральные, так и социалистические критики большевизма[598]598
  «Социалистические» идеологи бонапартизма // Коммунистическая революция. 1923. № 2 (41). С. 52–61.


[Закрыть].