Текст книги "Проза Александра Солженицына"

…Угибали его куда-то от сути в сторону.

‹…›

А что было в фамилии? Что она имела к сути – к их болезням? к их жизни или смерти? Ефрем не имел привычки читать на книгах эту верхнюю фамилию, а если читал, то забывал тут же.

(97)

Потому и путаница с двумя Толстыми – нашим и не нашим – его совершенно не занимает. Составителю «Азбуки», «Русских книг для чтения», «Круга чтения», «На каждый день» и «Пути жизни» такое отношение к записанным историям и размышлениям пришлось бы по сердцу. (В «очерках литературной жизни» Солженицын замечает: «Толстой перед смертью написал, что это вообще безнравственно: писателю печататься при жизни. Надо, мол, работать только впрок, а напечатают пусть после смерти» (XXVIII, 15). Мысль эту, близко подходящую к идее авторской анонимности, Солженицын твердо оспаривает, но внимание к ней представляется показательным.) Одобрил бы Толстой и предпочтение, которое отдает Ефрем «маленьким рассказикам», – «он бы не стал читать, если бы это был роман» (92). И его применение прочитанного к себе. Не об отношениях мужчин и женщин говорится в «рассказиках», но, прочитав их, Поддуев обнаруживает свой грех:

Хоть везде говорилось «равенство», и Ефрем не возражал, но нутром никогда он женщин за полных людей не считал – кроме первой своей жёнки Амины. И удивился бы он, если б другой мужик стал ему серьёзно доказывать, что плохо он поступает с бабами.

А вот по этой чудной книге так получалось, что Ефрем же во всём и виноват.

(94)

Ср. в разговоре о возможности самопроизвольного исцеления: «Для этого надо, наверно… чистую совесть» (121). «Я – баб много разорил. С детьми бросал… Плакали… У меня не рассосётся» (122). (Русанов здесь закономерно возмущается: «При чём тут совесть? Стыдитесь (пробуждения совести. – А. Н.), товарищ Поддуев» (121). «Да это же махровая поповщина, так думать! Начитались вы всякой слякоти, товарищ Поддуев, и разоружились идеологически!» (122). «Не для нашего века. Слишком безформенно, неэнергично» (175), – говорит о переменившей Ефрема книге Вадим Зацырко, верящий, что люди живы «творчеством», и отлично чувствующий себя в одной партии с Русановым. «Не для нашего…», но Толстой понял бы, почему Ефрему вспомнились слова обессилевшего заключенного – «малого» (ровесника Вадима): «Ничего. И ты будешь умирать, десятник!» (178). Понял бы и охватившую его безысходную тоску:

Это бы первая жёнка его Амина могла бы собирать-присылать (целительную чагу. – А. Н.). Туда, за Урал, некому и написать, кроме как только ей. А она напишет: «Подыхай под забором, старый кобель!» И будет права.

Права по тому, как это принято. А вот по этой синей книжечке неправа. По книжечке выходит, что Амина должна его пожалеть, и даже любить, – не как мужа, но как просто страдающего человека. И посылки с трутовицей – слать.

Книга-то получалась очень правильная, если б все сразу стали по ней жить…[162]162
  Ср. в «Одном дне Ивана Денисовича»: «Безотказный этот Алёшка, о чём его ни попроси. Каб все на свете такие были, и Шухов бы был такой» (I, 73).


[Закрыть]

(179)

Понять бы Толстой понял, но с печалью сказал бы, что и в его веке часто случалось иначе. Заподозрив жену в измене, Корней Васильев зверски ее избивает (заодно калечит на всю жизнь маленькую дочь) и покидает свой дом. Нищим, опустившимся стариком поднимается он на знакомое крыльцо и отворяет дверь в сени.

– Чего лезешь не спросясь, – окликнул его женский голос из избы. Он узнал ее голос. И вот она сама, сухая, жилистая, морщинистая старуха, высунулась из двери. Корней ждал той молодой красивой Марфы, которая оскорбила его. Он ненавидел ее и хотел укорить, и вдруг вместо нее перед ним была какая-то старуха. – Милостыни – так под окном проси, – пронзительным, скрипучим голосом проговорила она.

– Я не милостыни, – сказал Корней.

– Так чего же ты? Чего еще?

Она вдруг остановилась. И он по лицу ее увидал, что она узнала его.

– Мало ли вас шляется. Ступай, ступай. С Богом.

Корней привалился спиной к стене и, упираясь на клюку, пристально смотрел на нее и с удивлением чувствовал, что у него не было в душе той злобы на нее, которую он столько лет носил в себе, но какая-то умиленная слабость вдруг овладела им.

– Марфа! Помирать будем.

– Ступай, ступай с Богом, – быстро и злобно говорила она.

– Больше ничего не скажешь?

– Нечего мне говорить, – сказала она. – Ступай с Богом. Ступай, ступай. Много вас, чертей, дармоедов, шляется.

Она быстрыми шагами вернулась в избу и захлопнула дверь. ‹…›

Во всю ночь эту Марфа не могла заснуть и все думала о Корнее. Наутро она надела зипун, накрылась платком и пошла узнавать, где вчерашний старик. Очень скоро она узнала, что старик в Андреевке. Марфа взяла из плетня палку и пошла в Андреевку. Чем дальше она шла, тем все страшнее и страшнее ей становилось. «Попрощаемся с ним, возьмем домой, грех развяжем. Пускай хоть помрет дома при сыне», – думала она. ‹…›

Когда Марфа вошла в избу и народ расступился, пропуская ее, она под святыми увидала обмытое, убранное, прикрытое полотном мертвое тело, над которым грамотный Филипп Кононыч, подражая дьячкам, читал нараспев славянские слова псалтыря.

Ни простить, ни просить прощенья уже нельзя было. А по строгому, прекрасному, старому лицу Корнея нельзя было понять, прощает ли он, или еще гневается[163]163
  Толстой Л. Н. Корней Васильев // Толстой Л. Н. Указ. соч. Т. 14. С. 232–233, 235–236.


[Закрыть].

Другая, чем у Ефрема Поддуева, история? О претворении Солженицыным сочинений Толстого см. выше. Про свои грехи Поддуев все понял, мира же в душе обрести не сумел. Потому и пересказывает он «Чем люди живы» не до конца. Потому и добровольно уходит в смерть, которая настигает его на вокзале (224), – ехать бедняге некуда.

Возвращаясь же к исходному пункту (главе 4), должно отметить, что уже здесь Ефрема донимают не те тревоги, что остальных больных.

5. Тревоги врачей

Из-за того, что она терялась с ним, однажды произошла нескладность. Костоглотов сказал:

– А вы не похожи на немку. У вас, наверно, фамилия по мужу?

– Да, – вырвалось у неё.

Почему она так ответила? В то мгновение показалось обидным сказать иначе.

Он больше ничего не спросил.

А Гангарт – её фамилия по отцу, по деду. Они обрусевшие немцы.

А как надо было сказать? – я не замужем? я замужем никогда не была?

Невозможно (63).

Политическая тема (ссылка народов) здесь мерцает слабо. Оборот «обрусевшие немцы» заставляет предположить, что Вера Корнильевна не из ссыльных, что оказалась она в столице среднеазиатской республики (не названном прямо, но распознаваемом Ташкенте) естественным образом. (Из дальнейшего следует, что Вера если не родилась здесь, то, по крайней мере, училась в школе.) Напомним, однако, что в начале той же главы «Тревоги врачей» сильно проведен мотив подозрительности по отношению к медикам-инородцам (немцам и евреям, неразличимым для озлобленных и не шибко грамотных представителей «главного народа») – эпизод с шофером МГБ (55). Ср. также в самом начале повести специфический характер вопросов жены Русанова в разговоре со старшей медицинской сестрой:

– Девушка, вы что, так торопитесь?

– Да н-немножко…

– Как вас зовут?

– Мита.

– Странное какое имя. Вы не русская?

– Немка…

– Вы нас ждать заставили.

(12)

Конечно, советская барынька и с русской медсестрой разговаривала бы по-хамски, но всё же несколько не так. Мита, почти не возникающая в повествовании, появляется ближе к финалу, в день выписки Русанова. Именно она спешит поделиться с Костоглотовым новостью:

– Говорят, нас всех к концу года распустят! Просто упорно говорят! – Некрасивое лицо её сразу помилело, как только она заговорила об этом слухе.

– А кого – нас? Вас?

То есть, значило – спецпереселенцев, нации.

– Да вроде и нас, и вас! Вы не верите? – с опаской ждала она его мнения.

Отвечая на вопрос Костоглотова, лучше ли на родине, куда Мита чает вернуться, чем здесь, она «прошептала»: «Сво-бо-да». Вопросительно-скептическая внутренняя реплика Костоглотова (едва ли автора, но двусмсленность здесь есть): «А верней-то всего – в своём краю надеялась она ещё замуж выйти?» (389) – ничего не меняет[164]164
  Диалог Костоглотова с Митой несколько корректирует семантику названия главы. В нем начинает слышаться не только жесткий сарказм (тема мнимого выздоровления Русанова), но и надежда, пусть неуверенная и «одернутая» названием главы следующей – 34-й. «Потяжелей немного». «Вибрация» надежды проходит сквозь всю повесть, становясь особенно напряженной в финальных главах. «Боже мой, да ведь пора! Да ведь давно пора, как же иначе! Человек умирает от опухоли – как же может жить страна, проращённая лагерями и ссылками?» (436). А ведь живет – и через десять с лишком после описанного в повести «переходного» периода, в пору работы над «Раковым корпусом» и «Архипелагом…», в заключительной части которой читаем: «Правители меняются. Архипелаг остаётся.
  Он потому остаётся, что этот государственный режим не мог бы стоять без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы быть» (VI, 443).


[Закрыть]. Возможность семейного счастья и домостроительства связана (хоть и не однозначно) с естественным бытием человека – свободой и жизнью на родине. А планирует ли «некрасивая» Мита замужество – бог весть. Красивая Вера Гангарт не планирует – по крайней мере, в начале повести, когда она непроизвольно обманывает Костоглотова.

Здесь читатель оповещается о тайне героини. (Почему невозможно признаться в девичестве? Причины могут быть разные. От трагических до фарсовых.) Разгадке (глава 25-я «Вега», подготовленная главой 24-й «Переливание крови») предшествует проговорка в главе 17-й «Иссык-кульский корень». Вера Корнильевна отвечает на совершенно немедицинский вопрос Костоглотова: «Скажите, как вас в школе звали?» (201). Движение мыслей героя, приведшее к этому вопросу, прямо не описано, но легко реконструируется. Врач находит в тумбочке больного настойку иссык-кульского корня; для него это спасительное средство, для нее – смертельный яд. (Правы оба.) Вера долго уговаривает Костоглотова так или иначе ликвидировать настойку. В конце концов он соглашается: «Шут с ним, с флаконом, не жалко и отдать, дома у него ещё вдесятеро этого аконитума» (200). Герои направляются во двор, дабы вылить зелье. Костоглотову это кажется забавной игрой – особенно из-за того, что Гангарт идет «вполне серьёзно, как бы делать важное дело. Ему стало смешно» (201). Незаметно выстраивается ассоциативный ряд: игра – детство (когда играют серьезно, играют в идеализированных взрослых) – школьное имя (игровая кличка). Невольно (усмешливостью Костоглотов пытается преодолеть уже овладевшую им любовь – но тщетно) не имеющий значения (реплика Веры) вопрос оказывается самым главным.

Несколько шагов она прошла молча, чуть пристукивая по плитам. Её газельи тонкие ноги он заметил ещё в первый раз, когда лежал умирающий на полу, а она подошла.

– Вега, – сказала она.

(То есть и это была неправда. Неполная правда. Её так в школе звали, но один только человек. Тот самый развитой рядовой, который с войны не вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.)

(201)

О «развитом рядовом» доктор вспоминает выше – после истории Костоглотова о том, как он из-за приверженности демократии не стал офицером: «У меня один близкий человек, – сказала Гангарт, глядя в одеяло, тоже имел такую судьбу: очень развитой – и рядовой. – Полпаузы, миг молчания, пролетел меж их головами, и она подняла глаза. – Но вы и сегодня таким остались» (191).

Вера Корнильевна говорит о погибшем на войне женихе. Их история досказана в главе, носящей имя героини, где говорится: «Этот мальчик и придумал звать её Вегой» (293). В главе «Иссык-кульский корень» Вега трижды (хоть и не отдавая себе в том отчета) сближает его с Костоглотовым: отмечает сходство погибшего и выжившего; доверяет Олегу имя, которым одарил ее «мальчик»; отменяет «неправду» о своем замужестве, оброненную в главе «Тревоги врачей». Существенно, что о том разговоре она помнит; отсюда: «…и это (как и «то», сказанное раньше; курсив мой. – А. Н.) была неправда». Точнее – тоже «неполная правда». Что и обращает нас к разговору в «Тревогах врачей». Вера не носит фамилию мужа, она живет с именем, полученным от жениха. Намек на то дается читателям (и Костоглотову!), когда героиня снимает формально обоснованное недоумение собеседника (являющего себя здесь не лучшим образом):

– Вега? В честь звезды? Но Вега – ослепительно белая.

Они остановились.

– А я – не ослепительная, – кивнула она. – Но я – ВЕ-ра ГА-нгарт. Вот и всё.

(201–202)

Это значит: я была Гангарт и в школе, а мужа у меня нет. Есть мертвый жених. И ты. Но договорить до конца не только «неприлично». (Ср. внутренний крик Веры после шутливого – или провоцирующего? – предположения Костоглотова о том, что и у нее дома кто-то может яд случайно выпить: «Кто! Кто выпьет дома?.. Она жила одна. Но сказать это было сейчас невозможно, неприлично» (200); реплика дана в скобках.) Вега не только сейчас, но и позже (даже после переливания крови!) не может признаться себе самой, что любит Костоглотова. Как и Костоглотов долго не позволяет себе того же признания. Читатели представляют себе чувства героев раньше и тверже, чем они сами, хотя Солженицын последовательно избегает того, что называется авторским комментарием.

Перекличка глав «Тревоги врачей» и «Иссык-кульский корень» не сводится к коррекции первого диалога (о фамилии) вторым (о детском имени; ср. окончательное открытие Костоглотовым в Веге «девочки его детства» (287) в главе «Переливая кровь»). В обеих описывается первая встреча героев – в «ненастный январский день», когда доктора Гангарт позвали унять неведомого «безобразящего» больного (59). Первая версия мучительно напряженного знакомства (в корпусе нет свободных мест; странный больной резко грубит ищущему решение врачу – всё это в призме воспоминаний Веры) позже «расширяется» и «комментируется» Костоглотовым, кроме прочего, сообщающим:

– Теперь (оформившись в комендатуре. – А. Н.) еду… не к вам ещё, в центр. По афишам вижу, что идёт «Спящая красавица».

– Ах вот как! Так вы ещё – по балетам? Ну, знала б – не положила б! Не-ет!

– Вера Корнильевна, это – чудо! Перед смертью последний раз посмотреть балет! Да и без смерти я его в своей вечной ссылке никогда не увижу. Так нет же, чёрт! – заменён спектакль! Вместо «Спящей красавицы» пойдёт «Агу-Балы».

(192)

Взамен свидания со «Спящей красавицей» (скрытая надежда на целящую силу искусства) Костоглотову дана встреча с новой ипостасью героини балета Чайковского, со своей Спящей красавицей, которую умирающий «принц» не может с первого взгляда распознать. История Веги и Костоглотова повторяет сказочный (балетный) сюжет: после переливания крови, в свой счастливый вечер, уже пробужденная к жизни (хоть и не вполне понимающая, что же случилось), героиня ставит пластинку с сюитой из «Спящей красавицы»:

Шло адажио, потом «Появление фей». (Конечно, не названы номера третьего акта. Солженицын применяет здесь прием, остроумно названный «недоцитатой»[165]165
  Безродный Михаил. Конец цитаты. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1996. С. 73. Анализируется стихотворение С. Гандлевского «Устроиться на автобазу…» на фоне блоковского «Грешить бесстыдно, непробудно…».


[Закрыть]. – А. Н.)

Вега слушала, но не за себя. Она хотела представить, как должен был это адажио слушать с балкона оперного театра вымокший под дождём, распираемый болью, обречённый на смерть и никогда не видавший счастья человек.

Она поставила снова то же.

(291)

Психологическая зарисовка обретает символический (мифопоэтический) смысл. Сюжет сказки дается в двух – накладывающихся – вариантах: рокированном и прямом. В январский вечер умирает (почти мёртв) мужчина, вернуть жизни его должна женщина с небесным именем (Аврора-заря балета, оборачивающаяся звездой Вегой в реальности повествования). Но одновременно формально не свершивший назначенного ему подвига, не поцеловавший Спящую красавицу (ср. «И сейчас я без разрешения[166]166
  Возможно, здесь реминисценция очень популярной в свое время песни «По росистой луговой…» (1947, музыка М. И. Блантера): «Я в глаза ему смотрю. / – Раз такое положенье, / То уж ладно, – говорю, – / Поцелуй без разрешенья» (Исаковский М. В. Стихотворения. М.; Л.: Советский писатель, 1965. С. 288.)


[Закрыть] целую их» (444). Это последняя строка письма Олега возлюбленной. Целует он губы.), сперва «изменивший» (история с Зоей), а потом покинувший заколдованный замок «принц» (бывший зэк, «вечный» ссыльнопоселенец) все же ее пробудил.

Именно сегодня новый законченный смысл приобрела её многолетняя верность.

Почти верность. Можно принять как верность. В главном – верность. (Вспомним «неправду» и «неполную правду» в диалогах с Костоглотовым. – А. Н.)

Но именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего сверстника, не как мужчину – без этой косной тяжести мужской, в которой только и есть пристанище женщине. Он не видел ни всей войны, ни конца её, ни потом многих тяжёлых лет, он остался юношей с незащищёнными чистыми глазами.

Она легла – и не сразу спала, и не тревожилась, что мало сегодня поспит. А когда заснула, то ещё просыпалась, и виделось ей много снов, что-то уж очень много для одной ночи. И некоторые из них совсем были ни к чему, а некоторые она старалась удержать при себе до утра. (До чаемой «окончательной» встречи с Костоглотовым, которая будет отменена «разляпистым голосом»: «Вот этот лохматый ‹…› – как ночное дежурство, так Зойку, медсестру, тискает!» (299). – А. Н.)

Утром проснулась – и улыбалась.

(296–297)

Мотив «Спящей красавицы» поддержан отсылкой к двум другим сочинениям ее автора. «Доносилась эта музыка из парка, Олег слышал её – но и не её, а как будто Четвёртую симфонию Чайковского, звучавшую в нём самом, – неспокойное трудное начало этой симфонии, одну удивительную мелодию из этого начала. Ту мелодию (Олег истолковывал её так), где герой, то ли вернувшись к жизни, то ли быв слепым и вот прозревающий, – как будто нащупывает, скользит рукою по предметам или по дорогому лицу – ощупывает и боится верить своему счастью: что предметы эти вправду есть, что глаза его начинают видеть» (135). Как в доносящейся с танцплощадки музыке (ясно, что совсем не «классической») герой (значимо названный здесь по имени) слышит Четвертую симфонию, так и «скозь нее» слышит он «Иоланту» («глаза его начинают видеть»). И здесь (как при варьировании сюжета «Спящей красавицы») происходит рокировка мужского и женского персонажей. Обретает зрение (жизнь, свободу) мужчина, но благодаря женщине, пока еще обобщенной. Процитированному фрагменту предшествует перечисление «прав» или «самосущих радостей» (134), обретение которых переживает Костоглотов; последнее (в этом контексте – важнейшее) из них – «право разговаривать с женщинами» (135). С женщинами вообще. Ни о какой конкретной женщине внемлющий музыке Костоглотов не вспоминает. Но женщина – Вечная женственность – здесь скрыто присутствует. Далее эта обобщенная героиня предстает, как и должно быть, в разных обличьях (соперницей Веги оказывается не одна Зоя; притягательная тайна есть почти во всех женщинах, девушках, девочках, которых видит или вспоминает Костоглотов), но это не отменяет единственности той, что ассоциируется со «спящей красавицей», тайной целительницей Четвертой симфонии, Иолантой. В переливающемся смыслами названии главы 35 – «Первый день творенья» (развернутой вариации начала Четвертой симфонии Чайковского, как его воспринимает Костоглотов) слышен и отголосок арии Водемона, открывающего Иоланте, что есть свет:

 
Чудный первенец творенья,
Первый миру дар Творца,
Славы Божьей проявленье,
Лучший перл Его венца!
Солнце, небо, звезд сиянье
Наполняют мир земной,
Всю природу и созданья
Несказанной красотой![167]167
  http://libretto-oper.ru/tchaikovsky/iolanta. М. И. Чайковский был стихотворцем бесхитростным, а потому простодушно вторил переложению «An die Freude»: «Радость, первенец творенья, / Дочь великого Отца» (Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л.: Советский писатель, 1987. С. 62).


[Закрыть]
 

Продвигаясь по тексту «Ракового корпуса», мы все больше и больше убеждаемся в глубинном родстве (и/то есть предназначенности друг другу) Веги и Олега. Мена мужских/женских ролей при завуалированном использовании традиционных сюжетов лишь один (идущий под сурдинку) обертон этой сюжетно-смысловой линии. На нее работает и мотив волшебного «любовного напитка», тоже введенный трансформированно и прикровенно. Любовь соединяет героев не когда они пьют колдовское зелье, но когда вместе выливают яд (он же целительное средство), когда доктор Гангарт переливает больному кровь – не свою, но женскую («Кровь Ярославцевой, Ирины. Девушки? старушки? студентки? торговки? – Милостыня…» (285) – на самом деле, вопреки фактам, Веги. – А. Н.). Тристана и Изольду разделяет (до поры) меч, героев Солженицына то, что должно соединять, – постель, «подушечные бастионы», которые, однако, бьют «пулемётами» (430–431), оружием пострашнее меча.

В повести не раз возникают ситуации, свидетельствующие о невозможности соединения Принца и Спящей красавицы, Водемона и Иоланты (между прочим, героиня оперы Чайковского соглашается прозреть ради спасения жизни любимого), Тристана и Изольды…

– Вега! Ве-га! – вполголоса проговорил он, стараясь внушить издали. – Вернись, слышишь? Вернись! Ну обернись!

Но не внушалось. Она не обернулась.

(202)

Это концовка главы 17-й «Иссык-кульский корень». В главе следующей – «И пусть у гробового входа…» – Костоглотов начинает «тискать Зойку» (целует ее в губы). Этим же он, вероятно, занимался в ту самую ночь, когда «горела зелёная шкала» проигрывателя (299) – когда окончательно просыпалась Спящая красавица, вернуть к жизни которую может только поцелуй, только любовь. В день выписки Костоглотов, как ему кажется, «разменял… свою цельную утреннюю душу… В Универмаге… Ещё раньше – пропил с вином. Ещё раньше проел с шашлыком. (Но ведь и вино, и шашлык, и блуждание по улицам дарили настоящую радость. – А. Н.)

А ему надо было посмотреть цветущий урюк – и сразу же мчаться к Веге…» (420). Предпоследний рывок (по чудесно расслышанному зову антилопы Нильгау) завершается бегством от «подушечных бастионов». Последний – когда Олег вдруг, вопреки всему своему зэковскому опыту, поверил развеселому армянину-коменданту («…Скоро это всё кончится ‹…› Как что? Отметки. Ссылка. Ко-мен-дан-ты!» (435)) – тоже. Прижатый в трамвае к беленькой девушке, уверенный, что бесповоротно утратил мужское начало, «понял Олег, что едет к Веге – на муку и обман» (438). Свой обман – ее муку. И отправился на вокзал.

Всё так. Но фабула (героям не суждено быть вместе) оказывается слабее мотивной системы: Любовь Олега и Веги – реальность, не зависящая от их житейских обстоятельств. Здесь особенно важны два сцепленных поэтических решения Солженицына: писатель наделяет Костоглотова таким знанием о Веге, что легче объяснить мистически (обмен мыслями), чем рационально, и неожиданно поворачивает общеизвестную легенду о «мертвом женихе» и его возвращении.

Прощаясь с «раковым корпусом» (в отличие от Русанова Костглотов не боится оглянуться!), герой заглядывается на изменившиеся с приходом весны деревья:

На клёнах уже висели кисти-серёжки. И первый уже цвет был – у алычи, цвет белый, но из-за листов алыча казалась бело-зелёной.

А вот урюка здесь не было ни одного. А он уже, сказали (курсив мой. – А. Н.), цветёт. Его хорошо смотреть в Старом городе.

В первое утро творения – кто ж способен поступать благорассудно? Все планы ломая, придумал Олег непутёвое: сейчас же, по раннему утру, ехать в Старый город смотреть цветущий урюк.

(406)

Что означает неопределенно-личная форма закурсивленного мной глагола? Кто поведал Олегу о зацветшем урюке? И почему его так влечет именно это дерево?

Ничего в их городе не бывало красивее цветущего урюка. Вдруг захотелось ей сейчас, в обгон весны, непременно увидеть хоть один цветущий урюк – на счастье, за забором где-нибудь, за дувалом, хоть издали, эту воздушную розовость не спутать ни с чем.

Но – рано было для того.

(288)

Не рассказывала доктор Гангарт Костоглотову об урюке. Но он хочет обрести то самое чудо, о котором Вега мечтала в свой счастливый день. И обретает:

И тогда с балкона чайханы он увидел над соседним закрытым двором прозрачный розовый как бы одуванчик, только метров шесть в диаметре, – невесомый воздушный розовый шар. Такого большого и розового он никогда не видел в росте!

Урюк??..

(409–410)

После лицезрения которого, как осознает герой позже, должно было «сразу же мчаться к Веге» (420). (Или не должно?) Да и все бесцельно-счастливое путешествие Костоглотова по незнакомому городу отражает возвращение Веги домой после переливания крови. (Только Вега ни в один магазин не зашла (288), а Костоглотов тыркнулся в универмаг (416–420). Как пораженная недугом и не перестающая думать о больных Донцова заглянула – и успешно – в «зеркальный “Гастроном”» (87); примечательно, что безрадостное посещение универмага описано весьма подробно, замедленно, а удачный заход Донцовой – «будут давать ветчинно-рубленную по килограмму в руки» – вместился в два абзаца.) Даже когда Олег замечает, что в чайхане сидят только мужчины и задумывается, не хотят ли они «этим выразить, что их главная жизнь идёт без женщин» (409), он словно откликается на обращенные к нему же размышления Веги об ущербности мировидения прославленного (модного, полузапретного) американского писателя: «Хемингуэевские сверх-мужчины – это существа, не поднявшиеся до человека, мелко плавает Хемингуэй» (292)[168]168
  Хемингуэевский обертон размышлений Костоглотова в чайхане был отмечен; см.: Баранович-Поливанова А. А. Мелко плавает Хемингуэй // Солженицынские тетради: Материалы и исследования. М.: Русский путь, 2013. <Вып.> 2. С. 177. В той же проницательной работе указаны другие вероятные реминисценции прозы американского писателя в сочинениях Солженицына, в частности – в «Раковом корпусе». «Мужчины без женщин» (Men without women) – заглавный рассказ сборника Хемингуэя (1927).


[Закрыть].

Узнав «школьное» имя Веры Гангарт, Олег может уразуметь, что она не замужем, – не более. Да и эту шараду разгадывает он не слету – «Что-то тут не сошлось, но он сейчас не мог понять» (202). После разговора за переливанием крови он узнал в Вере «школьную подругу», понял, как она видит отношения меж мужчинами и женщинами. Но не только деталей – даже общего контура ее судьбы узнать Костоглотову было неоткуда. Их житейское интимное общение прекратилось на следующий день – когда Вере стало известно о ночных свиданиях Костоглотова с Зоей. И даже догадалась, почему у ее больного «слабо выражена реакция на гормонотерапию» (316). В главе 27-й «Что кому интересно» Костоглотов разом теряет Зою, смекнувшую, что «колесу игры» катиться некуда, а риск велик, и Вегу, совершенно не понимая, почему та «не хочет на него даже смотреть» (317). Одновременно же соперницы и простят Костоглотова – перед выпиской обе пригласят его переночевать. Что еще раз доказывает: в «Раковом корпусе» оппозиция «любовь земная – любовь небесная» не абсолютна. «В том ледяном мире, который отформовал, отштамповал Олегову душу, не было такого явления, такого понятия: “нерасчётливая доброта”. И Олег – просто забыл о такой. И теперь ему чем угодно было легче объяснить это приглашение, чем простой добротой» (396). Зря забыл. Потому как «нерасчетливая доброта» (самим Костоглотовым не раз овладевающая) – часть того, что зовется любовью, того, чем люди живы. Но никакого примирения меж Вегой и Костоглотовым до дня расставания не было; уже получив приглашение, он спрашивает: «А за что вы на меня так долго сердились?» (392) – и не получает ответа.

Так почему же Олег уверенно пишет возлюбленной: «Вы полжизни своей закололи, как ягнёнка, – пощадите вторую!» (444)? Он точно достроил судьбу другого человека – что посильно только художнику (Нержину романа «В круге первом»[169]169
  Об этом см. в главе «Жизнь и поэзия в романе “В круге первом”».


[Закрыть]) и любящему (Костоглотову).

Олега и Вегу разделяет его недуг (обусловленный страшным прошлым с неизничтожимым до конца последействием), но не тень погибшего на войне жениха. Пробудивший Вегу-Аврору Костоглотов не самозванец. Он не вытесняет погибшего, но его замещает. Трансформируется не только сюжет «Спящей красавицы», но и странно накладывающийся на него сюжет «Леноры». Героиня баллады Бюргера и ее переложений Жуковского была наказана (и/или осчастливлена) за верность жениху[170]170
  Примечательно, что во всех трех переложениях баллады Бюргера Жуковский не наделяет жениха именем. Так не только в «Людмиле» и «Светлане», но и в ориентированной на точность «Леноре» (у Бюргера жених Леноры поименован – Вильгельм). Безымянным остается и погибший жених верной Веги.


[Закрыть]. В повести Солженицына мертвец приходит к невесте, но в ином внешне обличье (он не погиб на войне, а перенес после нее еще и лагерь), которое для Веги не важно – она узнает своего «развитого рядового». Он пришел не для того, чтобы унести невесту в могилу, а для того, чтобы вернуть ее жизни: «…именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего сверстника, не как мужчину – без этой косной тяжести мужской, в которой только и есть пристанище женщине» (296). Но и в Костоглотове (вопреки его истории, складу, желаниям, поступкам) Вега видит (любит) такого же мальчика. Она перенесла его в страну детства, где браки не заключаются (там в них можно только играть). Перенесла, чтобы, сохраняя в себе дух этой страны, оба они могли жить в той жизни, что им досталась. Порознь. Потому что детство – в отличие от переливаемой крови – не консервируется. Они отказываются друг от друга ради того будущего, которое оба видят открытым для любимого (любимой): «…будущую себя угадать вам не дано» (444) – пишет Костоглотов Веге в день их не-встречи, в их «последний день».

В окончательном тексте «Ракового корпуса» Солженицын снял два коротких последних абзаца, памятных читателям сам– и тамиздата:

Хорошо лежать. Хорошо.

Только когда дрогнул и тронулся поезд – там, где сердце, или там, где душа, – где-то в главном месте груди – его схватило – и потянуло к оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом зажмуренным в угловатый мешок с буханками.

Поезд шёл – и сапоги Костоглотова, как мёртвые, побалтывались над проходом носками вниз.

(447)

Далее следовало:

Злой человек насыпал табаку в глаза макаке-резус.

– Просто – так.

(546)

Доводилось слышать, что писатель убрал концовку, дабы отвести возможный (или даже прозвучавший) вопрос читателей: не умирает ли при начале движения Костоглотов – перемогший войну и лагерь, перебарывающий рак, чувствующий, что «ссылка уже колется, как яичная скорлупа» (447)? Представляется, что и при старом варианте финала, вопрос был не правомочен, и при новом у кого-то все равно может возникнуть. Костоглотов, конечно, не умирает – не зря Солженицын написал, что сапоги его болтались, как мертвые.

Название последней главы «Ракового корпуса» должно читаться слитно с названием главы предшествующей, отсылая к общеизвестным строкам и их контексту:

 
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
‹…›
Я дам тебе все, все земное –
Люби меня!..[171]171
  Лермонтов М. Ю. Демон: Восточная повесть // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л.: Советский писатель, 1989. Т. 2. С. 460.


[Закрыть]
 

Клятва Демона – зачин последнего его соблазняющего монолога. За ним следует смерть Тамары от поцелуя. Умерев, она, по «умыслу жестокому», должна соединиться навсегда с алчущим любви Демоном. Демон замещает нежданно перешедшего в иной мир жениха Тамары, им же и погубленного[172]172
  «Властитель Синодала» погибает в стычке с осетинами потому, что «презрел… обычай прадедов своих», не помолился в придорожной часовне: «Его коварною мечтою / Лукавый Демон возмущал: / Он в мыслях, под ночною тьмою, / Уста невесты целовал». Прописная буква в слове «демон» указывает, что речь идет не о каком-то из злых духов вообще, но о герое «восточной повести». Того существеннее, что истории гибели жениха предшествует описание пляски Тамары: «И были все ее движенья / Так стройны, полны выраженья, / Так полны милой простоты, / Что если б Демон, пролетая, / В то время на нее взглянул, / То, прежних братий вспоминая, / Он отвернулся б – и вздохнул… (здесь заканчивается главка и начинается следующая, с номером 9. – А. Н.) И Демон видел…» – Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л.: Советский писатель, 1989. Т. 2. С. 443, 441–442.


[Закрыть]. Солженицын и здесь варьирует узнаваемый романтический сюжет (контрастно соотнесенный с историей Спящей красавицы мотивом оживляющего/губящего поцелуя, корреспондирующий и с легендой о приходе мертвого жениха – не только метонимически). Его герой не увлекает возлюбленную в свое «небытие». И не проклинает «мечты безумные свои»[173]173
  Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л.: Советский писатель, 1989. Т. 2. С. 465.


[Закрыть]. Ему просто очень больно покидать «девочку» – женщину, про которую он понял: «Бог посылает» (444). Посылает – но не для соединения.

6. История анализа

– Костоглотов! За двенадцать сеансов рентген сделал вас живым человеком из мертвеца – и как же вы смеете руку заносить на рентген? Вы жалуетесь, что вас в лагере и ссылке не лечили, вами пренебрегали, – и тут же вы жалуетесь, что вас лечат и о вас безпокоятся. Где логика?

– Получается, логики нет, – потряс чёрными кудлами Костоглотов. – Но, может быть, её и не должно быть, Людмила Афанасьевна? Ведь человек же – очень сложное существо, почему он должен быть объяснён логикой? или там экономикой? или физиологией? (72).

Ср. в главе 25-й «Вега» размышления-переживания заглавной героини после ее разговора с Костоглотовым на сеансе переливания крови:

Праздник в том, чтобы почувствовать себя правой. Твои затаённые, твои настойчивые доводы, осмеянные и непризнанные, ниточка твоя, на которой одной ты ещё висишь, – вдруг оказываются тросом стальным, и его надёжность признаёт, уверенно виснет и сам на него такой бывалый, недоверчивый, неподатливый человек.

И, как в вагончике подвесной канатной дороги над немыслимой пропастью человеческого непонимания, они плавно скользят, поверив друг другу.

Это просто восхитило её! Ведь мало знать, что ты – нормальная, не сумасшедшая, но и услышать, что – да, нормальная, не сумасшедшая, и от кого! Хотелось благодарить его, что он так сказал, что он сохранился такой, пройдя провалы жизни.

Благодарить, а пока что оправдываться перед ним – за гормонотерапию. Фридлянда он отвергал, но и гормонотерапию тоже. Здесь было противоречие, но логику спрашивают не с больного, а с врача.

Было здесь противоречие, не было здесь противоречия – а надо было убедить его подчиниться этому лечению! Невозможно было отдать этого человека – назад опухоли! Всё ярее разгорался у неё азарт: переубедить, переупрямить и вылечить именно этого больного! Но чтобы такого огрызливого упрямца снова и снова убеждать, надо было очень верить самой. А ей самой при его упрёке вдруг прояснилось, что гормонотерапия введена у них в клинике по единой всесоюзной инструкции для широкого класса опухолей и с довольно общей мотивировкой. О том, как оправдала себя гормонотерапия в борьбе именно с семиномой, она не помнила сейчас специальной отдельной научной статьи, а их могла быть не одна, и иностранные тоже. И чтобы доказывать – надо бы все прочесть. Не так много она их вообще успевала читать…

Но теперь-то! – она всё успеет! Теперь она обязательно прочтёт.

(288–289)

Мысли и/или чувства Костоглотова (больного) и Веры Корнильевны (врача) равно противоречивы. В предшествующей главе Вега, выйдя из поля зрения Костоглотова (находясь «за кадром»), слышит его словно бы внутренний монолог: «Сперва меня лишили моей собственной жизни. (Герой имеет в виду годы войны, лагеря, ссылки, которая должна быть «вечной». – А. Н.). Теперь лишают и права… продолжить себя. Кому и зачем я теперь буду?.. Худший из уродов! На милость?.. На милостыню?..» (284). В сбивчивой речи тридцатичетырехлетнего, прошедшего тяжелейшие испытания мужчины слышится то же, что будет, рыдая, кричать Дёмке Ася: