Текст книги "Железо. Книга 1"

– Смотри, как надо, – прохрипел раскрасневшийся Макхака, но его друг увидел достаточно.

Кулак прилетел прямо в средину широкой, отечной морды – плечо Жигалана чуть не вывернуло от сильного удара, кровь щедро плеснула под его пальцами во все стороны. Макхака с воем завалился на спину, держась мокрыми от крови ладонями за свернутый нос. Женщина вскочила и дала деру вдоль поля, крича о помощи.

Издав еще пару диких воплей, Замечающий Красоту оторвал руки от лица, раскачался и взвился на ноги. Маленькие глазки безумно пылали на красном и необъятном лице.

Жигалан увернулся от первого выпада, но от второго не смог. Его согнуло, и тут же Макхака навалился на него всем весом. Удары градом посыпались на него, Жигалан еле успевал подставлять локти и закрывать свое лицо, горло. Разбив кулак об остро выставленный локоть, Макхака взревел и уперся руками в шею друга. Глаза Жигалана полезли из орбит.

Окровавленная морда закрывала собой полнеба и жутко скалила зубы. В черных глазках не было никакого смысла, только первобытная ярость. Изображение начинало плыть. Из последних сил Жигалан схватил свободной рукой себя за наплечник и, оторвав, воткнул его клиновидным краем в щеку противнику.

Макхака всхлипнул, схватившись за глаз, и кашляющий Жигалан сумел сбросить его с себя. Позади них раздались выкрики других подоспевших братьев. С ними стояла запыхавшаяся Демона.

– Вы что, убить друг друга хотите? – прогремел Сагул, растаскивая друзей в стороны. – Это я всегда могу устроить!.. Завтра на тренировке выставлю вас посреди поля, да шкуру сдеру заживо, вот тогда и полюбуетесь друг другом и поймете, что вы, дурачье, все из одной грязи… Тьфу на вас…

Мальва не стала допытывать своего мужчину дальше, когда тот объяснил свою рассеченную бровь и разбитую губу неудачной попыткой оседлать лошадь на манеже. Голова гудела, но мысли были ясны. Он нетерпеливо глядел на краешек Скального Дворца и ждал, когда оттуда покажется полуночный месяц.

Он отыскал ее по следам чужих слухов и сплетен. Он долго всматривался в ее покосившийся хоган, он знал, что она отыщет повод перед сном выглянуть в проем. Так и произошло. Демона показалась из проема, ее глаза лихорадочно бегали по окрестностям, пока не наткнулись на него. Складочки на углах ее губ загнулись вверх.

Жигалан стоял в тени останца у Паучьего прохода и улыбался ей. Он улыбался и сейчас, стоя у стены с застрявшей в ней кулаком. Широкая улыбка не сходила с его лица, он вспоминал, вспоминал…

Букет из кукурузного початка на длинном стебле ее тогда рассмешил. Он не мог оторвать глаз от этих озорных, дерзких губ, поэтому запечатал их нетерпеливым поцелуем. Ее гончар ждал ее в хогане, а может, уже спал. Мальва тоже крепко спала, Жигалан в это хотел верить. Он хотел, чтобы она отныне спала дольше и крепче.

Но Мальва будто что-то чувствовала или даже знала, так что вместо забвенного сна она изводила его душу своими ночными бдениями. Их мальчик заразился материнским беспокойством и без конца хныкал.

– Я уже и не знаю, с какими словами к тебе подступиться!.. Почему ты не хочешь просто со мной поговорить? Почему тебя больше не интересует, о чем я думаю?

– Потому что я и так знаю, о чем ты думаешь. Твои мысли – словно времена года, их всего несколько и они идут по кругу… Я не хочу это слушать, смена была очень тяжелой… Я устал…

– Тогда расскажи про свою смену!.. – не сдавалась Мальва, обнимая колени своего мужчины. Но тот неловко отстранялся. – Расскажи мне, что тебя тревожит!.. Не держи в себе слова… Я же знаю, как тебе противны твои братья, ты избегаешь с ними говорить… Но я же твоя женщина, я должна тебя поддерживать… Поговори со мной о чем пожелаешь, я тебя прошу!..

– С самим собой у меня разговоры выходят куда веселее и непредсказуемее, – язвил Жигалан. – А с тобой же с ума сойти можно… Не насилуй меня, женщина.

– Я – твоя семья!.. Мы должны друг другу открывать душу!..

– Кому должны? Клятая ты плоть!.. – Жигалан выходил из себя и выскакивал из ее объятий. – Не превращай это в еще один проклятый ритуал – с меня довольно и тех, к которым нас принуждает Говорящий с Отцом!.. Просто дай мне покой, женщина…

Оставляя ее лить слезы наедине с собой, он захлопывал дверь и несся к Паучьему проходу. В зашторенном проеме покосившегося хогана прыгал слабенький свет от домашней костровой ямки. Демона выскальзывала на нетерпеливый лязг железа, в которое было облачено его тело.

– Ты приходишь слишком часто. – Ее большие белые глаза на худом лице укоризненно поблескивали во тьме. – Дош стал задавать слишком много вопросов…

– Он к тебе сегодня прикасался?

Демона непонимающе кривила губы.

– Что за вопрос?

– Прикасался или нет? – хватал ее за плечи Жигалан и притягивал к себе.

– Мы живем с ним под одной крышей. Мы повенчаны. Как сам думаешь?

Бьющий в Грудь оттеснял ее и врывался в проем. На лежанке у очага полулежал рыхлый мужчина с толстыми губами, плешью и впалым подбородком. От вида разъяренного воина в своем жилище он трясся и примирительно воздевал руки к кровле. Жигалан хватал его за жилетку из облезлого меха и дергал поближе к своему лицу.

– Прямо сейчас ты помчишься к алтарю и будешь ждать прихода паствы во главе с Говорящим Отцом. Скажешь, что Бьющий в Грудь приговорил тебя к двум зимам освобождения железа на карьере за оскорбление представителя воинского братства…

– Но я же никого не оскорблял, – блеял Дош. Позади них в проеме высилась Демона, в ужасе прикрыв ладошкой свой алый рот. – Я не могу завтра!.. Бу-Жорал поручил нам успеть до конца этой луны удлинить вытяжки аж четырем горнам…

– Как отбудешь наказание на карьере и вернешься в эту убогую лачугу, ты просунешь в это окошко свою плешивую голову и глянешь вниз – там будет столько кирпичей, что тебе с лихвой хватит на переселение в Площадь Предков.

Слезящиеся глазки Доша неверяще выпучивались.

– Но откуда… Точнее, я хотел сказать, зачем это вам?..

Жигалан припечатывал ему коленкой в пах, отчего тот жалобно взвизгивал.

– Я доходчиво ответил на твой вопрос?

Гончар отползал от воина и суетливо собирал с собой котомку. Жигалан с победной улыбкой поворачивался к ошеломленной Демоне, но та не разделяла его триумф.

– Он не заслужил этого.

– Ты права. – Воин нетерпеливо стягивал с нее поношенную тунику и припадал жадным ртом к ее белым податливым грудям. – Не заслужил он этого…

В эту ночь им впервые не пришлось любиться под открытым небом и на голом прохладном камне, где иногда проносились скорпионы, которых она так опасалась. Лежа в объятиях своей возлюбленной, Жигалан восхищался пляской крохотных язычков пламени, а его ладонь грелась меж ее стиснутых бедер. Он чувствовал в этот миг небывалое единение с миром и самим собой – он был слишком размякшим, чтобы терзать себя муками совести. Мальвы в этот миг не существовало. Но утром она материализовалась снова, и с новой, невыносимой для него силой.

– Я тебе не верю, – заливалась она слезами, покачивая на руках орущего Ачуду. – Я спрашивала у Хоббы, он не видел тебя этой ночью у границ…

– Тогда что ты хочешь от меня услышать?!

– Правду!..

– Правду? – рычал он. – Тогда вот она – я был с другой женщиной. И не один раз.

У Мальвы тогда словно закончился в легочных мехах воздух. Опустив мальчишку, она схватилась руками за грудь. Жигалан с мукой на нее смотрел. Нежная лицом и женственная телом, она была желанной для большинства мужчин. Она была ничуть не хуже Демоны. Быть может, даже покрасивее. Он упивался обладанием ей.

Но теперь же он обводил взглядом ее увесистую грудь, колыхающуюся от рыданий, окидывал взором ее ниспадающие густые локоны, и не испытывал ничего, кроме вины, ненависти к себе и раздражения.

– Я делал это ради тебя и Ачуды, чтобы спасти нашу семью…

На закате этого же дня он застал ее распластанной на полу с пеной на губах. В глиняной миске рядом с ней были растолочены синюшные аконитовые бутоны. А маленький Ачуда сидел возле них и заинтересованно разглядывал. Жигалан выдернул из его пальчиков съеженные лепестки и насильно влил в глотку мальчика целый кувшин проточной воды. Тот захлебывался, сблевывал и отбивался, как мог, но следующий день встретил с широко распахнутыми глазами. В отличие от его матери.

Жигалан изо всех сил дернул застрявший в стене кулак на себя – черепки впились в его плоть так, что в ушах зазвенело от боли. Медленно проведя изувеченной ладонью себе по лицу, он еще больше испачкал его кровью. Да-а… Во-от, так намного лучше…

Смерть Мальвы – единственной женщины, которой повезло повенчаться с воином, – разлетелась тогда сначала по Площади Предков, а затем и по всему Кровоточащему Каньону. Ходили слухи, что бедняжка по своей глупости отравилась. Люди скорбно ждали зрелища, когда ее тело отнесут к Прощающим Холмам, а один талантливый мастер по резке по кости даже пообещал Жигалану изготовить из ее срамных чаш, лопаток и костей черепа изумительные нагрудные доспехи, но воин послал всех в жерло Матери.

К всеобщему ужасу он закопал Мальву нетронутой на холме Материнского Дара. Некоторых соплеменников такое надругательство возмутило настолько, что они собрались недовольной толпой у Скального Дворца и требовали освободить кости несчастной из плена земли и дать им вторую жизнь, а самому воину предстать перед судом. Но глава военного совета Бидзиил тогда лишь отмахнулся, а жрецы призвали толпу быть снисходительнее к помешательству убитого горем мужчины. Настанет день, и скорбящий придет в себя. Он выкопает кости и отнесет их к алтарю Отца. Но время шло, а Жигалан в себя не приходил.

Впрочем, этот случай и так уже мало кто помнил. Жизнь Кланяющихся Предкам была уж слишком пресыщена трудом и прочими ежедневными горестями, чтобы оставалось хоть какое-то место для воспоминаний старше одной весны.

Глава 3. Выборы

В кои-то времена тело Хехьюута, Долгого Ветра, было выпрямлено. Все знали его вечно сгорбленным стариком, который если не ворчал, то благословлял от имени Отца и очищал от скверны прикосновением мощей из необработанной руды. Хехьюут лежал с запрокинутой головой и ртом, разинутым, будто от страшного храпа, а его горло улыбалось широкой раной до самого хребта.

Рядом с ним лежала Нэша, Боящаяся Света. Его женщина, что провела все свои самые лучшие, а затем и самые невыносимые годы с ним, практически не выходя за порог их небогатого вигвама. Нэшу знали больше по рассказам, чем в лицо, которое было сейчас пожелтевшим и обрюзгшим и будто удивленным. Но ее удивление легко можно было понять. У старушки рана зияла не только на шее, рубленая, как и у Хехьюута, но и между сморщенных ног – ее ссохшееся и давно не используемое лоно потревожили самым беспощадным образом.

Семья была почтенной, во многом благодаря жрецу. В отличие от большинства других служителей при алтаре, Хехьюут не жил в роскоши на Площади Предков или в келье Скального Дворца, избегал есть мясо, которое мог себе позволить, врачевал тех, кого предлагали бросить муравьям, и терпеливо выслушивал заблудших духом там, где другие предпочитали их затыкать ударом посоха по лбу. Долгий Ветер, в отличие от большинства своих собратьев, во имя Отца больше давал, чем брал.

И вот он теперь лежал, а Матаньян-Юло его сосредоточенно разглядывал. Убитый за жалкую горстку кирпичей да пару кусочков жареной игуаны. Он лежал рядом со своей старушкой посреди церемониальной арены, а полчища соплеменников, собравшихся на ступенчатых уступах, хмуро наблюдали это зрелище и не понимали, кто на такое зверство мог пойти. Матаньян-Юло воздел руки к небу и залепетал свои обращения к Отцу – духовному лидеру Кланяющихся Предков предстояло прочесть мысли подозреваемого.

Самого подозреваемого звали Керук. Тщедушный, с грязными космами, он полусидел, заломив руки, и молил Говорящего с Отцом узреть, насколько же его голова чиста и в ней попросту не может быть воспоминаний о содеянном. Позади него выстроились в дугу угрюмые воины, держащие ладони на рукоятях своих акинаков. Немного поодаль неприязненно щурился Мокни – молодой жрец, что жил по соседству с погибшими. Это он ближе к ночи разглядел в своем оконце Керука, который тащил волокушу с компостом, как вдруг решил передохнуть прямо напротив жилища Долгого Ветра. Кто бы мог подумать, что этот невзрачный человек, мусорщик, вовсе не устал, а замыслил такую грязь, которую даже в его работе еще нужно суметь отрыть из горы испражнений.

Матаньян-Юло дал знак, и пара жрецов поднесли ему и стонущему Керуку железные обручи. Два обруча грубой ковки с неуклюжим сварным швом, но божественного происхождения. Судья водрузил его себе на лоб с таким видом, будто это было короной. Подозреваемый судорожно последовал его примеру.

– Откройся своему Отцу, – прогремел Говорящий с Отцом. – Открой нам свои мысли. Вспомни, как же все было на самом деле!..

– Я просто проходил мимо дома великого жреца, клянусь костями!..

Судья закатил глаза и содрогнулся. Жрецы – оба тонкие слащавые юноши, один с надменным лицом, а второй – с пухлыми, будто капризными, губами, почтительно застыли по бокам от него. Народ на уступах зашушукался.

– Эх, не решился бы я лезть в его грязную голову, вот честно… Не отмыться ж потом…

– Как будто ты бы смог… Только Говорящему с Отцом это под силу!..

– Кто объяснит – зачем так рисковать?! В яму убийцу, зачем нам этот суд…

– Хоть бы он не отравился мыслями этого навозника… Он же наших детей воспитывает, вдруг и сам таким станет…

Венчура, до которого доносились эти взволнованные шепотки, сконфуженно кривил губу – ему нередко было стыдно за своих соплеменников. Видели они только то, что им показывали. Собственные рассуждения в своей голове они допускали с величайшей неохотой.

Говорящего с Отцом согнуло, будто готового сблевануть, а затем выгнуло так, что зрители ужаснулись за его хребет.

– Я вижу… Я вижу… Отец… – невнятно, но громогласно запричитал он.

Голова судьи была будто безжизненно запрокинута, но руки стали совершать осмысленные действия. Они несколько раз яростно провели по воздуху чем-то невидимым, будто зажатым в пальцах, а затем ноги судьи начали дергаться, будто он с кем-то страстно совокуплялся…

– А-а-а… А-А-А!.. – стенал Матаньян-Юло с запрокинутой головой. Зрители на уступах возбужденно бурлили. Керук был в ужасе.

– Нет… Нет, – отрицательно мотал он головой. – Нет!..

– А-а-а… А-А! – судья дернулся в ногах и мелко затрясся, словно от удовольствия, а его рука снова размашисто перерезала воображаемым ножом невидимую шею. Тело Матаньяна-Юло завалилось наземь, и продолжало сотрясаться. Жрецы подбежали к нему и поскорее стянули с головы железный обруч.

– Ф-фу, – отплевывался Говорящий с Отцом. – Прекратите это!.. Уберите от меня… Не заставляйте это больше смотреть…

Народ вокруг арены вскочил на ноги и заревел многочисленными голосами.

– Насильник! Убийца! Казнить!

Матаньян-Юло, все еще нетвердо стоявший на ногах, вскинул ладонь к темнеющему небу, призывая молчать.

– Мы все с вами поклялись защищать и уважать старых и немощных… Их плоть скрипит и готова отвалиться заживо, но их кости крепки, подобно чугуну… Нет никого чище и благороднее… Никто из вас!.. И даже я не настолько приближен к первозданной сути Отца, как старые люди и особенно кости наших предков… Так скажите же мне, достойные сыны и дочери… Кем же надо быть, чтобы надругаться над старческим телом?

– Насильник!.. Насильник!.. Казнить!..

Один из воинов с широким жестоким лицом и свернутым носом глупо заухмылялся, перекинувшись плотоядным взглядом с парой своих братьев.

– Отец открыл глаза нам на то, что этот жалкий человек не только вор, убийца и насильник, но и лжец!.. Так что же вы прикажете с ним делать?..

– Казнить!.. Казнить!.. Казнить!..

– Этого не может быть, великий, – молил Керук судью, пытаясь подползти к его ногам. – Это какая-то ошибка… Я этого не делал!..

Воин со свернутым носом подскочил и с гаком топнул по его спине. Керук с криком растянулся, и его оттащили за шкирку обратно. Зрители одобрительно заулюлюкали.

– Казнить!.. Казнить!..

Судья издал долгий, певучий звук, от которого все блаженно затихли.

– Кто мы, чтобы вершить суд над одним из сыновей Отца? Родиться, чтобы умереть? Разве для этого Отец одарил его костью, а Мать облекла их своей плотью? Мы вправе только отобрать свободу у блудного сына, чей дух затерялся в первобытной тьме и крови его старших братьев. Он уподобился животным, поддавшись желанию убивать и сношать. Но в наших силах вернуть его на путь истины. У Отца каждый его сын на счету, даже самый жалкий и заблудший, – Матаньян-Юло перевел пылающий взор на стоящего на коленях насильника. – Керук. От имени Отца, я приговариваю тебя к освобождению железа. Не по твоей воле, а по решению суда. Не за благодать, а за прощение. Ты искупишь свою пакость за столько зим, сколько пальцев на твоих окровавленных руках. Благороднейший из всех возможных труд отмоет с твоих ладоней грязь, а шлак из твоих костей выпарится достаточно, чтобы мы тебя простили…

Говорящий с Отцом стукнул себя костяшками своих пальцев сначала по одной голени, затем по другой и, наконец, по лбу. Со зрительских мест донеслось море глухих постукиваний, люди с упоением повторили за ним это действо по нескольку раз. Воины схватили и поволокли обмякшего Керука к подъемной тропинке прочь с арены.

– Что скажешь? – громко произнес Лут в ухо Венчуры. Соплеменники рядом с ними гомонили, а их грохот негодования чудесным образом смешивался со вскриками экстатического восторга. Венчура мрачно покачал головой.

– Я не удивлен.

Говорящий с Отцом не в первый раз устанавливал вину в громких преступлениях через чтение мыслей и воспоминаний подозреваемого. Сложно было сказать, насколько это являлось правдой. Но чем больше Венчура глядел на жертв этих самых преступлений и на то, чем эти жертвы промышляли незадолго до своей кончины, тем больше в нем вызывали недоверие вся эта помпа и зрелищность.

Последний раз Матаньян-Юло применял эту свою способность в щекотливой ситуации с героем, целиком отдавшим долг железу на карьере, и его женщиной. Тогда он прилюдно доказал, что отсроченное зачатие возможно.

Те немногие, кто умудрялся по своей воле отбыть на карьере долгих тринадцать зим и при этом выжить, считались героями и бесконечно уважались племенем. Но одного такого героя по возвращению домой ждала его подурневшая собой женщина с мальчуганом под ручку, на плече которого было всего только девять рубежей мудрости. Герой тогда чуть было не удавил бедную женщину, но соседи их разняли, а отозвавшийся на мольбы Говорящий с Отцом выявил, что тот является мальчику родным отцом.

– Твое семя не смогло прижиться в ее чреве, потому что Отец счел тебя недостойным, – тяжело дышал Матаньян-Юло, изнуренный после разговора с Всевышним. – Но когда ты собрался с духом доказать Ему обратное и не сломался по истечению первых трех зим, Отец изменил свое решение и позволил сыну от твоего семени расти, рождаться и идти по твоим стопам…

Герой тогда был несказанно счастлив. Его женщина тоже. Втроем они вернулись в свою лачугу. Присутствовавший на церемонии Венчура отважился тогда выступить вперед с вопросом к судье.

– Великий, а можете ли вы прочесть мои воспоминания о том, что я съел вчера перед тем как отойти ко сну?

Его наглость тогда поразила Говорящего с Отцом, и это было видно по его вытянувшемуся лицу, но другим людям, топчущимся у алтаря, явно было интересно, что он скажет.

– Я не вправе обращаться к Отцу с вопросами, когда мне заблагорассудится, – важно объяснил он. – Отец нисходит до моих просьб и открывает передо мной чужие воспоминания только в тех случаях, когда решается судьба одного из его сыновей. А ради такого незначимого повода, как съеденный ужин, Отец не отзовется. Или того хуже, оскорбится, что его мощи используют по пустякам… Никто ведь не хочет, чтобы Отец оскорбился и навсегда замолк в разговорах со мной? – обратился судья к присутствующим.

Присутствующие этого, конечно же, не хотели. Зато воин, стоящий рядом с Матаньяном-Юло, заверил Венчуру, что может ответить на его загадку.

– Хочешь, я могу угадать, что ты ел вчера? – он извлек из-за пояса узкий кинжал. – Кишки выпущу и в два счета пойму…

А теперь вот жертвой представления стал Хехьюут. Старик был действительно непростым жрецом, и жители Кровоточащего Каньона его искренне любили. Благодаря ему на какое-то время все стали чуть сытнее, одетее и дружелюбнее, а все потому, что он помог доброй женщине Миннинньюа открыть свою торговую точку от народа, тогда как это было строжайше запрещено.

Разрешена была торговая деятельность только на Площади Предков от имени советника Кватоко. Тот заведовал оборотом скоропортящихся и долгосрочных продуктов, занимался расчетами, складированием, планированием запасов на зиму, руководил торговыми отношениями с соседями Грязь под Ногтями, больше походившие на благотворительность, а в свободное время стоял за прилавком сам. Его помощником был Жадный Гнад.

Сам Кватоко был прозван Шестипалой Рукой, так как после сделок за его прилавком люди чувствовали себя облапошенными, хоть и не могли толком объяснить почему. Кватоко казался сдельщиком честным, его рассуждения – справедливыми, а его пять пальцев всегда были у всех на виду, а значит, не могли прокрадываться в котомки и волокуши покупателей. Но тем не менее поклажа после сделки становилась легче и дешевле. У него больше теряли, чем приобретали.

Абсолютно любая сделка на Площади Предков была невыгодной для простого жителя племени, но все продолжали к нему идти от безысходности. Все дело было в том, что люди по ту сторону разделительной стены не могли торговать сами, так как их товар считался непроверенным. У Кватоко же все продовольствие, наряды и покрывала, посуда, железные обереги, початки с полей Ог-Лаколы, фрукты из Материнского Дара, специи от соседей, нужники из глины, изделия из кукурузной кожуры, из кожи, из меха летучих мышей, из человеческих костей и из редкого дерева проверялись жрецами на проклятия, негодность, вредность и даже наличие рисунков, что могли бы навлечь всеобщую беду в лице Танцующих на Костях. И, конечно же, весь его неохватный ассортимент благословлялся мощами из необработанной руды.

А вот провиант, что не прошел подобной обработки, не имел права на существование. Его сбыт считался если не вредительством, то преступлением против соплеменников. Ситуативные менялы, у которых с избытком накапливалось одно, но недоставало много чего другого, легко обнаруживались и наказывались сообразно объему завали, с которой их застали.

Но жрец по прозвищу Долгий Ветер всегда отличался своей склочностью и толсторожьим упрямством. Он всегда был требовательнее в отличие от остальных жрецов к отплате данью уважения Отцу, и желал распространять тяжелый долг на всех без исключений. Возможно, в узком кругу служителей под началом Матаньяна-Юло он с кем-то что-то не поделил, раз взялся наперекор устоявшимся традициям благословлять торговлю за спиной Шестипалой Руки.

Миннинньюа была сердобольной женщиной, чей мужчина погиб на карьере под обвалившемся штреком, а мать зачахла в один прекрасный и удушливый летний денек. Видимо, ей больше нечего было терять, кроме накопленного имущества. Его она рискнула продавать. Эту картину и застал старик Хехьюут, совершавший утренний обход. Не сказав ни слова упрека, он вдруг кропотливо освятил каждую из теплых рукавиц, которые она трудолюбиво шила из стеблей початков на протяжении целых пяти рубежей мудрости на ее плече. А как закончил, он никуда не ушел, а продолжал стоять рядом с этим ворохом, разложенным на одеяле, и заверять мимо проходящих воинов и жрецов, что товар им лично проверен и благословлен.

Люди сначала побаивались к ней подходить, считая это все какой-то уловкой. Но после первого же обмена налетели толпой и смели все, что было, оставив Миннинньюу с грудой разнородного хлама и домашнего имущества, а также целым мешком всякой еды.

Женщина к следующему дню назанимала у людей с излишками самой разной снеди, а Долгий Ветер все это прилюдно благословил. Пара молодых жрецов неодобрительно щурились, наблюдая за ними, но не вмешивались. Очереди к ее одеялу росли, а само одеяло очень скоро превратилось в телегу, а затем ее торговая точка и вовсе переехала на задний двор ее неброской лачуги.

Миннинньюа, в отличие от Жадного Гнада, обменивала товар с оглядкой на нужды пришедшего к ней человека. Она с состраданием выслушивала каждого и часто проявляла щедрость. Казалось бы, это должно было ее за несколько дней разорить, но люди ценили ее и не наглели. А самых нахальных и напористых, что бесстыдно давили на жалость, очень быстро ставили на место другие из очереди – выпинывали их подальше от прилавка.

Выбор на ее лотках рос, а люди смелели, притаскивая на обмен все больше вещей. Бедные обзаводились хоть каким-то имуществом, на которое все не могли накопить, а голодные могли наконец заснуть с животом, набитым до отказа. Все были счастливы и все очень боялись, что вскоре что-то пойдет не так. Так и оказалось.

У жилища Миннинньюа стали часто ошиваться жнецы – слуги Лиллуая, советника по перераспределению народного имущества. Их ненавидели больше, чем саму зиму – та забирала у людей и того меньше.

Считалось, что задачей жнецов было ходить и регулярно обирать соплеменников, забирать четверть их имущества – еду, припасы, лишнюю одежду и прочее – и распределять его между героями карьера, старыми и дряхлыми, достойными и просто более нуждающимися, соразмерно их заслугам, что были утверждены жрецами или признаны аж в верховном совете. Также часть шла и самим советникам за их усилия по управлению и благоустройству племени и воинам за то, что те обеспечивали людям защиту от недремлющих врагов.

Но вот что казалось странным – розданная еда была вовсе не из запасов со склада для перераспределения, а прямиком с амбара Ог-Лаколы, пропадающая. В основном, это была несвежая, а порой и полусгнившая кукуруза, смердящая тыква или отсыревший и испортившийся порошок из злаков. А вот мясо никогда не раздавали даже героям карьера, что, однако, не мешало жнецам изымать его у соплеменников, если то у них каким-то чудом обнаруживалось. По этой причине люди старались не затягивать с хранением съестного, а что надлежало отложить на зиму – прятали. Но жнецы были уполномочены по желанию проводить обыск. Их приходы были делом совершенно непредсказуемым и несправедливым – к кому-то они могли прийти за лето всего один раз, а к кому-то и несколько за одну луну. Записей о сборах имущества они не вели – ведь рисование в племени было строго запрещено, – поэтому полагались только на память. Или, как недовольно подмечали люди, на подлые наводки – от завистников или тех, кто желал выкупить у жнецов собственную неприкосновенность за подсказки о местонахождении семей, что созрели для жатвы, но виду не подавали. Такие койоты, к презрению Венчуры и многих других, порой в их племени встречались.

А сейчас же и наводки не требовались – люди сами ломились со всеми своими запасами к Миннинньюа в надежде обменять на что-то недостающее. Жнецы сначала изымали жирную часть продуктов у самой Миннинньюа, а затем у пришедших к ней бедолаг. У некоторых следом забирали и купленное – ведь имущество, сменившее хозяина, считалось новым и неудостоверенным. Тех, кто хотел это горячо оспорить, охлаждали воины, подобно позднеосеннему ливню – у них тоже появилась привычка наворачивать круги подле дома Миннинньюа.

– Хотите честных сделок – идите к Гнаду, – рычал Сагул недовольным соплеменникам, – а эта шваль вас дурачит, предлагая вам по дешевке товар, который еще не прошел через Лиллуая… А вы и рады, дурачье… Ума-то не хватает, что потом оброк все равно придется отдавать…

Но народ спорил, что и после Гнада к ним заявляются жнецы, но доказать никак не могли – учета все равно никто не вел, а переспорить рвачей Лиллуая было невозможно, тем более что их всегда сопровождали вспыльчивые и скорые на руку воины.

Было дело, что жнецы одно время оставляли каждому обобранному пожинальный камешек, выкрашенный углем и желтым соком из внутренностей бизона – расцветка, одобренная верховным советом, что доказанно не была способна к провокации Танцующих на Костях. Этот камешек свидетельствовал о том, что его владельца в эту луну жнецы уже навещали.

Правда, бывало и так, что жнецы уже на следующий день к нему возвращались и обвиняли несчастного в подделке или приобретении этого камешка с черных рук за спиной Лиллуая, за что обкладывали штрафом или даже ссылкой на карьер. Поэтому вскоре люди столпились у ворот Площади Предков и единодушно потребовали отменить эти камешки, от которых было больше несправедливой путаницы, чем порядка.

– Чем же вас не устроили пожинальные камни? Вы же сами жаловались, что жнецов советника Лиллуая все время подводит память!.. Разве камни не тверже воспоминаний?.. И разве их нельзя пощупать, в отличие от мыслей?..

– Меня обвинили в подделке вашего клятого пожинального камня и отобрали все мои запасы на холодные времена!.. Но я ведь даже не знаю, как его подделать!..

– Верните моего Одди, он не воровал камень, нам его вручили буквально вчера!..

– Ваши слуги нас обманывают и смеются над нами, помоги нам, Приручивший Гром… Накажи их!..

– А за что же их наказывать?! Они лишь выполняют свою работу, – удивлялся Пу-Отано. – Представьте, насколько сложно жнецам всех вас упомнить, у кого и сколько они забрали!.. Они же тоже люди, и им легко запутаться… Конечно, найдутся среди нас и такие умники, кто намеренно будет их путать, чтобы избежать оброка!..

– Накажи их, Приручивший Гром! Накажи их!.. Нас обманывают!..

– Я… Не… Могу… – по слогам прокричал вождь. – Я не могу присутствовать на жатве каждого из вас, не могу видеть, кто там из вас допустил ошибку. Может, камень и в самом деле поддельный, откуда ж мне знать? Я же не подглядываю за каждым в прорезь шатра, чем вы занимаетесь, – Пу-Отано кривил губы в подобие улыбки. – У нас свободное племя, каждый сам выбирает, чем ему заняться… Некоторые, я слышал, к позору наших предков, вообще не занимаются ничем… Может, кто-то из вас и вправду сам намалевал пожинальный камень, а жнец его легко распознал, и теперь кричите здесь, привлекаете к себе внимание… Чего добиваетесь? Чтобы я распорядился вернуть пострадавшим оброк, вычтя его из чужого труда, и обделил заслуженных героев и самых нуждающихся? Спать-то после такого спокойно сможете?..

– Мы не хотим пожинальных камней! – гремела толпа. – Не хотим! Не хотим! Не хотим!..

Пу-Отано примирительно поднимал ладонь вверх.

– Вы все – свободные люди, и Отец даровал каждому из нас выбор. Если не хотите – будь по-вашему, – заявлял он и возвращался в Скальный Дворец.