Текст книги "Последний день лета"

Танаис
1993 год

Оно проснулось.

30

– Это что такое было-то? – испуганно протрещал кто-то из девочек, глядя в небо. На секунду стало темно, словно ночь подмигнула миру посреди раскаленного сентябрьского дня.

День уже не казался таким уж раскаленным.

– Блин, что за дубак, – выдохнула Аллочка, обхватывая себя руками и трясясь.

Поднялся ветер. Голые деревья вдруг закачались и заскрипели ветвями – обычно этого звука не было слышно за шумом листвы, но сейчас казалось, будто совсем рядом кто-то громко скрежещет миллионом зубов.

Алле вдруг стало очень грустно. Она вспомнила о том, что́ на самом деле связывало ее с Фармацевтом, – и всхлипнула.

– Ася Викторовна! – навзрыд прокричала какая-то девятиклассница (Даша Как Там Ее, попыталась вспомнить Аллочка). – А когда мы домой поедем? Мы замерзли!

Математичка, высокая жилистая женщина с копной седеющих кудрей, с недоверием посмотрела по сторонам через круглые очки. Ей тоже было очень холодно – аномально жаркий сентябрь резко закончился.

– Не ной, Степанова. Автобусы вот-вот приедут. Теплее одеваться надо было, не маленькие уже.

– А что с солнцем такое? – не унималась Степанова. – Это затмение было, да?

– Да-да, безусловно, – сказала Ася Викторовна, прекрасно знавшая, что никакого затмения в этой части северного полушария сегодня быть не могло. – А вот и автобусы! Дети, экскурсия закончена!

Она хотела добавить еще что-нибудь бодрое и уверенное, но вдруг осеклась. Мысли и воспоминания, которые она за много лет научилась держать глубоко в подсознании, вдруг вырвались из заточения и захлестнули ее с головой. Ася Викторовна вспомнила, как ее муж долго и страшно умирал от рака кожи; как гинеколог сказал ей, что она может забыть о собственных детях; как… Она отвернулась от лезущих в автобусы школьников и тихо заплакала.

Единственным, кто не обратил внимания на странное затмение и резкое похолодание, был всё еще не вполне трезвый Степан Степаныч. Он приобнял Ольгу Васильевну за плечо и доверительно сказал:

– Успокойся, говорю. Тут всего Танаиса с Недвиговкой – два забора, три двора. Придут сейчас. Никто тут на них не посмеет хвост поднять.

– Да почему ты так уверен?!

– Вот ты паникерша! – он хмыкнул. – Просто брат Шамана, Леха, кореш мой, со школьных лет еще.

По правде сказать, никакими корешами Степашка Рибизинский и Леха Шаманов никогда не были, да и учились даже не в параллельных классах, а с разницей в несколько лет. Но друг друга они действительно знали – Шаман отрабатывал на Степашке боковые в печень и регулярно отбирал у него рогалики, до которых тот был большой охотник.

Степаныч собирался было довольно хмыкнуть, но моментально передумал: на площадку кособоко заезжал желто-синий милицейский уазик, называемый в просторечии «козлом». Дети с интересом зашушукались, учителя озабоченно запереглядывались.

– Это ты вызвала?! – зашипел Степаныч. – Ну нахера, а?!

– Выбирай выражения, Степан Степанович, – холодно ответила историчка. – Я хоть успокоюсь – не только моя ответственность будет.

– Да ты сдурела?! Вадимовна нас с говном сожрет, а ты под административку пойдешь за ложный вызов!

Ирину Вадимовну, молодую амбициозную директрису сорок третьей школы, все учителя, включая Гитлера, недолюбливали и побаивались, – поэтому опасения Степаныча насчет говна не были лишены оснований.

– Дай бог, чтобы за ложный!

– Да я и в бога-то не верю, – раздраженно отмахнулся физрук.

31

Бурый и Сися кинулись оттаскивать Шварца от жертвы. Крюгер повис на руке с ножом – себя он при этом видел как бы со стороны и не отдавал себе отчета в том, что делает.

Новенький не пытался убежать и за последнюю минуту не издал ни единого звука – он ошарашенно смотрел, как его старая зеленая футболка пропитывается кровью.

– Мама, – наконец прошептал Степа.

– Валим отсюда, валим! – Бурый отпихнул Крюгера и потащил Сисю к «Ниве».

Шварц стоял посреди хаоса, безмятежно улыбаясь. Он был хорошим учителем – любая невеста может подтвердить. А теперь и эти мелкие уебки уяснили самый важный урок: уважению можно научиться только через боль. Ну и что, что неприятно! А кто говорил, что будет легко? Чем больше боли получает ученик (в тщательно рассчитанных дозах), тем больше уважения он со временем испытывает. Сам бы он такого не придумал – батя всю жизнь учил. Батя и мамку учил уважению, но ей оно давалось с большим трудом – мать предпочитала давиться кровью, но уважения не проявлять. В конце концов от регулярных уроков она сошла с ума и теперь жила в дурке. И поделом! Не хочешь учиться – будешь лечиться, как говорил батя!

Он нагнулся и подобрал выбитый Крюгером нож.

– Мама, – повторил Новенький, оседая на землю.

– Шварц, погнали! – взвизгнул Бурый.

Никуда гнать Шварц не собирался, потому что за первым уроком должен был после короткой перемены последовать второй – для закрепления пройденного материала. Но тут он заметил что-то странное: вдруг резко похолодало, а земля под ногами начала содрогаться в конвульсиях мелких толчков, словно что-то из себя выталкивая. Он принюхался: повеяло чем-то гнилостно-сладким, как от изрубленной на приманку для раков дворняги, оставленной дозревать на полуденном солнце. Повинуясь первобытным инстинктам жертвы, волосы на его затылке встали дыбом. Шварц на секунду замер, недовольно дернул уголком рта и пошел к «Ниве». На полпути он остановился, убрал нож в карман и подмигнул стонущему на земле Новенькому:

– Скоро продолжим уроки.

Шварц неспешно забрался на водительское сиденье. «Нива» развернулась и покатила прочь.

Когда Шаман поднялся с земли и попытался выпрямиться, держась за живот и корчась от боли, земля дрогнула особенно сильно – и успокоилась.

Саша вдруг пружинисто выпрямился, раскинул руки и с хрустом потянулся. Его лицо, только что искаженное гримасой, вдруг разгладилось и сложилось в маску абсолютного спокойствия. Всё еще парализованный ужасом Пух готов был поклясться, что суставы его друга двигались в направлениях, не предусмотренных возможностями человеческого организма. Шаман всё хрустел и хрустел, улыбаясь чьей-то чужой улыбкой.

Потом он сказал незнакомым голосом:

– Да.

– Караганда, блять, – раздраженно ответил Крюгер, стоящий на коленях рядом с Новеньким. – Новый, ты как? Глубоко пырнул? Покажи рану!

Шаман перестал улыбаться и снова скрючился. Пух вдруг вскочил со своего бревна и оскалился:

– О да.

– Да вы ебнулись оба, что ли? – Крюгера трясло от бешенства. – Помогите его поднять, надо в скорую звонить, надо делать что-то, он же загнется тут сейча…

Витя, начавший было поднимать Новенького, осекся и уронил друга обратно на землю. Он улыбнулся – и шумно, как животное, понюхал воздух.

– Три тысячи дорог сошлись через три тысячи лет блять, что у меня с голосом-то?!

Никто не заметил, как поднялся порезанный Новенький – секунду назад он лежал в полубессознательном состоянии, обливаясь кровью, и вот уже нависал над Шаманом, разглядывая его с чужой улыбкой на губах.

– Степа, я боюсь, прекрати! – закричал Пух.

– Ты чего вскочил? – наконец смог выдавить из себя избитый Шаман. – Ты ж коцаный, смотри, кровопотеря…

– Это всего лишь царапина.

С этими словами Новенький запрокинул голову и, захлебываясь, захохотал. Его глаза заволокли черные катаракты.

Степа тонул в черноте хохота.

32

Бурый бился в истерике, забыв о субординации и о собственном страхе перед этим психом Шварцем. Забыв об уважении.

– Нахуя нам этот головняк?! Ну нагрузи ты его, ну леща дай, но это че такое?! Нас закроют всех теперь!

Шварц молча смотрел перед собой на пыльную дорогу; о чем он в этот момент думал, понять было невозможно. Из магнитофона «Нивы» бубнил Мистер Малой, собирающийся погибать молодым.

– Нет, ну какого хуя?! – не унимался Бурый. – Они ж ничего тебе не сделали! Пиздюки какие-то левые! Нам теперь сидеть полюбэ!.. А я только от армейки отмазался!

– Он, прикинь, Шварц, – преувеличенно бодро сказал Сися, которому тоже было не по себе, – большой палец на ноге себе отпилил, чтобы, короче, к строевой был негоден. Ну не долбоеб, не?!

Шварц ничего не ответил. Мистер Малой повторил, что будет погибать молодым.

– Да ты, вася, не ссы, – обернулся Сися к Бурому. – На малолетку в Старочеркасск заедем и говна делов. Шварц там всех знает. Зима-осень, год долой, восемь пасок и домой, гха-гха!

– Не пойду я ни на какую зону! – взвился Бурый. – Я вообще не при базарах! Я мусорам скажу, что вы меня заставили с вами поехать!

Его паника была настолько неподдельной и заразной, что вместо полагающегося в таких случаях гнева Сися испытал что-то вроде солидарности. Несмотря на браваду, сидеть ему тоже не хотелось – тратить несколько лет жизни на расплату за идиотскую выходку Шварца желания не было; да и в бригаде сидельцев не любили – считалось, и не без оснований, что они никогда уже не смогут избавиться от абсолютно лишних в бандитском деле блатных понятий.

Он собирался было что-то сказать, когда «Нива» подпрыгнула на кочке. Зубы пассажиров лязгнули. В старой магнитоле отошел какой-то контакт, отчего голос Мистера Малого замедлился – бодрый придурочный речитатив превратился в завывание. «Бу-у-о-у-уд-у-у п-а-а-о-а-г-и-б-а-а-о-а-ть…»

33

Смех Новенького оборвался. Он резко, с хрустом повернул голову в сторону, в которой скрылась «Нива».

Через секунду Степа обмяк, опустился на землю и закашлялся.

34

– Слышишь, мразь, – спокойно сказал Шварц, на щеках которого снова начал разгораться румянец. – Я тебя сейчас научу…

Он осекся и улыбнулся. Сися, всё это время настороженно смотревший на старшего пацана, замер: этот оскал явно не подчинялся мимическим мышцам лица. Долю секунды назад Шварц цедил сквозь сжатые губы, а сейчас уже широко и спокойно улыбался.

Глядя перед собой чьими-то чужими глазами.

– Нет, – сказал он.

– Хули нет! – снова заверещал Бурый. Если бы «Нива» не была двухдверной, он, наверное, уже выпрыгнул бы с заднего сиденья на полном ходу. – Это вам похуй, в армейку или на зону! А я ебал такие расклады!

Сися нервно заерзал на жестком сиденье: накануне Шварц отдал машину армянам перетянуть салон; те успели только отодрать обшивку – автомобиль понадобился для срочного выездного мероприятия. Брошенное под задницу грязное полотенце не помогало – было ощущение, что сидишь на сковороде.

– Да тебя самого на тюрьме выебут, – рыкнул Сися. Несмотря на стремную ситуацию, с каждой минутой становившуюся всё более стремной, промолчать он не смог – Бурый начал его не на шутку бесить. – Плачешь как соска. На зону даже лучше! В армейке увезут на севера – и кукуй там, жопу морозь.

Не снимая ноги с педали газа, Шварц вдруг рывком повернулся к Сисе.

– Песьи умы.

Его голос звучал как пауки, нежно перебирающие лапками под черепной коробкой.

– Шварц, братух, гасись! Размотаемся сейчас! Ты в поряде?!

– Слава, что с ним? – вякнул сзади Бурый. – Что он буровит?! Он, по ходу, съехал с песьего ума.

Последние два слова Бурый произнес тем же паучьим голосом, которым только что разговаривал Шварц. Сисю затрясло. Парализованный ужасом, он видел, как Шварц начал снимать ногу с газа, но сделать этого не успел – нога, словно вдруг обретшая собственную волю, с силой опустилась обратно. «Нива» с ревом рванула вперед, содрогаясь на неровной дороге. Под капотом что-то нехорошо задребезжало. Голос Мистера Малого замедлился до нечленораздельного воя.

– Вы так от них отличаетесь.

– Слава, я разобью окно! Я прыгну! Мне страшно!

За какие-то десять минут Бурый проделал путь от грозы района (точнее, одного двора в этом районе) до охваченного истерикой мальчика, по чьим веснушчатым щекам катились крупные слёзы. «Нива» неслась вперед в клубах пыли, опасно дергаясь из стороны в сторону.

– Мне приходилось голодать годами, десятилетиями, веками, – продолжал Шварц сквозь улыбку. – Должен признать, что это делало меня неразборчивым в пище. Когда на кону стоит выживание, вкус отступает на второй план.

– Ебни его! Сися, уеби ему! Он поехавший! Мы сдохнем сейчас из-за него, ты что, не видишь?!

Бурый осекся и оскалился.

– Тс-с-с! – сказал Бурый самому себе.

Он вдруг дернулся вперед, врезавшись лицом в металлическую спинку переднего сиденья, откинулся назад и снова с силой впечатал лицо в подголовник, потом снова, снова и снова, словно наказывая самого себя за неведомые, но страшные прегрешения. Сначала сломался его нос. Потом челюсть. Потом надбровная дуга. Даже теряя сознание, Бурый продолжал улыбаться ошметками губ.

– Если ты скажешь хоть слово, – с улыбкой обратился Шварц к Сисе, – то вырвешь свой язык. Это будет мучительно и долго, но, уверен, ты справишься.

В груди у Сиси кольнуло. Он вдруг понял, что выражение «умереть от страха» – не преувеличение.

– О чем я?.. Ах, да. В голодные времена я был вынужден пробавляться низшими существами: овцами, стервятниками, собаками. Как ни удивительно, разум пса на вкус почти такой же, как человеческий. Правда, песий ум – пресный.

Сися медленно потянулся в направлении дверной ручки. Самоубийственная скорость и перспектива размазаться по дороге его уже не пугали – точнее, пугали меньше, чем то, что сейчас сидело в нескольких сантиметрах от него.

– Мне доводилось есть более вкусных собак, чем вы. Но за последнюю тысячу лет я сильно проголодался.

Забыв об осторожности, Сися дернул дверную ручку – и визгливо выругался: двери «Нивы» были заперты. Он начал трясущимися пальцами отковыривать пимпочку перед стеклом.

Бурый позади бился, как пойманная на блесну рыба, и хохотал захлебывающимся смехом, забрызгивая салон кровью из своего раскрошенного лица.

Шварц замотал головой и выпустил руль из ослабевших рук. Его вырвало.

Под капотом «Нивы» что-то громко лопнуло – и автомобиль, потеряв управление, понесся в кювет.

В последнюю секунду перед тем, как мир превратился в алый лязг, неведомая деталь магнитолы встала на свое место. Вой прекратился, и Мистер Малой успел энергично сказать:

– …ать молодым!

35

– Гражданка Алимова, я еще раз повторяю: заявления о пропаже принимаются по истечении двадцати четырех часов с момента…

– Миленький, да я понимаю, – всхлипывала Ольга Васильевна, – но сделайте что-нибудь, я же под суд пойду, если с ними что-то случилось!

– Ну, как случится – так и пойдете, а пока ничем помочь не можем.

Милиционеров было двое. Один – совсем молодой, лопоухий и прыщавый; он стоял чуть в стороне и молча хмурил белесые брови. Говорил второй – кряжистый усатый дядька с капитанскими погонами, визуально напоминавший не служителя правопорядка, а колхозного свинаря.

По счастью, автобусы с детьми и остальными учителями успели отправиться в сторону Азовского речного вокзала – Ольга Валерьевна по прозвищу Гитлер поняла, что происходит что-то незапланированное, и настояла на скорейшем отбытии, пока дети не разобрались в ситуации и не устроили панику. Костя Ким и так уже начал задавать лишние вопросы: а куда делся Худородов, а где Шаманов… Гитлер сказала, что родители Сухомлина приехали на машине и забрали ребят пораньше, чтобы успеть на чей-то день рождения. Ольга Валерьевна и сама не до конца понимала, зачем она это сделала; куда запропастились восьмиклассники, она не знала, но мысль о том, чтобы застрять в этом кошмарном месте на неопределенное время, сковывала ее ледяным ужасом. Найдутся, не маленькие. В конце концов, за них отвечает не она, а классный руководитель – заслуженный учитель Российской Федерации Алимова Ольга Васильевна.

Быстро и нехорошо стемнело; на опустевшей площадке перед краеведческим музеем, освещенной затянутой сеткой лампочкой, остались только милиционеры, Ольга Васильевна и физрук.

Ах да – и еще Питон.

Прогону Гитлера про день рождения он не поверил ни на секунду – дело явно пахло какой-то очень смешной шуткой, возможно даже, Самой Смешной. Воспользовавшись всеобщей суетой, он скользнул в сторону от «Икарусов» и засел в кустах, из которых отлично просматривалась пустеющая площадка. Когда приехал милицейский уазик, он навострил уши, но ничего интересного долго не происходило – менты со скучными лицами увещевали суетящуюся Ольгу Васильевну, а физрук просто пасся в отдалении. Питон с надеждой подумал, что Крюгера и его дебильных друзей мог поймать маньяк – если верить школьным слухам и подслушанным родительским разговорам, серийных убийц в области развелось немало. Чупров прикрыл рот ладонью и захихикал, представляя, как маньяк насилует и потрошит тупых недоделков. Вот это была бы всем шуткам шутка! Еще смешнее, чем та, которую он утром запустил в действие! Отсмеявшись, Питон снова затаился – может, ему даже удастся увидеть трупы! Почему-то он не сомневался, что Витя Крюгер и его гоп-компания живыми из Танаиса не вернутся.

Историчка не выдержала и зарыдала.

– Ну, может быть, вы хоть приметы запишете, ну, особые… Я не знаю, как это у вас… Ориентировку… Господи, мне же родителям их что-то говорить, темно уже! Степан Степаныч, ну хоть ты им скажи!

Физрук нехотя подошел поближе – он очень хотел, чтобы между ним и Танаисом тянулись километры, но при милиции слиться было невозможно. Степан Степаныч нервно хлопнул ладонями по карманам своих треников.

– Да что говорить-то… Товарищ капитан, сигаретой не угостите?

– Свои кури, – усатый прищурился, оглядел его специальным милицейским взглядом и перешел на кривой деревенский канцелярит. – А вы, уважаемый, употребляли сегодня? Вопреки вмененной обязанности надзора за личным составом?

Степаныч занервничал, но ответить ничего не успел – Васильевна зашлась криком.

36

Софья Николаевна тревожно листала записную книжку, скрючившись на пуфике у домашнего телефона. Натан Борисович взволнованно ходил по коридору – бесконечная ссора по поводу конституционного кризиса была временно приостановлена.

– Так, вот.

Софья Николаевна несколько раз дернула диск телефона и замерла, слушая гудки. Секунды сложились в минуту. Минута – в две.

– У Ольги Васильевны домашний не отвечает…

– Софа, ну, значит, экскурсия еще не закончилась. Мало ли что… Может быть, у них автобус сломался. Ты только представь, в каком состоянии находится областной транспортный парк!

– Так ведь ночь уже, – мама Пуха вскочила с пуфика и заметалась по коридору. Каждый раз, когда она пробегала мимо, Натан Борисович вжимался в стену – для них двоих прихожая была слишком узкой. – Надо кому-то из Аркашиных друзей позвонить…

– У него их теперь несколько? – приподнял брови профессор.

– Натан, ну какое это сейчас имеет значение! Вот если бы ты уделял собственному сыну побольше времени, то знал бы…

Она не договорила – записная книжка сбивала с мысли. Софья Николаевна нервно перевернула страницу.

– Так, Сухомлину бесполезно – там родители, веришь ли, грызутся целыми днями, дело к разводу. Просто трубку не возьмут, а если и возьмут, то толку никакого не будет. У этого мальчика, Степы, дом на Новом поселении без телефона… Что же делать-то?

– Всё равно звони Сухомлиным. Если что-то, не приведи господь, случилось, они позабудут свои дрязги. Не совсем же они… – Натан Борисович запнулся.

Мама Пуха театрально вздохнула, поморщилась и набрала номер, проговаривая вполголоса его цифры:

– Тридцать четыре… Пятьдесят восемь… Семьдесят семь…

Натан Борисович затаил дыхание. Несколько секунд ничего не происходило.

– Софа, ну что там?!

– Погоди! Не пойму. Видимо, какие-то неполадки на телефонной станции…

Вместо положенных длинных гудков в трубке щелкало и доносились какие-то звуки, похожие на приглушенное дыхание.

Софья Николаевна вдруг вспомнила, как рожала Аркашу; он был слабеньким и, появившись на свет, не кричал, а только тихо скулил. Акушер родильного отделения Центральной городской больницы тогда сказал ей:

– Нет, гражданочка, этот – не жилец. Не переживайте, вы еще молодая, здорового родите.

В груди образовался тяжелый липкий ком. Софья Николаевна готова была забиться в истерике, но не могла вдохнуть – мышцы горла свело спазмом.

– Алло, – вдруг сказали из трубки паучьим голосом.

– Ой, простите ради бога, не знаю вашего имени, – затараторила Софья Николаевна, стряхнув с себя оцепенение. – Это Худородова родители беспокоят, они с Витюшей друзья, так вот, мы хотели только спросить, вернулся ли ваш сын с экскурсии в Танаис, а то ведь темно уже, мы места себе не находим…

– Не переживайте, – было ощущение, что говорящий улыбается. – Он только что со мной говорил, они с… вашим сыном у друга в гостях, скоро придут. Экскурсия, говорит, удалась на славу.

– Спасибо вам огромное, – не выдержал Натан Борисович, нагнувшийся к трубке через плечо жены. – Мы, верите ли, так распереживались! А он не сказал, когда…

Зазвучали короткие гудки.

Родители Пуха переглянулись.

– Это, как я понимаю, отец Виктора? – спросил профессор. – Очень грамотная речь. А ты всё «быдло» да «быдло». Голос только… странный какой-то. Как его зовут, я не расслышал?

– А он и не сказал.

– Аркаша, вообще говоря, мог бы и сам позвонить. Он же знает, как мы волнуемся.

– Послушай, Натан, – Софья Николаевна положила трубку и встала с пуфика. – У него, в сущности, впервые в жизни появились друзья. Как ты себе это представляешь – он в разгар приключений бежит искать телефон, звонить старикам-родителям? Отстань от него, пусть наслаждается юностью.