Текст книги "Доктор Данилов в сельской больнице"

Глава одиннадцатая
Смерть в приемном покое

Данилов проснулся в половине восьмого, когда санитарки дружно загремели ведрами по больнице, возвещая начало нового дня.

В Монаковской ЦРБ врачи, обладавшие по дежурству правом отдыха, но не сна, спали открыто, не таясь от администрации. Да и как тут так не делать, если торчишь на работе по нескольку суток подряд?

Врачи отделения анестезиологии и реанимации спали по очереди с дежурными медсестрами, чтобы не оставлять отделение без присмотра, тем более что не все пациенты были подключены к мониторам. Данилов предпочитал спать во вторую смену, в промежутке с четырех до семи часов, ему казалось, что так лучше – просыпаешься к началу нового дня и начинаешь совершать новые дела.

Сегодняшние подвиги обещали быть не слишком героическими: 5 пациентов в отделении (2 диабетика, уже выведенных из своих коматозных состояний, мужчина, которому вчера доктор Крамсалов удалил полный камней желчный пузырь, женщина с трансмуральным крупноочаговым инфарктом миокарда двухдневной давности, и алкаш, отравившийся паленой водкой, по-научному – суррогатами алкоголя).

Из пятерых самой тяжелой была инфарктница, а самым беспокойным – немного оклемавшийся алкаш, которому сразу захотелось выпить, но ему не давали. Алкаш обиделся и начал качать права, громко, на все отделение. Заодно стал приставать к дежурной медсестре Тамаре, делал ей непристойные предложения и пытался ущипнуть за соблазнительные округлости.

– У нас таких обычно привязывают, доктор, – намекнула медсестра Данилову.

Тот сразу же вспомнил, как сам лежал связанным в психиатрической больнице, и сказал:

– Я с ним сначала поговорю, может, обойдемся без связывания.

– Ой, не думаю… – усомнилась медсестра, но спорить не стала – доктору виднее.

Студент или интерн Данилов начали бы с увещеваний и уговоров, но доктор Данилов благодаря накопленному опыту понимал, что ласковым словом здесь ничего не добьешься или будет обратный эффект – хулиган распояшется пуще прежнего. Поэтому пришлось прибегнуть к древнему испытанному способу, сомнительному с деонтологической точки зрения, но действенному и практически безотказному.

– Чё скажешь, дохтур? – осклабился алкаш, увидев Данилова. – Ты лучше ничего не говори, а спиртиком поделись. Сами небось ведрами хлещете, а больному человеку ста грамм жалеете. Эх, а еще медицина…

– Слушай, Коля, – тихо и проникновенно сказал Данилов, глядя в серо-голубые глаза алкаша, – если ты сейчас же не уймешься, я тебя усыплю. Навсегда… Понял, нет?

– П-почему «н-н-авсегда»? – Выражение лица Коли мгновенно из глумливого сделалось серьезным.

– Чтобы ты не создавал проблем. У меня нет ни времени, ни желания тебя уговаривать. Проще усыпить. Напишу потом, что сердце не выдержало – и все. Так что смотри сам, рыпнешься еще хоть раз – хана тебе. Я предупредил.

– А как же клятва, доктор? – пролепетал Коля.

– Если бы не она, я бы тебя уже усыпил, а так даю шанс. Последний шанс, Коля.

Ободряюще потрепав алкаша по плечу, Данилов ушел в ординаторскую. Коля притих и больше не возникал, только опасливо косился на шприц в руках медсестры, когда та делала ему уколы. Косился, но ни о чем не спрашивал, рук не распускал и называл уже не козой, а сестричкой.

Утренняя пятиминутка в отделении никогда не затягивалась дольше двух-трех минут. Заведующий Олег Денисович сам изъяснялся кратко и всех сотрудников приучил к тому же:

– У меня с десяти часов начинается «конвейер». Две хирургии, одна травма.

«Конвейер» означал идущие подряд друг за другом операции.

Это означало, что Данилов сегодня трудится в реанимации – доводит до ума, то есть до перевода в отделения тех, кто уже лежит, разбирается с новенькими и следит за пробуждением тех, кого привезут из оперблока.

– Большие операции? – спросил Данилов, чтобы представлять, сколько примерно будет отсутствовать заведующий.

– Опухоль желудка, грыжа, перелом голени, повтор.

Олег Денисович ушел на общебольничную конференцию, а Данилов начал утренний обход в отделении.

– Сколько вам еще осталось, Владимир Александрович? – сочувственно спросила старшая медсестра.

Данилов вспомнил, что забыл побриться, а она, как известно, усиливает впечатление изнуренности.

– Как Мальчишу-Кибальчишу – день простоять да ночь продержаться. А там Наталья Геннадьевна выйдет на сутки, спасительница наша.

– Она могла бы и поменьше отдыхать! – фыркнула старшая сестра, по каким-то неизвестным Данилову причинам недолюбливавшая доктора Цапникову.

– Она бы могла и на пенсию уйти, – возразил Данилов. – Так что пусть отдыхает, сколько положено.

Алкаш Коля на вопросы о самочувствии отвечал односложно, а когда Данилов сказал, что сегодня переведет его в отделение, набрался храбрости и спросил:

– Доктор, а мы с вами ночью разговаривали? Или приснилось мне?

– Разговаривали, – подтвердил Данилов и уточнил: – Насчет хорошего поведения.

– Я на Песчаной живу, – непонятно к чему сказал Коля. – Дом одиннадцать, квартира два.

– В истории болезни записано, – ответил Данилов.

– Я к тому, что, может, я пойду уже домой, а?

– Под расписку отпустить могу хоть сейчас, но как врач рекомендую остаться в больнице хотя бы до завтра, чтобы убедиться наверняка…

– Если советуте, то я останусь, – поспешил согласиться Коля.

Угрызений совести Данилов не испытывал. Да, злоупотребил своим служебным положением, пригрозил убить пациента, если тот не угомонится. Но с другой стороны, это не только пациенту на пользу пошло, но и всем остальным. В отделении должна быть спокойная обстановка. Больная с инфарктом поспала ночью, а утром чувствует себя заметно лучше. А если бы Коля буянил? Уместно все, что делается для блага пациентов, даже если иногда приходится пренебречь врачебной этикой и деонтологией. Недаром же студентов учат, что врач обязательно должен быть хорошим психологом и уметь найти подход к любому больному. Вот Данилов и нашел, а то, что ключик малость нестандартный, так и пациент колоритный, настоящий есенинский персонаж – буян и гуляка.

Первый пациент из оперблока «порадовал» остановкой дыхания. Пришлось подключить его к аппарату и к монитору. Особых поводов для волнения не было: на фоне наркоза у курящих остановки дыхания случаются чаще, чем у некурящих, а пациент, судя по цвету зубов и кончиков большого, указательного и среднего пальцев правой руки, дымил как паровоз.

Затем Данилову привезли постоянную клиентку, впавшую в астматический статус. Привезла не «скорая», а сын. Одной из отличительных особенностей сельской больницы было то, что добрая половина экстренных пациентов поступали самотеком. «Пока «скорую» дождешься, проще уж самим…» – говорили монаковцы. «скорую помощь» они не осуждали, просто констатировали факт. Понимали, что не по одному лишь Монакову разъезжает она, а по всему району, площадь которого, к вящей гордости местных патриотов, составляет две тысячи квадратных километров, что почти в тысячу раз превосходит территорию одноименного княжества Монако.

Закончив заниматься астматичкой, Данилов обошел пациентов (просто прошелся по отделению и убедился, что у все стабильно) и решил побаловать себя чашкой растворимого кофе. Это делать следовало не откладывая, поскольку скоро из оперблока должны были спустить очередного прооперированного.

Увы, не успел еще замолчать чайник, как «скорая» привезла водителя фуры, слетевшей в кювет на трассе Москва – Петербург. Множественные переломы, сотрясение головного мозга, подозрение на внутрибрюшное кровотечение… «Если сразу не успеть, то потом можно не торопиться», – говорил о таких доцент кафедры травматологии Копейкин.

Патовая ситуация, столь типичная для Монаковской ЦРБ с ее нехватками врачей, имела только одно решение: оставлять отделение на дежурную медсестру, а старшую брать с собой в качестве сестры-анестезистки и идти давать наркоз в операционную, что было грубейшим нарушением правил, ибо пациентов реанимационного отделения нельзя оставлять без врачебного присмотра. Впрочем, точно так же, как нельзя оставлять без наркоза человека, по жизненным показаниям нуждающегося в срочной операции. Теребить больничную администрацию было совершенно бессмысленно, потому что людских резервов у нее не было. А если даже и пришлют экстренно снятого с приема участкового терапевта, то чем он может помочь? Случись же что в реанимации, от оперблока за минуту добежать можно, а за оперируемым некоторое время и медсестра приглядит.

Разумеется, Данилов прекрасно отдавал себе отчет в том, что где тонко, в том месте и рваться положено. Все такие ситуации молчат до поры до времени, а потом оглушительно выстреливают, да так, что хоть стой, хоть падай. И не в одном Монаково так обстоят дела, а во многих сельских больницах. Но человеку свойственно надеяться на лучшее, Данилов так делал. Да и что еще остается, когда выбор рабочих мест невелик? Работать и надеяться…

Бедолага-фурщик уже лежал на операционном столе, когда в приемный покой доставили молодого парня, повздорившего на вокзальной площади с другим таким же. Быстро исчерпав словесные методы убеждения, одна из противоборствующих сторон пустила в действие нож с выкидным лезвием, в результате чего другая сторона оказалась в больнице.

Оба хирурга были на операции: заведующий отделением оперировал, доктор Краев ему ассистировал. Другой хирург по фамилии Волчок неделю назад уволился, ни с кем не делясь своими дальнейшими планами. По одной версии, он ушел из медицины в оптово-розничную торговлю мясом, а по другой – уехал в Москву работать врачом в какой-то ведомственной поликлинике.

Дежурная медсестра хирургического отделения сказала врачу приемного покоя Тишину, что до возвращения врачей с операции она никаких резаных в отделение не примет.

– Я – медсестра, а вы – врач! – сказала она. – Вот и тяните его сами.

Дежурная медсестра реанимации ответила другими словами, но в том же ключе. Тишин выругался и позвонил заместителю главного врача по медицинской части.

– Что мы можем сделать, раз все у нас заняты? – вздохнула та. – Наложите на рану повязку, поставьте реополиглюкин и передавайте «скорой», чтобы везли в Тверь.

– Уже наложил и поставил, Елена Михайловна, – обиделся Тишин, не любивший, когда его учили профессии. – Только «скорая» не повезет из больницы-то…

– Сейчас сама распоряжусь.

Свободных машин на станции скорой помощи, расположенной по соседству с ЦРБ, не оказалось. Заведующий Захар Георгиевич пообещал прислать первую же освободившуюся.

– Желательно – врачебную! – сказала Елена Михайловна.

– Как получится, – ответил Захар Георгиевич и осторожно поинтересовался: – А не проще ли подождать, пока хирурги освободятся, чем везти его в Тверь по колдобинам? Ведь у нас он быстрее попадет в руки врачей…

– Ты, Захар, рассуждаешь как дилетант, а не как администратор. – Елена Михайловна доверительно перешла на «ты». – Неизвестно, когда и кто освободится – хирурги оперируют онкологию, а в травму только что привезли множественные переломы. А что, если во время ожидания он резко ухудшится или даже – того?.. Больница будет виновата, потому что все скажут, что мы положили больного умирать в приемном отделении и забыли о нем. А так – мы сразу же отреагировали, по ситуации приняли правильное решение – перевод в другой стационар…

– И если что случится, то отвечать будет «Скорая», – вздохнул Захар Георгиевич.

– Если сделают что-то не так, то непременно будут отвечать, – заверила Елена Михайловна, не любившая «Скорую помощь» как явление.

В ее представлении нормальные врачи шли работать в стационары, а на «Скорую» устраивались лишь самые никудышные – тупицы, лентяи, стяжатели и алкоголики. Корни подобного отношения уходили во времена студенческой юности, когда Елену Михайловну, тогда еще пятикурсницу Леночку, не взяли работать фельдшером на «скорую» по причине никудышной практической подготовки. Она завалила «вступительный экзамен», не сумев ни перебинтовать рану на темени, ни наложить шину на сломанную голень, ни снять кардиограмму. Пришлось идти подрабатывать в больничную лабораторию, где платили значительно меньше, да и было скучно работать среди пожилых теток, вечно сплетничающих о своих нудных домашних проблемах. Но зато Леночка набралась от теток гордости: в крупном стационаре работаем, а не в какой-то там амбулатории, и гордость эту сохранила навсегда.

В ожидании транспорта раненый лежал спокойно, не доставляя проблем никому из персонала, но оно было непродолжительным: в просвет поврежденного ножом сосуда попало несколько капель жира (раненый имел внушительные подкожные жировые запасы), которые отправились гулять по организму и добрались до ветвей легочной артерии, где и решили остановиться.

Когда пациент посинел и начал хрипеть, Тишин решил, что тот притворяется, и строго прикрикнул:

– Ну-ну не балуй!

Окрик не помог: продолжая хрипеть, пациент скатился с кушетки на пол, громко стукнув об него головою.

– Кончается! – взвизгнула старшая и единственная медсестра приемного отделения Ткачева.

– Наташа, не нагнетай! – Тишин кинулся к умирающему. – Бери «мешок» и дыши его.

Реанимационная укладка приемного отделения была неполной: ручной дыхательный аппарат, он же «мешок», взрослая дыхательная маска и ножницы Н-14, официально именующиеся ножницами горизонтальными изогнутыми для разрезания повязок.

Главная медсестра Бубликова во время регулярных инспекций приемного отделения про укладку предпочитала не вспоминать, есть чемодан с инвентаризационным номером, и ладно, нечего в него лазить. Вышестоящих проверок они не боялись: проверки из области всегда проходили с предварительным предупреждением, чтобы главный врач успел подготовиться – заказал бы банкет на требуемое количество персон и приготовил всем проверяющим подарки.

Тишин хоть и неумело, но все же провел положенные полчаса реанимационных мероприятий. Затем встал, накрыл лежащее на полу тело простыней, вымыл руки и вспотевшее лицо с мылом и отправился к Елене Михайловне. Сообщать о случившемся по телефону не стал, поскольку знал, что зам главного врача все равно потребует его перед свои светлые очи, потому что делать крупный разнос, не видя лиц тех, кого ты ругаешь, очень неудобно. Да и удовольствие совсем не то, вроде секса по телефону.

Елена Михайловна всплеснула руками, выразилась нецензурно и потащила Тишина к главному врачу – держать ответ вместе. Ситуация была нестандартной, чреватой последствиями, потому требовала высочайшего вмешательства.

Юрий Игоревич сначала выслушал Тишина как непосредственного участника событий, а потом уже Елену Михайловну, которая ничего полезного сказать не могла, а только повторяла: «Что теперь делать? Ну что теперь делать?»

Для волнения были причины: доставленному по «скорой» пациенту не оказали своевременную помощь, отчего он умер в приемном отделении. Хотя это случилось в ожидании машины «скорой помощи», которая должна была перевезти его в другой стационар, данный факт уже не имел никакого значения…

Уяснив ситуацию, Юрий Игоревич в очередной раз проявил свой блестящий административный дар и способность быстро и правильно решать сложные проблемы.

– Родственникам уже сообщили? – спросил он.

– Нет, – мотнул головой Тишин. – У него здесь и родственников, наверное, нет никаких. Паспорт у него украинский, прописан в Херсонской области, по виду – типичный гастарбайтер.

– Милиция была?

– Козырев со «скорой» сказал, что милиция была на месте, – Тишин имел в виду место происшествия, – поэтому я не вызывал.

– Козырев у нас врач или фельдшер?

– Фельдшер он, Юрий Игоревич, – подсказал Тишин, чувствуя, что, кажется, пронесло – грозы не будет.

Главный врач нажал на одну из кнопок многоканального телефона, стоявшего перед ним на столе.

– Слушаю, Юрий Игоревич! – бодро откликнулся заведующий отделением скорой медицинской помощи.

– Где у тебя Козырев?

– На линии. Едет с одного вызова на другой.

– Вызов передавай другому, а Козырева немедленно ко мне. С водителем и машиной!

– Будет сделано! Я буду нужен?

– Давай и ты приходи, – разрешил главный врач.

Тишин уже все понял и просиял, что сразу же было замечено.

– Обрадовался. – Юрий Игоревич погрозил ему пальцем. – Привыкли, что я за всех думаю.

– А кто же еще о нас подумает, если не вы, Юрий Игоревич?! – Заместитель по медицинской части никогда не упускала возможности польстить начальству или как-то еще сподхалимничать. – Вы – наша надежда и…

– Сделаем вид, что он к нам не поступал, – перебил ее главный врач. – Историю порвать, из журнала приема вычеркнуть, труп оставить, где лежит…

– А потом его куда? – спросила Елена Михайловна, от волнения утратившая способность соображать.

– Вечером отнести к реке и сбросить в воду! – рассердился Юрий Игоревич. – Ты, Михайловна, совсем уже того, простых вещей не понимаешь! Ты же слышала, как я вызвал к себе Козырева! Зачем, по-твоему? О футболе поговорить или проблему решать? Переоформим сейчас как смерть в машине «скорой», и на том делу конец!

– А Козырев согласится? – не унималась Елена Михайловна.

Юрий Игоревич молча махнул рукой, давая понять ей и Тишину, что он их более не задерживает…

Данилов провел в оперблоке четыре часа. Операция сама по себе выдалась долгой, и кроме того, оперируемый дважды вознамеривался отдать концы.

– А у нас тут та-а-акой шухер был в приемном отделении… – начала рассказывать дежурная медсестра, но Данилову было не до чужих новостей.

Пошатываясь от усталости, он провел обход, сделал записи в историях болезни и ушел отдыхать в ординаторскую. Включил чайник, чтобы наконец-то выпить кофе, присел на стул, привалился боком к столу и тут же заснул.

Работа врачом в сельской больнице быстро излечивает от бессонницы. Начинаешь засыпать в любом месте, положении и практически мгновенно, стоит только дать себе команду: «Отдыхать!»

Глава двенадцатая
Рожать – не картошку сажать

– Может, нам еще и аппендиксы вырезать?! – возмущалась Марина Юрьевна. – Я как врач гинекологического отделения не должна заниматься акушерством!..

По идее за этой фразой должно было последовать: «Не должна и не буду!» – или что-то в том же роде, но у Марины Юрьевны имелись свои обстоятельства и резоны, поэтому Данилов услышал:

– …Но придется.

– Акушерство – приятная специальность, – сказал Данилов, – позитивная. Человек родился, все радуются…

– Ну, во-первых, радуются не все и не всегда! – Марина никак не могла успокоиться. – А во-вторых, что же тогда ты сам не стал акушером? Небось и мысли такой не было?

– Нет, – подтвердил Данилов. – Но это еще не означает…

– Вот и я о том же! Ой!

Давая выход негативу, Марина изо всех сил пнула попавшийся под ноги снежный ком, но ком оказался ледяным. Чтобы не упасть, она схватилась за руку Данилова и поджала ушибленную ногу.

Идти до общежития оставалось немного, каких-то 150–200 метров.

– Сильно ушибла? – спросил Данилов и предложил: – Могу донести до дома. Или возвращаемся в больницу делать снимок?

– Спасибо, но это лишнее. – Марина осторожно наступила на ногу, еще раз ойкнула, но устояла. – Снимок ни к чему, а тасканием на руках ты окончательно погубишь мою и свою репутацию. Пойдем, только медленно, похоронным шагом…

Они медленно пошли дальше, старательно обходя обледенелые участки.

– Ходить под руку – это тоже компромат, но не такой значимый, – продолжила Марина.

– Вся наша жизнь – сплошной компромат, – туманно ответил Данилов, которому показалось, что Марина прижимается к нему сильнее, чем следовало бы.

Травмированная нога – опаснейшее дело в смысле соблазнения. И очень действенное. Осмотр, пальпация, холодный компресс… Недаром же в сериалах подобные ситуации неизменно заканчиваются постелью. Если, конечно, между героями предполагаются чувства, хотя бы односторонние.

«Вольдемар, а может, тебе хочется адюльтера, но не хочется признавать это? – спросил себя Данилов, косясь на ковыляющую рядом соседку, и через два шага ответил: – А ну его!»

Предпосылкой могло стать охлаждение отношений с Еленой. Приезжать она больше не приезжала, а если и звонила изредка, то всегда по делу: сообщить, что Данилова искал кто-то из соседей по старой квартире, узнать, не нужно ли ему еще чего-то из теплых вещей (вещи предполагалось выслать посылкой – очень показательно!), или спросить, не возражает ли он против того, если они с Никитой на Новый год уедут в Питер. Глупый вопрос (чего там возражать?) почему-то сильно рассердил Данилова, и он ответил, что не возражает и даже придет на станцию помахать ручкой их поезду, когда тот будет проходить мимо Монакова. Елена в свою очередь тоже психанула, сказала, что незачем так себя утруждать, и больше с тех пор не звонила.

Самым прикольным было то, что питерские поезда мимо Монакова не проходили. Оно лежало немного в стороне и от автомобильной, и от железнодорожной дороги.

Потом уже, после разговора, Данилов догадался, что питерский вопрос мог быть завуалированным приглашением присоединиться к ним, шагом навстречу, и отругал себя за тугодумие. Но делать ответных шагов не спешил, решил, что надо выждать немного, дождаться длинных выходных (чертов Дударь обещал выйти со дня на день, но не выходил, ссылаясь то на боль в плече, то еще на что-нибудь), нагрянуть в Москву как снег на голову и сгладить все углы.

Предпосылки остались предпосылками еще и потому, что интуитивно чувствовалась в Марине хищница, не склонная делиться ни с кем своей добычей. Недаром Полянский всячески избегал, как он выражался, женщин с неустроенной судьбой, предпочитая востребованных, тех, кто пользовался постоянным успехом у мужчин. Последние были избалованы, это Полянский признавал, но зато от них легче было отделаться, расставания в большинстве своем выходили не слишком проблемными. Марина производила впечатление женщины, от которой, раз уступив, уже не отвяжешься. Не отпустит. Менее настойчивая особа давно бы уже оставила попытки соблазнить Данилова, искусно притворявшегося бесчувственным. Она же прекращала их лишь на время, подобно осторожному охотнику, боящемуся спугнуть дичь, возобновляя их при первом же удобном случае, как сейчас.

– Я так люблю смотреть на звезды, – сказала Марина.

– Так что в итоге у вас будет? – Разговаривать о звездах Данилову не хотелось. – Совмещенное отделение – родильно-гинекологическое? Это какая-то чушь!

– Оно останется прежним. – Марина оторвала взгляд от неба и стала смотреть под ноги, что, по мнению Данилова, было весьма кстати. – Только нам передадут родблок, и мы станем оказывать родовспоможение по экстренным показаниям…

Родильное отделение при Монаковской ЦРБ самоликвидировалось с подачи доктора Мельниковой, устроившейся работать в частную клинику, расположенную в подмосковном Клину. Меньше часа езды на электричке, хороший, по монаковским меркам, прямо огромный оклад, тихая и спокойная работа – амбулаторное ведение беременных и аборты. Не работа, а мечта всей жизни.

Родильное отделение монаковской ЦРБ всегда славилось своей сплоченностью. Вместе работали, дружили, детей крестили. Поэтому, едва освоившись на новом месте, Мельникова перетянула к себе весь коллектив отделения, за исключением санитарок, в которых бурно развивающаяся частная клиника не нуждалась.

В одно прекрасное утро заведующая родильным отделением Карпович после утренней конференции вручила заместителю главного врача по медицинской части заявления об уходе от себя, старшей акушерки Карцевой, врача Лагутько, троих акушерок и процедурной сестры. У той случилась небольшая истерика. Шутка ли, сразу семь бойцов акушерского фронта готовятся выбыть из строя! После этого начались проникновенные беседы главного врача со всеми дезертирками по очереди. Беседы не увенчалась успехом, дамы твердо стояли на своем.

– Поймите же вы, больница – это стабильность! – восклицал Юрий Игоревич.

– Видели мы ее! – отвечали они.

Матерщинница Карцева пошла дальше: сказала, где именно она хочет видеть стабильность и всю родную ЦРБ вместе с главным врачом.

– Вы нас столько лет завтраками кормите, – упрекнула она, – «потерпите, будет лучше…». А становится только хуже. Я лучше буду в день два часа на дорогу тратить, но зато без нервотрепки и вечного «давай, Таня, давай, кроме тебя некому!».

– Обратно не возьму! – пригрозил Юрий Игоревич.

– Да я лучше на панель пойду или под поезд брошусь! – ответила грубиянка.

Юрий Игоревич скептически посмотрел на Карцеву (рост – метр восемьдесят два сантиметра, вес – 130 килограмм) и подумал, что лучше уж сразу под поезд, чем на панель.

Закончив последний разговор с процедурной медсестрой Тютюнник, Юрий Игоревич погрузился в раздумья. Не полагается главному врачу медсестер уговаривать, на то главная медсестра Бубликова имеется, но уж очень хотелось докопаться до истинных причин массового увольнения. Как-то не верилось Юрию Игоревичу, что все дружно сорвались с насиженного-пересиженного места в погоне за длинным рублем и спокойной жизнью.

На лихорадочный поиск кадров («Хоть со статьей, хоть судимых, хоть кого, лишь бы с дипломом и сертификатом!») ушла неделя. Поняв, что кадров не будет, главный врач поставил перед фактом свое непосредственное начальство – районный отдел здравоохранения. Результатом стал приказ о закрытии родильного отделения монаковской ЦРБ. Отныне жительницам монаковского района предстояло рожать в Твери, в родильном доме № 2, в который их должна была доставлять «скорая помощь». «Прием рожениц по экстренным показаниям осуществляется в отделение гинекологии» – помимо прочего говорилось в приказе, и данная фраза вызвала беспокойство и даже возмущение у гинекологов.

Гинекологов можно было понять: кому охота делать чужую работу, да еще такую тяжелую и ответственную. Ясно же, что будущие мамы монаковского района не захотят ехать в Тверь рожать там вдали от родных, а будут тянуть до последнего, до отхождения околоплодных вод и являться в гинекологическое отделение ЦРБ. Если воды отошли, врачам деваться некуда и переводить уже нельзя – женщине, находящейся в родах, положено рожать в том медицинском учреждении, в которое она обратилась.

Гинекологи представили, что их ожидает, и заволновались. Заместитель главного врача по детству и родовспоможению Щеглова успокоила их как могла, сказав, что дала неофициальное распоряжение госпитализировать всех «девятимесячных» заранее, недели за две до предполагаемого наступления родов, в отделение патологии беременных второго тверского роддома, чтобы уж наверняка оградить гинекологию ЦРБ от посягательств и лишней нагрузки. Госпитализировать беременную при желании нетрудно: всегда можно придраться к повышенному давлению, плохому анализу мочи или еще чему-нибудь.

– Поймите, это чистая формальность, – увещевала коллектив гинекологии Щеглова, не поленившаяся ради такого случая прийти в ординаторскую. – Мы же не можем оставить район вообще без родовспоможения. Ну, обратится когда-нибудь роженица, так вам же самим интересно будет, вы же, поди, акушерство давно забыли…

– А так мы гинекологию забудем, Оксана Анатольевна, – возразила заведующая отделением. – У нас, если со мной считать, всего три врача… А роды – это же так сложно! Недаром же говорят, что рожать – это не картошку сажать!

– Не заводите эту песню, Ольга Вячеславовна, умоляю вас! – Оксана Анатольевна демонстративно прикрыла руками уши, показывая, что не хочет ничего слушать. – Так решили наверху, значит, так и будет! Справитесь, куда вам деваться?

Древний принцип учит, что если насилие неизбежно, то следует не просто подчиниться ему, но и попытаться получить от него удовольствие. Гинекологи попробовали было поискать его в предстоящем превращении в акушеров по совместительству, но как ни старались, так ничего и не нашли. Никаких плюсов нововведение не сулило, одни минусы. Марина, нагнавшая Данилова, идущего из больницы домой, не могла пройти мимо животрепещущего и насущного, сразу же принялась жаловаться. Данилов сочувствовал вяло: его отделение анестезиологии и реанимации давно уже балансировало на грани закрытия, и эта тема превратилась в привычную, чуть ли не в обыденную.

На лестнице Данилову пришлось обнять Марину, помогая ей подниматься по ступенькам. Добрые дела пришлось продолжить и в комнате: усадить, помочь снять дубленку и сапоги, принести свежей воды для чайника. Пока вода закипела, Марина, уже объявившая, что никакого перелома нет и до завтра все пройдет, попыталась было превратить обычный вечер в вечер поэзии, начав читать Цветаеву:

 
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах…
Может быть – отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?..[6]6
  Марина Цветаева, «Прокрасться».


[Закрыть]
 

Стихи были глубокомысленно-провокационными, с претензией на задушевное обсуждение и прочую лирику, но Данилов сказал, что ему надо срочно закончить заклеивать окна, и ушел к себе.

Окна на самом деле были уже добросовестно законопачены ватой и сюрреалистически заклеены поверху широким прозрачным скотчем, но повод прекрасно подходил в качестве срочного, потому что уже ударили морозы и в комнатах было холодновато. Марина, наверное, обиделась на Данилова, потому что не предложила, по обыкновению, скоротать вечерок за рюмочкой чая. «Ну и ладно – по крайней мере неделю-другую проживу без романтических намеков», – подумал Данилов.

Неделю-другую, а там уже и Новый год. Данилов прикинул в уме свои перспективы относительно поездки в Москву, подумал о том, что стоит только выйти на работу Дударю, как тут же свалится с гриппом Цапникова (это Монаково, здесь иначе не бывает), и решил не откладывать на следующий год то, что можно и нужно сделать в этом.

Он наскоро поужинал баночкой шпрот, изумительно сочетавшихся с хрустящими ржаными хлебцами (впрочем, голодному человеку всякая еда замечательна, потому что желанна), запил их крепким чаем и позвонил Елене.

Трубку взял Никита.

– Мама руководит народом по городскому телефону, – доложил он.

– Что-то срочное?

Елена не особо любила это делать из дома.

– Какой-то Елизаров напился на линии.

– И что тут такого срочного? – удивился Данилов. – Снять его может диспетчер…

– Там еще кто-то с кем-то подрался.

– А-а-а… – протянул Данилов. – Тогда ясно. Как поживаешь?

– При таком объеме домашних заданий я существую, – проворчал Никита.

– Ничего, будет и на твоей улице праздник, – утешил Данилов, – большую часть срока ты отбыл, осталось совсем немного…

– А там институт, и все по новой… Грустно. До пенсии – целая вечность.

– Вот и радуйся этому, – серьезно сказал Данилов. – Потом поймешь, как это хорошо, когда до пенсии целая вечность, только поздно будет. Новости есть какие?

– Да какие тут могут быть новости – каждый день одно и то же.